— Но тогда, согласно легенде, сейчас должен прогреметь трубный зов летящих ангелов, собирающих род людской на Страшный Суд…
Все как по команде посмотрели в окно. Дождь кончился и выглянуло солнце, отражаясь в лужах и бесчисленных капельках воды на траве и на мокрых листьях березок. Чернобровый не заметил иронии в его голосе:
— Не обязательно. Есть еще одна причина. Здесь есть кто-то, которому предначертана встреча.
Старик и молодой с удивлением смотрели на Сергея. Похоже, у них его слова не вызывали сомнений.
— Я? Зачем?!
— У падших духов, как и у ангелов, есть своя персонификация. Асмодея невозможно победить без Бога. Это в древности примером показал благочестивый Товий, это познал и искупляющий свою гордость долгим странствием Соломон… Я не знаю зачем. Тебе лучше знать. По преданиям, Асмодей выступает как противник и разрушитель освященного Богом брака и семейных уз… Ты любишь Бога?
Сергей почувствовал легкий озноб. У него была семья… Сейчас уже нет. Но он всегда знал ответ на этот вопрос. Вот только при чем здесь он?
— Да.
Чернобровый почему-то усмехнулся, глядя ему в глаза.
— Кто вы?
— Меня зовут Марут. Когда-то я не принял участия в одной очень важной войне и теперь жду приговора за это.
Сергей нахмурил лоб. Что-то об этом он слышал. Или читал… Харут и Марут. Часть ангелов во время битвы при сотворении мира не выступили ни на стороне Бога, ни на стороне Сатаны. И за это были вынуждены скитаться по земле, ожидая Страшного Суда… Так. Договорились. Сначала Армагеддон, теперь ангелы… Пора домой.
Он встал:
— Спасибо за гостеприимство. Дождь уже закончился — мне пора.
Старик и молодой молчали. Чернобровый понимающе улыбнулся:
— Прощай, Путник, а может — до свидания. Тебя ожидает далекая дорога…
— Полчаса на электричке. — Сергей прошел к двери и взялся за ручку замка.
— И еще. — Голос чернобрового остановил его. — Не лицемерь самому себе, я знаю, ты ненавидишь Бога…
Сергей почувствовал жар на щеках, как после хлесткой пощечины. Какое ему дело?
— У тебя доброе сердце, но пустое. В нем нет ничьей любви. Оно не может быть таким долго. Берегись «друзей», Путник. — Чернобровый кивнул на лежащее на столе изображение. — Тогда, может, ты узнаешь Бога.
Сергей открыл дверь и вышел за порог. Он привык к тяжести на сердце, но теперь добавилось что-то еще. Непонятное…
Странная встреча, еще более странная «икона» на хуторе не давали покоя Сергею всю дорогу домой. Непонятные собеседники не были похожи на «повернутых» фанатиков или сектантов, хотя и говорили странные вещи. И эта «икона»… Он ясно видел, как проступило изображение незнакомой женщины или девушки — кто разберет? Асмодей… Может, тогда Асмодея? Не важно. Но призывающие глаза и приоткрытые, словно молящие о чем-то губы так не подходили к определению чернобрового — демон ночи. Чертовщина какая-то… Сергей ощущал в себе гулкое беспокойство и тревогу, хоть ему и казалось, что он уже отвык от всяких эмоций. И этот чернобровый… Про Марута он, конечно, загнул, начитался Данте или еще кого, но все равно казалось, что он видит Сергея насквозь. Надо же, странствующий ангел…
Оказавшись дома, Сергей скинул так и не просохшую за дорогу одежду, попил чаю и, засунув подушку под голову, пультом включил телевизор. «Полистал» каналы: ток-шоу, сериал, концерт кого-то, игровое шоу, опять сериал, КВН, боевик, снова сериал… Одна развлекаловка. Развлекаловка в телевизоре, в прессе, по радио, в новых книгах… Киоски и лотки вокруг полны всякими «Баунти», орешками, чипсами, сухариками, жвачками, сушеными кальмарами, смажнями, чебуреками, хот-догами, пивом, колой и т. п. Как будто действительно воплощается в жизнь древний клич не хотящих ничего понимать римлян-язычников: «Хлеба и зрелищ!» Может, это действительно для чего-то надо — заполнить человека до отказа ненужной информацией, занять мозг разной пустой развлекаловкой, подчастую только ожесточающей сердце и опустошающей душу? И еще заставить желудок непрерывно работать, приучая его к разным разностям, без которых вскоре становится все трудней обходиться… К чему мы придем? Кем мы станем? Кому это нужно и зачем? Чтобы голова человека была постоянно занята, чтобы он не смог когда-нибудь остановиться — оглянуться вокруг и увидеть… Что увидеть? Может, пустоту и мрак? Пустоту и мрак прежде всего в себе? Эгоизм и самолюбие? Черствость к чужим трудностям? Дикое нетерпение и постоянное самооправдание? Кому это надо? Вряд ли концернам пищевых продуктов и теле — и кинокомпаниям. Вот так прогресс…
И почему, интересно, столько тысячелетий технический прогресс не развивался, практически оставаясь на месте? Ведь интеллектуальный уровень мыслителей далеких веков до сих пор поражает наших современников глубиной. Многие, многие тысячелетия… И только последние двести-триста лет нате вам: научно-технический прогресс!
Сергей засунул руки под голову и уставился в потолок. Может, и правда скоро конец всему? Так говорил старик… По крайней мере намекал. И чернобровый не отрицал. Надо же — «икона» проявилась из-за Сергея. При чем здесь он? «…Которому предначертана встреча…» С кем? Уж не с черноглазой ли девушкой, изображенной на доске три тысячи лет назад? Асмодей… Чушь. Куда занесло. Противник и разрушитель брака и семейных уз. Он не женат — у него уже нет семьи…
Сергей закрыл глаза и представил лицо, дорогое и родное, которое и сейчас ясно помнил до мельчайших подробностей. Чуть вздернутый милый носик и маленькие губы, почему-то немного виноватые зеленые в крапинку глаза… «Лена, родная, как ты?» Глаза смотрели с любовью и нежностью: «Плохо…» «Но почему? Ты ведь самая… Самая». Глаза вздохнули: «Я люблю тебя, Сережа. Но ты идешь не туда…»
Сергей открыл глаза. Под потолком, прямо над уголком ковра, плел паутинку маленький паучок. Он давно его обнаружил и не убирал, жалея и называя Дружком. Дружок деловито перебирал передними лапками, поправляя и без того безукоризненную паутинку. Зачем? Ведь, сколько помнил Сергей, туда не залетело ни одной мухи или комара.
Отчего такая тревога на сердце? И беспокойство. Ведь не случилось ровным счетом ничего. Ну промок, ну забежал в хуторок от дождя, ну поговорили немного… Доска. Или «икона». Она как будто жила своей жизнью. И что-то говорила Сергею… Красивое лицо, черные глаза. Он после Ленки был абсолютно равнодушным к красоте других женщин. Вряд ли замечал лепестковые росчерки фиалковых, или карих, или еще каких глаз, полноту или сочность губ или стройную фигуристость пропорций. Но тут присутствовало нечто совсем другое — притягательность красоты и женственность линий подчеркивали мольбу и призыв. О чем? Бред какой-то. Просто талант неизвестного художника, сумевшего передать эмоциональный фон через изображение. Молодец художник. Тогда отчего тревога? Чернобровый. Что-то в нем было такое, очень похожее на эту девушку с доски… В мужском эквиваленте. Глаза? Да нет, у него не черные глаза. Взгляд? И откуда это, «икона»-то древняя, это видно и без специальных познаний и опыта… Марут, отбывающий свой срок на земле ангел, и демон на доске… Однако сегодняшний день полон сюрпризов. Ну и что? Каждый может назваться кем угодно. Да и сходство могло просто показаться — рисунок-то не сверкал яркостью. Или вообще просто случайность. Нашел где-то чем-то похожую «икону» и бродит с ней по свету под мышкой… Да и проявление могло быть не обновлением — может, молодой ее просто незаметно протер, смахнул невидимую пыль или еще что… Хотя все это глупо. Во-первых, кто он такой, Сергей, чтобы из-за него устраивать всю эту кутерьму? Просто путник, неожиданно заскочивший, чтобы спрятаться от дождя. Во-вторых, было что-то в этой троице такое, что напрочь исключало всякое лицедейство… Особенно у чернобрового…
Ты ненавидишь Бога. Вот в чем дело.
Сергей никогда не задумывался о своем отношении к Богу — это была прерогатива его брата Олега. Любовь, ненависть — это чувства, характеризующие конкретные отношения к конкретному лицу. Понятные эмоции. Понятные, если говорить о чем-то понятном. А Бог… Это было что-то такое далекое, неопределенное, размытое… Трудно понять то, чего никогда не видел. Хоть брат и говорил, что тяжело что-то вместить тому, кто просто этого не хочет… И поэтому бывают страдания — они лучше всего наставляют человека. Олег иногда, бывало, просвещал его в православном богословии, но Сергей всегда относился к этому с плохо скрываемым пренебрежением, отшучиваясь — мол, марш к Ленке. Ленка свято относилась к вере, довольно часто посещала храм, исповедовалась и причащалась… Бог есть любовь — Сергей неоднократно слышал это. Он любит нас, а мы его. Понятно. Хотя что тут понятного?
За окном смеркалось — в комнате заметно потемнело. Ярким окном, полыхая сменяющимися кадрами и гоняя по стенам причудливые блики цветов и теней, светился экран телевизора. Сергей скосил глаза и посмотрел — что там идет? Упитанный «маде ин не наш», наверное, янки, что-то говорил журналисту. Сзади виднелся ухоженный дом, подстриженный газон с декоративным кустарником, улыбающаяся хозяйка с двумя крепкими малышами. Уголком выглядывал бассейн с голубой водой и плавающими надувными игрушками. Американец в сдвинутых на верх лба солнцезащитных очках жевал жвачку и тоже улыбался: мол, у меня все хорошо, просто о'кей.
За окном смеркалось — в комнате заметно потемнело. Ярким окном, полыхая сменяющимися кадрами и гоняя по стенам причудливые блики цветов и теней, светился экран телевизора. Сергей скосил глаза и посмотрел — что там идет? Упитанный «маде ин не наш», наверное, янки, что-то говорил журналисту. Сзади виднелся ухоженный дом, подстриженный газон с декоративным кустарником, улыбающаяся хозяйка с двумя крепкими малышами. Уголком выглядывал бассейн с голубой водой и плавающими надувными игрушками. Американец в сдвинутых на верх лба солнцезащитных очках жевал жвачку и тоже улыбался: мол, у меня все хорошо, просто о'кей.
Сергей нащупал пульт и выключил телевизор. В комнате сразу стало темно. У него все хорошо… Как-то один священник говорил, что Запад в большинстве своем быстро и на глазах умирает. Духовно умирает. Что смещается понятие ценностей, что на первое место выставляется свое «я», окруженное не деланным самодовольством. Довольному хорошо, ему ничего не нужно, у него все есть. Довольному не нужен Бог. «Трудная дорога ведет в Царствие Небесное, и немногие находят ее…» Путь лишений, страданий и отказов. Может, это и правильно — вряд ли сытый услышит голодного и вряд ли здоровый поймет больного… Путь лишений и страданий…
Сергей закрыл глаза. Мигают мигалками несколько «рафиков» «скорой помощи» и службы спасения, угнетенные, растерянные лица случайных прохожих. Сосредоточенные, застывшие лица врачей — они осторожно достают неподвижных людей из-под покрывающего пол кровавого стекла, в большинстве уже мертвых. Старшенькая Саша пыталась немножко прикрыть Машу, у нее было сильно изуродовано порезами лицо, и она не могла плакать… Она бессильно чуть кривила разрезанные губки и силилась заплакать и не могла… Она была еще совсем маленькой. Сергею об этом с дрожью рассказывал спасатель, не зная, что говорит отцу… Боже, Боже! Как ты мог? Путь страданий для маленькой Саши. За какие грехи?
Сергей сжал зубы и стиснул подушку руками. Он читал, как в ранние века христианства люди мученически гибли за веру многими сотнями и тысячами, часто с детьми на руках. Их травили дикими зверями на аренах цирков и пантеонов, мучили, пытали, сжигали и просто казнили. Чтобы остаться живым, нужно было просто отказаться от веры. Отказывающихся были единицы. Даже среди детей. Это была вера и добровольное мученичество. А здесь? Да и как сравнить несравниваемое? Как вообще можно сравнивать боль утраты и тяжесть потери тех, ближе которых никого нет и никогда не будет? Кто может спокойно рассказать о никогда не утихающей щемящей боли в груди, о «неумолкающих» Сашиных книжках и учебниках, о «зовущих» Машиных санках и детском велосипедике? До сих пор в прихожей, на тумбочке для обуви, аккуратно сложены специальные для катания на горке Машины запачканные джинсики…
Ленка, Сашенька, Машутка. «Лена, почему так больно?» Ленкино лицо, как всегда, немного виновато смотрело на Сергея: «Ты поймешь, Сережа…» — «Что я должен понять, Лена? Я не хочу ничего понимать, я не хочу никого видеть и знать! Я не могу без вас…» — «Потерпи, Сережа, ты сильный». — «Я не хочу быть сильным, я просто хочу умереть…» Лена, с нежностью и грустью взглянув на Сергея, стала отдаляться, постепенно растворяясь в глубине комнаты. «Лена? Постой, Лена! Я еще не все сказал…» На смену Ленкиному лицу пришло другое, с черными глазами и приподнявшимися в немом призыве бровями. «Куда, зачем?» — «Далеко…» — «Кто ты?» — «Твой лучший друг…» — «Ты он или она?» — «Разве ты не видишь? Разве я похожа на „он“?» — «Да нет, просто… Странно все». — «Это только начало». — «Начало чего?» — «Увидишь…» Лицо тоже стало отдаляться, показалась вся фигура, закутанная в темную шаль, только подчеркивающую грациозность изогнутых бедер. Потом в темноте бархатной ночи пропала и она…
Отчаянный женский крик разорвал тишину утопающей в темноте квартиры. Сергей подскочил как ужаленный, туго соображая и протирая глаза. Кажется, успел заснуть… Показалось или кричали?
Со стороны лестницы донеслась глухая возня:
— Стой, стерва! Тихо… Держи ее!
Громко зазвенело, рассыпаясь на осколки, стекло. Послышался топот ног, гулко хлопнула чья-то дверь и снова крик:
— Кто-нибудь! Помогите…
Сергей бросился в прихожую, на ходу натягивая спортивные штаны. Сосед снизу, что ли, набрался? Но до такого еще не доходило… Опять загремело, затем звучный удар по лицу и срывающийся плач:
— Да есть тут кто-нибудь…
Сергей открыл дверь и выскочил на площадку, на ходу оценивая ситуацию…
Этажом ниже, прислонившись к раскрытой двери, сидел в дупель пьяный сосед, закрыв залитые глаза и ничего не соображая. На втором от Сергея лестничном пролете двое добро датых парней с покрасневшими то ли от натуги, то ли от выпитого лицами пытались заломить отбивающиеся руки и затащить назад женщину или девчонку — в суматохе не разберешь. Они что, с ума сошли? Видимо, новые собутыльники соседа. Девчонка, видимо, еще ценила свою девичью честь и яростно сопротивлялась, вырывая руки и пытаясь освободиться от обхватившего ее за пояс. Старая как мир история… Ветер с улицы через разбитое окно колыхал, приподнимая порывами, тюлевую занавеску. Сергей начал спускаться.
— Шалава…
Оба услышали звук открывшейся наверху двери и подняли головы вверх, держащий за пояс на миг ослабил захват. Произошла заминка, девчонка вырвалась и, перепрыгивая через ступеньки, сиганула за спину Сергея как за единственную загоревшуюся надежду.
— Что же ты, дуреха, не знаешь, к кому можно ходить?
— Я не думала… Что они до такого… — Голос казался хриплым от слез.
— Зайди в квартиру и вызови милицию.
Что есть хуже разгоревшейся мужской блудливой похоти? Неполученное удовлетворение часто толкает пьяные и «двинутые» головы на самые гнусные и извращенные поступки.
— Гнида…
Наверху захлопнулась дверь его квартиры и, прости ей, Боже, два раза провернулся дверной замок.
— Паскуда… Да я же тебя вместо нее…
Сразу быстро завертелась приостановившаяся было из-за появления Сергея пленка событий. Ближний любитель зеленого змия, вспотевший, округлив ошалевшие от ускользнувшей добычи и неудовлетворенной похоти глаза, бросился по ступенькам к Сергею. Первый раз он его отбросил за счет преимущества находящегося выше. А вот во второй удар вложил удовольствие и все спокойствие уставшего от жизни и поэтому не боящегося любых неурядиц и ситуаций человека.
Резко откинувшаяся назад голова заставила хозяина потерять равновесие и плашмя рухнуть на пол межэтажной площадки. Громко упала и покатилась по полу чудом оставшаяся стоять на подоконнике разбитого окна банка-пепельница.
Второй, как это часто бывает, оставшись в одиночестве и разом протрезвев, начал медленно отступать вниз:
— Ты это… Погоди-ка…
Недоведенное до конца дело часто меняет вектор удачи на противоположный. Сергей переступил через ногу слабо шевелящегося ближнего и, оценивая расстояние, приготовился к еще одному броску. Зашевелился сосед, подтягивая ноги и пытаясь встать, — начал приходить в себя.
Подъезд молчал, испуганно взирая закрытыми дверями и наверняка не спавшими, прилипшими к глазкам жителями. Телефон в дежурной части милиции, наверное, принял уже не один взволнованный звонок… По внезапно округлившимся от испуга глазам уже трезвого второго Сергей понял, что сзади что-то происходит. Он резко обернулся и… охнул от пронзившей его бок режущей боли. Первый, не вставая с колен, порезанными в кровь руками успел с размаху всадить ему сзади, под ребра, острый осколок разбитого стекла.
Сергей прислонился к стене и, закрыв глаза, начал медленно опускаться по стене на ступеньки. Снова стекло…
Лестница, стены, налитые злобой и ужасом глаза убийцы начали размываться и исчезать, как рисунок гуашью, который попал под дождь. Сверху неровной завесой опускалась темнота. Где-то далеко впереди, смягчая наливающуюся темень, поблескивали и перемигивались звезды. Сначала десятки, потом сотни больших и ярких звезд… Он уже не видел и не слышал, как где-то там, за пологом ночи, двое протрезвевших собутыльников с удивлением и ужасом оглядывали лестничную клетку:
— Где он… Это же не халява, он только что лежал здесь…
На забрызганной кровью лестнице, кроме них двоих да еще не совсем пришедшего в себя соседа, никого не было. Страх перед необъяснимым подавил пылавшее буйство мести и похоти, в голосе первого появилась паника:
— Он же… Прямо на глазах! Линяем отсюда!
Чувство ирреальности, как врачующая заботливая рука, окружило и приподняло в невесомость затухающее сознание Сергея. Вот и все. Как оказалось все просто… Вокруг быстро сгущалась бархатная ночь. «Лена! Я скоро буду с тобой…» Откуда-то издалека, за десятки километров и часов, как отголосок воспоминания, донеслись слова чернобрового: «…У тебя пустое сердце, Путник. В нем нет ничьей любви». Марут, отбывающий свое наказание ангел. Или демон? «Неправда, Марут. У меня есть кого любить!» Это скорее не голос, а мысли, неторопливо текущие одна за другой. «А людей? Других людей. И… Его?» — «Это все высокие материи, Марут. Заоблачные дали…» — «Твоя семья, Путник, именно в заоблачных далях. И без любви, которая всегда в сердце, туда нет дороги…»