Каморка эта сохранилась и по сей день: третья дверь направо (первая вела на лестницу, вторая — в глухую нишу, где стояла бронзовая статуя).
— Конечно, тобой руководят великодушие, любовь и благочестие, — сказал Медон, когда они вошли в каморку, — но самый твой поступок греховен; ты хочешьпролить кровь ради свободы отца — это еще можно простить. Но, чтобы одержать победу, ты должен пролить чужую кровь. А это смертный грех; никакая цель не может его оправдать. Остановись! Лучше мне навеки остаться рабом, чем получить свободу такой ценой!
— Тише, отец мой! — сказал Лидон нетерпеливо. — Я знаю, ты принял эту новую веру, но прошу тебя, не говори со мной о ней, потому что боги, которые наделили меня силой, не дали мне мудрости, и я ни слова не понимаю из того, про что ты так часто мне толкуешь. Ты принял, говорю, эту новую веру, у тебя какие-то странные понятия о добре и зле. Прости, если я тебя обидел. Но подумай сам!.. Против кого я буду сражаться? Если б ты только знал, среди каких негодяев я живу ради тебя, ты сказал бы, что я лишь очищу землю, убив одного из них. Это кровожадные звери, дикари. Самая храбрость их — порок, а не добродетель. Они свирепы, бесчувственны, бессердечны, для них нет ничего святого. Правда, они не знают страха, но не знают ни благодарности, ни милосердия, ни любви, они думают лишь о победе, о том, чтобы убивать без жалости, умереть не дрогнув! Могут ли твои боги, кто бы они ни были, прогневаться на человека, который сражается с такими людьми? Отец, какие бы силы ни взирали на землю с небес, они не найдут долга более священного, чем жертва, принесенная старому отцу благодарным сыном!
Бедный старик, сам лишенный света знания и лишь недавно обращенный в христианскую веру, не знал, как просветить неведение, столь темное и вместе с тем столь прекрасное в своем заблуждении. Первым его порывом было броситься сыну на грудь, вторым — убежать от него, ломая руки; он готов был порицать Лидона, но не мог говорить от рыданий.
— А если твой бог (кажется, он только один?) действительно так милостив, как ты уверяешь, — продолжал Лидон, — он знает, что именно твоя вера в него укрепила меня в решении, которое ты теперь осуждаешь.
— Как! Что ты говоришь? — воскликнул старик.
— Ты ведь знаешь, что ребенком меня продали человеку, который полюбил меня и отпустил на волю. Я поспешил в Помпеи, чтобы увидеть тебя, нашел тебя уже стариком, в услужении у капризного и своенравии хозяина, — ты как раз недавно принял новую веру, и от этого твое положение стало вдвойне тягостным: новая вера отняла у тебя последнее утешение, ты перестал считать рабство справедливым обычаем, а ведь эта мысль так часто помогает нам сносить тяготы. Разве ты не жаловался мне, что принужден делать многое, что не было противно тебе как рабу, но грех для назареянина? Разве ты не говорил, что твоя душа трепещет от раскаяния, когда ты вынужден положить хоть корку хлеба в этот ларарий?[63] Что твою душу все время раздирает борьба? Разве не говорил ты, что, даже возливая вино перед порогом и называя при этом имя какого-нибудь греческого божества, ты боишься, что подвергнешься мукам ужаснее Танталовых, вечной каре, которая страшнее, чем в Тартаре. Разве ты не говорил мне это? Я удивлялся, не мог ничего понять этого и, клянусь Геркулесом, не могу и теперь, но я твой сын, и мой единственный долг — помочь тебе. Как же мог я слышать твои стоны, видеть твой ужас, той постоянные мучения и оставаться равнодушным? Нет, клянусь бессмертными богами! Как молния с Олимпа, меня озарила мысль… У меня нет денег, но есть сила и молодость — вот мои сокровища, и я могу продать их ради тебя! Я узнал, сколько нужно денег, чтобы выкупить тебя на свободу, узнал, что победивший гладиатор получает вдвое больше того. Я стал гладиатором — связал себя с ужасными людьми, которые всех презирают и ненавидят, я выучился их ремеслу и благословляю его — оно поможет мне освободить отца!
— О, если бы ты послушал Олинфа! — сказал старик со вздохом, все более поражаясь благородству своего сына, но убежденный в преступности его намерения.
— Если хочешь, я буду слушать кого угодно, — весело отвечал гладиатор, — но не прежде, чем ты перестанешь быть рабом. Под нашим собственным кровом, отец, ты будешь удивлять мой бедный ум хоть целый день, да и ночью тоже, если это доставит тебе удовольствие. Я приискал для тебя хорошее место — одну из девятисот девяноста девяти лавок старой Юлии Феликс в южной части города. Днем ты будешь греться на солнышке у порога, а я стану продавать вместо тебя масло и вино, а потом, если будет угодно Венере (или не угодно ей, поскольку ты ее не любишь, мне все равно), потом, говорю я, у тебя, быть может, появится дочь, она будет хранить твою старость, и ты услышишь, как детские голоса назовут тебя дедушкой. Как я буду счастлив! Денег хватит на все. Не печалься, мой господин!.. А теперь мне пора. Скоро вечер, меня ждет ланиста. Благослови же меня!
Говоря это, он вышел из темной каморки, и теперь они, продолжая разговаривать шепотом, стояли на том же месте, где раньше сидел Медон.
— Благослови тебя бог, мой храбрый мальчик! — сказал Медон горячо. — И пусть великая сила, которая читает во всех сердцах, увидит твое благородство ипростит тебе твое заблуждение!
Рослый гладиатор быстро пошел по дорожке легкой, но полной достоинства походкой. Раб проводил его взглядом, пока он не исчез из виду, потом, сев на свое место, снова уронил голову на грудь. Его фигура, безмолвная и неподвижная, была словно высечена из камня. А его сердце… Кто в наш более счастливый век способен представить себе муки и смятение этого сердца!
— Можно войти? — спросил нежный голос. — Твоя хозяйка дома?
Раб равнодушно махнул рукой, но пришедшая не видела этого — она робко повторила свой вопрос чуть погромче.
— Я же тебе сказал! — проговорил привратник с раздражением. — Входи!
— Спасибо, — произнес жалобный голос, и только тогда раб, подняв голову, узнал слепую Нидию.
В горе человек всегда сочувствует чужому несчастью — он встал, провел ее до другой лестницы (которая вела вниз, в комнаты Юлии), а там, позвав служанку, передал ей слепую девушку.
ГЛАВА IV
Будуар помпейской красавицы. Важный разговор междуЮлией и Нидией
Пленительная Юлия сидела в своей комнате, окруженная рабынями. Эта комната, как и примыкавшая к ней спальня, хоть и маленькая, все же была гораздо больше обычных спален, почти всегда таких крохотных, что те, кто их не видел, едва ли могут хоть отдаленно представить себе каморки, в которых помпеянам, кик видно, нравилось проводить ночь. В сущности, «кровать» не играла у древних ту важную роль в доме, что нас. Само ложе походило на очень узкую и короткую кушетку и было такое легкое, что его можно было без помощи рабов передвигать с места на место; наверняка его часто переносили из комнаты в комнату по прихоти хозяина или в зависимости от времени года, потому что в Помпеях те комнаты, где жили в одни месяцы, совершенно пустовали в другие. Кроме того, италийцы в те времена избегали слишком яркого дневного света. Их темные комнаты (как мы думали сначала — результат плохой планировки) были специально на это рассчитаны. В портиках и садах желающие могли наслаждаться солнцем, а внутри домов они искали тени и прохлады.
Юлия в это время года жила внизу, под парадными покоями. Ее комнаты окнами выходили в сад. Утренний свет проникал сюда лишь через застекленную днерь; и все же глаза Юлии, привыкшие к полумраку, прекрасно видели, какой цвет ей больше к лицу, какой оттенок нежных румян придает больше всего блеска ее гемным глазам и свежести — щекам.
На столике перед ней стояло круглое зеркальце из гладко отполированной стали, а вокруг в строгом порядке были разложены притирания и мази, духи и краски, драгоценности и гребни, ленты и золотые булавки, с помощью которых искусство и капризная мода должны пыли сделать еще ослепительней ее природную красоту. В полумраке комнаты ярко сверкали живые и разнообразные фрески в помпейском вкусе. У столика, под ногами у Юлии, лежал восточный ковер. Рядом, на другом столике, были серебряный таз с кувшином, погашенный светильник в виде изящной фигурки Купидона, отдыхающего под сенью миртового дерева, и маленький свиток папируса с нежнейшими элегиями Тибулла. На двери, которая вела в спальню, висела занавеска, пышно расшитая золотыми цветами. Таков был будуар красавицы восемнадцать столетий назад.
Прекрасная Юлия лениво откинулась на своем сиденье, а цирюльник тем временем возводил у нее на голове целое сооружение из мелких локонов, старательно подплетая накладные пряди, пока прическа не достигла такой высоты, что голова как бы оказалась не сверху, а чуть ли не в середине ее фигуры.
Туника янтарного цвета, хорошо оттенявшая темные волосы и смуглое лицо, широкими складками падала к ногам Юлии, на которых были домашние туфли, завязанные вокруг тонких щиколоток белыми ремешками; сделанные из пурпура, они были расшиты жемчугом, и носки их были слегка загнуты, как у нынешних турецких туфель. Старая, опытная рабыня, постигшая все тайны туалета, стояла рядом с цирюльником, перекинув через руку широкий, усыпанный драгоценными камнями пояс Юлии, и время от времени давала указания этому зодчему, пересыпая их лестью в адрес своей госпожи.
Туника янтарного цвета, хорошо оттенявшая темные волосы и смуглое лицо, широкими складками падала к ногам Юлии, на которых были домашние туфли, завязанные вокруг тонких щиколоток белыми ремешками; сделанные из пурпура, они были расшиты жемчугом, и носки их были слегка загнуты, как у нынешних турецких туфель. Старая, опытная рабыня, постигшая все тайны туалета, стояла рядом с цирюльником, перекинув через руку широкий, усыпанный драгоценными камнями пояс Юлии, и время от времени давала указания этому зодчему, пересыпая их лестью в адрес своей госпожи.
— Воткни эту булавку поправее да пониже, дурак ты этакий! Разве ты не видишь, какие у нашей госпожи ровные и красивые брови? Можно подумать, что причесываешь Коринну, у которой все лицо перекошено. А теперь цветы… Да нет же, дурак, не этот блеклый красный, ведь ты подбираешь их не для тусклых щек Хлориды: нужны самые яркие цветы, только они к лицу нашей юной Юлии.
— Полегче! — сказала Юлия, сердито топая ножкой. — Ты тянешь меня за волосы, будто сорную траву выпалываешь!
— Болван! — продолжала распорядительница церемонии. — Разве не знаешь ты, как нежна твоя госпожа? Ведь ты убираешь не лошадиную гриву вдовы Фульвии. А теперь ленту — вот так. Прекрасная Юлия, поглядись в зеркало: видала ли ты кого-нибудь красивее себя?
Когда после бесчисленных замечаний и возни хитрая башня была наконец воздвигнута, глазам придали мягкую томность, нанеся темную пудру на веки и брови; узкая полоска, вырезанная в виде полумесяца и искусно наклеенная на розовые губы, подчеркивала форму рта и красоту зубов, природная белизна которых была доведена до совершенства.
Другой рабыне, которая до тех пор стояла без дела, было приказано надеть на госпожу драгоценности: жемчужные серьги (по две в каждое ухо), массивные золотые браслеты, золотую цепь, на которой висел хрустальный талисман, на левое плечо — изящную брошку, в которую была вставлена красивая гемма с изображением Психеи, пурпуровый пояс, богато расшитый золотыми нитями, с пряжкой в виде двух переплетенных змей и, наконец, множество колец на каждый сустав тонких белых пальцев. Теперь туалет по последней римской моде был завершен. Прекрасная Юлия бросила в зеркало последний тщеславный взгляд и, откинувшись на сиденье, равнодушным тоном попросила самую молодую из своих рабынь почитать ей нежные стихи Тибулла. Чтение еще не кончилось, когда служанка ввела Нидию.
— Привет тебе, Юлия! — сказала слепая девушка, остановившись в нескольких шагах от того места, где сидела красавица, и сложив на груди руки. — Ты зваламеня, и вот я здесь.
— Это хорошо, цветочница, — сказала хозяйка. — Подойди и сядть.
Один из рабов поставил около Юлии сиденье, и Нидия опустилась на него.
Юлия некоторое время пристально смотрела на девушку и смущенно молчала. Потом знаком велела слугам удалиться и закрыть дверь. Когда они остались одни, она спросила, невольно отворачиваясь от Нидии и забыв, что та не может видеть ее лицо:
— Я слышала, ты служишь Ионе?
— Да, сейчас я у нее, — отвечала Нидия.
— И она в самом деле так хороша, как о ней говорят?
— Не знаю, — сказала Нидия. — Как я могу судить?
— Ах, я совсем забыла! Но ведь у тебя есть уши. Что слышала ты от других рабов? Красива ли она? Когда рабы разговаривают между собой, они ведь забывают о лести.
— Говорят, что красива.
— Гм! И высокого роста?
— Да.
— И я тоже. Волосы темные?
— Говорят, что так.
— И у меня тоже. А часто у нее бывает Главк?
— Каждый день, — отвечала Нидия, Подавляя вздох.
— Неужели каждый день? И она ему нравится?
— Наверное, потому что они скоро поженятся.
— Поженятся! — вскричала Юлия, бледнея даже сквозь румяна, и вскочила.
Нидия, конечно, не видела, какие чувства отразились на ее лице. Юлия долго молчала, но, взглянув на ее вздымающуюся грудь и сверкающие глаза, зрячий сразу понял бы, какой удар был нанесен ее тщеславию.
— Говорят, ты из Фессалии, — сказала она наконец, нарушая молчание.
— Это правда.
— Фессалия — страна магии и колдовства, талисманов и приворотных зелий, — сказала Юлия.
— Да, когда-то она славилась своими чародеями, — робко отвечала Нидия.
— Знаешь ли ты какие-нибудь любовные заклинания?
— Я? — сказала девушка краснея. — Откуда? Нет, клянусь тебе!
— Тем хуже для тебя; я могла бы дать тебе столько золота, что ты выкупилась бы на свободу.
— Но почему красавица Юлия спрашивает об этом у бедной рабыни? — сказала Нидия. — Разве она не богата, не молода, не прекрасна? Зачем же ей магия, когда у нее есть такие чары?
— Эти чары могут покорить всех, кроме одного человека, — отвечала Юлия надменно. — Но мне кажется, твоя слепота заразительна, и… Впрочем, неважно.
— Кто же этот человек? — спросила Нидия с тревогой.
— Это не Главк, — отвечала Юлия, невольно прибегая к обычной женской хитрости. — Нет, не Главк.
Нидия вздохнула свободней, а Юлия, помолчав немного, продолжала:
— Просто наш разговор о Главке и его чувствах к Ионе напомнил мне о любовных чарах, которыми, я знаю, она приворотила его, но это меня не интересует. Слепая девушка, я люблю, и — вот до чего дожила Юлия! — люблю без взаимности. Это унижает… или нет, не унижает, а уязвляет мою гордость. Я заставлю этого неблагодарного пасть к моим ногам — не для того, чтобы поднять его, а чтобы отшвырнуть. Когда мне сказали, что ты из Фессалии, я подумала, не знаешь ли ты темные тайны своей страны.
— Увы, нет, — пробормотала Нидия. — Если бы я знала!..
— Благодарю, по крайней мере, за доброе пожелание, — сказала Юлия, не подозревая о том, что творилось в душе бедной девушки. — Но скажи мне — ты слышишь разговоры рабов, а они всегда интересуются этими таинствами, всегда готовы обратиться к колдовству, чтобы утолить свои низменные желания, — нет ли в этом городе какого-нибудь восточного колдуна, владеющего искусством, которое тебе неведомо? Не тщеславного прорицателя, не базарного фокусника, а могучего волшебника из Индии или из Египта?
— Из Египта? О да! — сказала Нидия, содрогаясь. — Кто в Помпеях не знает Арбака?
— Арбак! Верно! — воскликнула Юлия. — Говорят, что этот человек выше жалких притворщиков, что он сведущ в тайнах звезд и древней богини Ночи. Почему бы ему не знать и тайны любви?
— Если есть на свете настоящий, могучий чародей, так это он, ужасный Арбак, — отвечала Нидия, нащупав талисман.
— Но ведь он слишком богат, чтобы помочь мне за деньги, — продолжала Юлия. — Могу ли я пойти к нему?
— Его дом — неподходящее место для молодой красавицы, — отвечала Нидия. — И, кроме того, я слышала, что он заболел после…
— Неподходящее место! — сказала Юлия, услышав только первые слова. — Отчего же?
— Его ночные оргии ужасны! По крайней мере, так говорит молва.
— Клянусь Церерой, Паном, Кибелой, ты только возбуждаешь мое любопытство, вместо того чтобы вызвать страх! — сказала капризная и избалованная красавица. — Я найду его и расспрошу про его искусство.
Нидия не ответила.
— Я разыщу его сегодня, — продолжала Юлия. — Сейчас же!
— Теперь, когда он слаб, а тем более днем, тебе, конечно, нечего бояться, — сказала Нидия, выдавая собственное тайное желание узнать, действительно лиегиптянин владеет приворотными и отворотными чарами, о которых она так много слышала.
— Кто посмеет оскорбить дочь богача Диомеда? — надменно проговорила Юлия. — Я пойду к нему.
— Можно мне прийти сюда еще раз — узнать, что он тебе скажет? — спросила Нидия с волнением.
— Поцелуй меня: я вижу, что тебе дорога честь Юлии, — сказала красавица. — Да, конечно. Сегодня вечером мы будем в гостях — приходи завтра в этот же час, и ты узнаешь все. Может быть, ты мне даже понадобишься. А пока ступай… Постой, возьми этот браслет в награду и помни: если будешь служить Юлии, она умеет быть щедрой и благодарной.
— Мне не нужен твой подарок, — сказала Нидия, кладя браслет на столик. — Хоть я и молода, но умею сочувствовать тем, кто любит безответно.
— Что я слышу! — сказала Юлия. — Ты говоришь, как свободная женщина. И ты будешь свободна. Прощай!
ГЛАВА V
Юлия находит Арбака. Результат их разговора
Арбак сидел в комнате, выходившей окнами в сад. Он был бледен и изнурен перенесенными страданиями, но его железный организм уже оправился от худших последствий несчастья, которое расстроило его коварные планы, когда он уже торжествовал победу. Благоуханный ветерок освежил Арбака, и кровь его, которая е столько дней вяло текла по жилам, заструилась быстрей.
«Что ж, — думал он, — вихрь судьбы налетел и умчался, предсказанное зло, угрожавшее моей жизни, свершилось — и я остался жив! Все произошло, как предрекли звезды; теперь меня ждет долгая, безмятежная, счастливая жизнь, раз мне удалось пережить эту последнюю опасность. Теперь я могу без страха срывать цветы в садах своего будущего. И первой радостью, даже прежде любви, будет месть! Этот молодой грек, который стал у меня на пути, разрушил мои планы, ускользнул от меня в тот самый миг, когда кинжал готов был пролить его проклятую кровь, во второй раз нe уйдет от меня! Но какой способ мести я изберу? Над ним нужно хорошенько подумать! О Ата, если ты и н самом деле богиня, осени меня самым смелым вдохновением!»