Потом картина за спиной этой призрачной Ионы исчезла, и вместо нее возник зал великолепного дворца. Посреди возвышался трон, окруженный неясными фигурами рабов и стражей, и бледная рука держала над троном что-то вроде диадемы.
Но вот появился новый призрак, весь в черном с головы до ног; лицо его было скрыто. Он стал на колени перед тенью Ионы, взял ее за руку и указал на трон, словно приглашая взойти на него. Сердце Ионы сильно забилось.
— Открыть ли ему лицо? — прошептал голос рядом с ней. То был голос Арбака.
— О да! — тихо ответила Иона,
Арбак поднял руку. призрак сбросил скрывавший его плащ, и Иона вскрикнула — перед ней на коленях стоял Арбак.
— Вот твоя судьба, — шептал египтянин на ухо. — Тебе суждено стать невестой Арбака.
Иона вздрогнула — черный занавес скрыл фантасмагорию, и Арбак, живой Арбак кинулся к ее ногам.
— Ах, Иона! — сказал он, бросая на нее страстные взгляды. — Выслушай того, кто так долго и тщетно боролся со своей любовью! Я обожаю тебя! Парки не лгут— ты предназначена мне судьбой. Я обыскал весь мир и не нашел тебе равной. С самой юности я мечтал о такой, как ты. Это были лишь грезы, пока я не встретил тебя, и только тогда я проснулся. Не отворачивайся от меня, Иона, не думай обо мне так, как прежде, я уже не тот человек — холодный, бесчувственный, мрачный, каким казался тебе. Ни одну женщину не любил я так преданно и страстно, как буду любить тебя, Иона. Не вырывай у меня руку. Видишь, я сам выпустил ее. Что ж, отними ее, если хочешь, пусть так! Но не отвергай меня, Иона, не спеши, подумай о том, как велика твоя власть над человеком, которого ты так преобразила. Я не становился на колени ни перед одним смертным — и я упал на колени перед тобой. Я повелевал судьбами — и я молю, чтобы ты даровала мне мою судьбу. Иона, не дрожи, ты моя повелительница, моя богиня, будь мне женой! Я исполню все, чего только пожелает твоя душа. Я дам тебе все земные блага— богатство, власть, роскошь. У Арбака не будет иных радостей, кроме радости повиноваться тебе. Иона, взгляни на меня, осчастливь меня улыбкой, засияй надо мной, мое солнце, мое небо, мой свет! Иона, Иона, не отвергай моей любви!
Одна, во власти этого страшного и могущественного человека, Иона все же не испугалась: его почтительные речи и нежный голос ее ободряли, ее чистота была ей защитой. Но она была удивлена, смущена и не сразу могла ответить.
— Встань, Арбак! — сказала она наконец и снова протянула ему руку, но так же быстро отняла ее, почувствовав горячее прикосновение его губ. — Встань, и, если ты говоришь серьезно, если речи твои не шутка…
— Если… — сказал он нежно.
— Выслушай же меня. Ты был моим опекуном, моим другом и наставником… Все это так неожиданно! Не думай, — добавила она поспешно, увидев, что егочерные глаза сверкнули, — не думай, что я презираю тебя, что меня не трогает, не умиляет твое поклонение. Но скажи, можешь ты выслушать меня спокойно?
— Да, хотя бы твои слова поразили меня как гром!
— Я люблю другого, — сказала Иона, вспыхнув, но решительным голосом.
— Клянусь богами… клянусь самим адом! — воскликнул Арбак, выпрямляясь во весь рост. — Не смей говорить мне это, не смей смеяться надо мной! Это невозможно! Кого ты видела, кого знала? О Иона! Это все выдумки, женские хитрости, ты хочешь выиграть время. Я удивил, напугал тебя. Делай со мной что угодно, говори, что не любишь меня, но не говори, что любишь другого!
— Увы!.. — начала Иона и вдруг, испуганная его яростным исступлением, заплакала.
Арбак придвинулся ближе — его дыхание обжигало ей лицо. Он обнял ее, но она вырвалась из его рук. При этом на пол упала табличка, которую она прятала на груди. Арбак схватил табличку — это было письмо, которое она утром получила от Главка. Иона села на ложе ни жива ни мертва от страха.
Арбак быстро пробежал письмо глазами. Иона не смела взглянуть на него. Она не видела, как смертельная бледность залила его лицо, как он злобно нахмурился, как задрожали его губы, заволновалась грудь. Он дочитал письмо и выронил табличку. Потом сказал притворно спокойным голосом:
— Это письмо от того, кого ты любишь? (Иона молча плакала.) Говори! — Он повысил голос до крика.
— Да, да!..
— И вот здесь его имя… Это Главк!
Иона, стиснув руки и озираясь вокруг, искала помощи или пути к бегству.
— Так слушай же, — сказал Арбак почти шепотом. — Ты скорее ляжешь в могилу, чем будешь в его объятиях! Как! Не думаешь ли ты, что Арбак уступитэтому ничтожному греку? Не думаешь ли ты, что я ждал, пока плод созреет, чтобы отдать его другому? Если так, ты просто глупа. Ты будешь принадлежатьтолько мне! Ты в моей власти!
Он схватил Иону в объятия. Яростно и исступленно обнимая ее, он забыл о любви и думал только о мщении.
Но отчаяние придало Ионе нечеловеческую силу. Она вырвалась, бросилась назад, в конец комнаты, и хотела отдернуть занавесь. Арбак снова схватил ее, но она снова вырвалась, изнемогая, и упала с громким криком возле колонны, на которой стояла голова египетской богини. Арбак помедлил мгновение, переводя дух, а потом бросился к своей жертве.
В этот миг занавесь резко отдернулась, и египтянин почувствовал, как кто-то крепко схватил его за плечо. Обернувшись, он увидел сверкающие глаза Главка и бледное, изможденное, но страшное лицо Апекида.
— Ах! — вскричал он, переводя злобный взгляд с одного на другого. — Какая фурия привела вас сюда?
— Ата! — ответил Главк и набросился на египтянина.
Тем временем Апекид подхватил на руки безжизненное тело сестры. У него, изнуренного раздумьями и сомнениями, не хватало сил унести ее, хоть она была легка как пух, поэтому он положил ее на ложе и стал над нею с ножом в руке, следя за борьбой между Главком и египтянином, готовый вонзить оружие в грудь Арбака, если он начнет одолевать.
Пожалуй, нет ничего ужаснее на свете, чем поединок, в котором противники меряются звериной силой, когда у них нет другого оружия, кроме того, которым снабдила их природа. Они сдавили друг друга, каждый искал горло соперника, лица сблизились почти вплотную, глаза бешено сверкали, мускулы были напряжены, жилы вздулись, сжатые зубы оскалились — оба были необычайно сильны, обоими владела ярость. Они вертелись, извивались, раскачивались из стороны в сторону, метались по тесной комнате, издавая злобные крики. Вот они оказались перед алтарем, потом снова у колонны, где началась борьба. Тут они остановились перевести дух — Арбак прислонился к колонне, Главк стоял в нескольких шагах от нее.
— О древняя богиня! — воскликнул Арбак, обхватив колонну и подняв взор к священному изваянию. — Защити своего избранника, обрушь кару на этого приверженца презренной веры, который нечестивым насилием оскверняет твой приют и нападает на твоего слугу!
И тут неподвижные черты огромной головы словно ожили; сквозь черный мрамор, как сквозь прозрачную вуаль, сверкнул яркий румянец; вокруг колонны засверкали молнии; глаза блеснули, как огненные шары, и, казалось, с испепеляющим, неодолимым гневом остановились на лице грека. Охваченный удивлением и ужасом при виде того, как богиня непостижимым образом откликнулась на молитву его врага, не свободный от суеверий своих предков, Главк побледнел перед призрачно ожившим мрамором, колени его подкосились, он затрепетал, мужество готово было его покинуть. Арбак не дал ему времени прийти в себя. —
— Умри, негодяй! — вскричал он громовым голосом и бросился на грека. — Всемогущая матерь богов требует тебя в жертву!
Захваченный врасплох, еще не оправившись от суеверного страха, грек поскользнулся на гладком, как стекло, мраморном полу и упал. Арбак наступил на грудь врага. Апекид, который знал Арбака и в храме Исиды научился не верить чудесам, не разделял страха своего товарища. Он бросился вперед, сверкнул нож, но бдительный египтянин на лету перехватил его руку и вырвал оружие; один взмах кулака, один сокрушительный удар — и Апекид растянулся на полу. С торжествующим воплем Арбак схватил нож и занес его над Главком. Афинянин, не моргнув, глядел в глаза смерти с суровой и презрительной покорностью поверженного гладиатора, но в этот миг земля содрогнулась под ними, словно корчась в агонии, — дух, могущественнее египтянина, дал о себе знать! Это была сокрушительная сила, перед которой оказались бессильны злоба и хитрость. Он пробудился, пошевельнулся, страшный демон землетрясения, презрительно смеясь и над магией человеческого вероломства, и над черной человеческой яростью. Подобно титану, погребенному под горами, он поднялся от многолетнего сна, заворочался на своем тесном ложе, шатая горы, и земные недра стонали от каждого его движения. И человек, хвастливо объявивший себя полубогом, был повержен во прах в минуту своего торжества и мщения. По земле пронесся глухой грохот, занавеси заколыхались, треножник пошатнулся, высокая колонна дрогнула, голова богини рухнула вниз, прямо на шею египтянина, который склонился над своей жертвой. Он упал под этим страшным ударом замертво, бездыханный, пораженный тем самым божеством, которое он нечестивыми заклинаниями оживил и призвал к себе на помощь.
— Земля спасла своих детей! — сказал Главк, с трудом поднимаясь на ноги. — Будь благословен этот ужасный удар! Возблагодарим богов за их промысел!
Он помог Апекиду встать, а потом перевернул Арбака на спину. Лицо египтянина было безжизненно; кровь текла изо рта на его богатые одежды. Когда Главк разжал руки, он тяжело повалился на пол, и красная струйка медленно поползла по мраморному полу. Земля снова содрогнулась у них под ногами. Главку и Апекиду пришлось схватиться друг за друга, чтобы не упасть, но землетрясение прекратилось так же внезапно, как началось. Они больше не мешкали. Главк легко подхватил Иону на руки, и они бросились прочь от этого проклятого места. Едва они выбежали в сад, как их со всех сторон окружили бегущие в беспорядке женщины и рабы, чьи праздничные одежды выглядели так нелепо в эту ужасную минуту; охваченные страхом, они не обращали внимания на незнакомцев. Предательская пылающая почва у них под ногами после шестнадцатилетнего спокойствия вновь грозила разрушением. Все кричали в один голос: «Землетрясение! Землетрясение!»—и наши беглецы, беспрепятственно пробившись через толпу и минуя дом, бросились по какой-то аллее, потом через открытую калитку, и там, среди темнозеленых алоэ, на холмике, луна вдруг осветила согнувшуюся фигуру слепой девушки — она горько плакала.
КНИГА ТРЕТЬЯ
ГЛАВА I
Форум в Помпеях. Первое грубое орудие, с помощью которого создавалась новая эра.
Было утро, и на форум вышли все — и те, у кого были дела, и праздношатающиеся. Как в современном Париже, так и в тогдашних италийских городках мужчины почти все время проводили вне дома. Собственно говоря, настоящим домом для них были общественные здания, форум, портики, бани, храмы; неудивительно, что в Помпеях так пышно украшали эти излюбленные места и гордились ими. Форум в Помпеях действительно был в то время очень оживлен. На широком тротуаре, выложенном крупными мраморными плитами, собирались группы людей, которые оживленно беседовали, чуть ли не каждое слово сопровождая жестом, — такая манера говорить до сих пор свойственна жителям итальянского юга. У колоннады в семи будках сидели менялы, перед которыми высились сверкающие кучи монет, а вокруг толпились купцы и моряки в пестрых одеждах. По другую сторону колоннады можно было увидеть людей в длинных тогах — они спешили к величественному зданию, где вершился суд; это были ходатаи по делам, неугомонные, болтливые, остроумные. Посреди площади стояли на пьедесталах статуи, из которых наиболее замечательным было изваяние Цицерона. Суд окружала правильная и симметричная дорическая колоннада; под этой колоннадой несколько человек, которых дела спозаранку привели на форум, по италийскому обычаю завтракали и толковали между собой о землетрясении минувшей ночи, макая хлеб в чаши с разбавленным вином. По форуму шныряли мелкие торговцы. Один уговаривал деревенскую красотку купить ленты; другой расхваливал сандалии толстому крестьянину; третий, лоточник, каких и сейчас много на улицах итальянских городов, предлагал голодным горячую еду с маленькой переносной печки, а рядом — характерный контраст для того суетливого и вместе с тем просвещенного времени — учитель объяснял непонятливым ученикам правила латинской грамматики. Галерея над портиком, куда можно было попасть по узкой деревянной лесенке, также была полна народу; но так как здесь по преимуществу обсуждались важные дела, люди разговаривали тише и серьезнее.
Время от времени толпа внизу почтительно расступалась, давая дорогу какому-нибудь сенатору, направлявшемуся в храм Юпитера (который был тут же, на форуме, и служил залом заседаний Сената) и с нарочитой снисходительностью кивавшему своим друзьям или просителям. Среди пестрых и богатых одежд можно было видеть нескладные фигуры крестьян из ближних селений, которые направлялись к общественным амбарам. Рядом с храмом высилась триумфальная арка, и длинная улица за ней кишела людьми; в одной из ниш арки бил фонтан, весело искрясь в лучах солнца, а над аркой возвышалась бронзовая конная статуя императора Калигулы, красиво выделяясь на безоблачном летнем небе. За будками менял было здание, которое теперь называют Пантеоном;[58] толпа горожан победнее проходила через маленький вестибул внутрь с корзинами под мышкой, протискиваясь к площадке меж двумя колоннами, где продавалось все то, что осталось у жрецов от жертвоприношений.
У одного из общественных зданий мастера возводили колонны, и стук их молотков то и дело покрывал гул толпы. Эти колонны не достроены и по сей день!
Все это взятое вместе составляло невиданное разнообразие обычаев, сословий, привычек, занятий. Трудно представить себе большую суету, веселье, оживление, кипение и сверкание жизни. Здесь можно было увидеть все обличья той бурной цивилизации, в которой развлечения и торговля, праздность и труд, скупость и тщеславие сливали воедино свои быстрые, разнородные и вместе с тем гармоничные потоки.
На ступенях у храма Юпитера стоял человек лет пятидесяти, скрестив на груди руки и презрительно нахмурясь. Одет он был необычайно просто — на нем не было тех украшений, какие носили в Помпеях люди всех сословий отчасти потому, что любили эти безделушки, но еще и по той причине, что они были сделаны в форме фигурок, которые, как считалось, оберегали от чар колдовства и дурного глаза. У него был высокий лоб и лысый череп; несколько прядей, уцелевших на затылке, были скрыты под капюшоном, который составлял часть плаща, так что его можно было поднять и опустить; теперь он был надвинут на голову для защиты от солнца. Одежда этого человека была коричневая — цвет, не популярный в Помпеях, — без пурпуровой отделки. К поясу были пристегнуты маленькая чернильница, стиль — заостренная палочка для письма — и большие навощенные таблички. Особенно бросалось в глаза то, что за поясом не было кошелька, этой необходимой принадлежности жителя Помпеи, если даже — увы! — он был пуст.
Веселые и самовлюбленные жители города редко обращали внимание на окружающих; но в дерзком взгляде этого человека было столько горького презрения, когда он смотрел на религиозное шествие, поднимавшееся по ступеням храма, что многие поневоле заметили его.
— Кто этот киник?[59] — спросил один торговец у своего соседа, ювелира.
— Это Олинф, — ответил ювелир, — известный назареянин.
Торговец вздрогнул.
— Ужасная секта! — сказал он шепотом. — Говорят, они всегда начинают свои ночные обряды с умерщвления новорожденного младенца. А еще называют себя праведниками! Негодяи! Хороши праведники! Что станет с торговцами да и с ювелирами тоже, если все будут следовать их примеру?
— Святая правда, — сказал ювелир. — Они не носят драгоценностей и бормочут проклятия, когда видят змею; а в Помпеях почти все украшения делаются в виде змеи.
— Поглядите только, — сказал третий, хозяин мастерской, где отливали бронзовые чаши и статуи, — как смотрит этот назареянин на благочестивую жертвенную процессию! Слышите, как он бормочет? Это он призывает проклятия на храм, можете быть уверены. Знаешь ли ты, Цельцин, что этот человек, проходя наднях мимо моей мастерской и увидев, что я работаю над статуей Минервы, нахмурился и сказал: «Жаль, что она бронзовая, а не мраморная, не то я бы ее разбил». — «Разбить богиню!»—ужаснулся я. «Какая она богиня! — сказал этот безбожник. — Это демон, злой дух». И с проклятиями пошел своей дорогой. Неужели мы станем такое терпеть? Надо ли удивляться, что земля так дрожала минувшей ночью, — она хотела стряхнуть со своей груди этого безбожника. Мало сказать — безбожник. Он хулитель искусства. Горе нам, бронзовых дел мастерам, если такие люди будут устанавливать законы!
— Это они спалили Рим при Нероне, — простонал ювелир.
Пока они отпускали по адресу назареянина эти «дружелюбные» замечания, Олинф почувствовал, что привлек к себе внимание. Он огляделся и увидел, что вокруг собирается толпа, глазея на него и перешептываясь. Посмотрев на них вызывающе и вместе с тем сострадательно, он завернулся в плащ и пошел прочь, громко бормоча:
— Заблудшие идолопоклонники! Неужели сотрясение земли прошлой ночью не послужило вам предостережением? Увы! Как встретите вы свой смертный час?
Каждый слышавший это пророчество толковал его по-разному, в зависимости от степени своего невежества и трусости; однако все сошлись на том, что это ужасное проклятие, и смотрели на христианина, как на врага рода человеческого…
Выбравшись из толпы и дойдя до дальнего края форума, Олинф увидел бледное и серьезное лицо, которое он сразу узнал.
Завернутый в плащ, прикрывавший его жреческое одеяние, Апекид смотрел на приверженца новой, таинственной веры, в которую его чуть не обратили.