— Нет телеметрии! Никакой! — Данька чуть не плакал.
В отмеряемой метрономом тишине как горох посыпались таблетки.
— Должна быть! — выкрикнула Женька, роняя аптечную баночку. — Ищи!
— Нет же!
— Убью!
— Нет… — Данька отступил, бессильно опустив руки.
Витька медленно обернулся. Раджа спал, насупив строгие брови.
— Это значит… всё? — Лаша шевельнула белыми искусанными губами.
У Витьки челюсти свело. Не мог он это вслух произнести!
Нет телеметрии…
Динамик кашлял, хрипел и свистел помехами.
Потом замолчал.
— Спасибо вам, ребята! — сказал Гагарин из невозможного далека.
* * *
Данька и Саид улетели первыми, раджа организовал им чартер до Москвы. Следом — мрачная Женька, она долго разговаривала с Лашей, но садилась в самолет одна. На прощание Женька сунула Муртазину визитку, распорядилась «звони!» и расцеловала в щеки. Ловко уклонилась от ответных нежностей.
Витька Муртазин вернулся на яхту, обошел ее в тоскливом недоумении — зачем это все? Какой Муртазин-фест? И начал готовиться к отплытию. Его провожали всем островом, бросали в воду цветы. Лаша расплакалась, впрочем, и Даньку с Саидом и особенно Женьку она тоже провожала слезами.
— Не плачь, милая Лаша, — уговаривал ее Витька. — Ты замечательный человечек, у тебя все будет хорошо. Вспоминай нас иногда.
«Смуглянка» прошла несколько тысяч миль, прежде чем Витька Муртазин понял, что так и остался дурак-дураком, несмотря на пять десятков лет за плечами. Он отвернул с маршрута, в конце которого его ждали слава и деньги, и погнал усталую «Смуглянку» к ближайшему острову с работающим аэропортом.
Через неделю, раздираемый эмоциями Муртазин спустился по трапу в аэропорту Коломбо, откуда утром на Маджурикота вылетал шестиместный самолетик местных авиалиний. Да, прошло время, когда остров принимал «Геркулесы» и «Русланы»…
В поисках ночлега и пропитания Витька набрел на ближайший отель из разряда «пять звезд и армия тараканов» и почти не удивился, спустившись из номера в ресторан.
Точнее, он на это рассчитывал. Еще точнее — ждал и надеялся.
— Я вам говорила — объявится? — спросила Женька у Саида и Даньки. — Легок на помине. Привет, Муртазин!
Данька улыбался от уха до уха, Женька пыталась сдерживаться. И даже железный Саид немного раздвинул губы.
— Здорово, ребята, — Витьке стало хорошо; вот так сразу, без компромиссов хорошо. — Какими судьбами?
Он присел за общий столик.
— Мы с Ромкой помозговали, — затараторил Шмустрый как по писаному, видно не раз и не два репетировал. — А вдруг с Юрой — это была не крайняя проверка? Что мы знаем об этом? По сути ничего! Раджа, который посол, спал как медведь все два года…
— На Луну они нацелились, Муртазин, — вздохнула, перебивая, Женька. — Говорят, американцы со второй программой в пятьдесят лет не уложатся. Без нас, говорят, никак. У них уже и двигатель готов.
— Мы не знаем ни-че-го! — вмешался Саид. — А вдруг?
— Подождите… — растерялся Витька, припоминая, что Армстронг жив, что «Апполоны» прилунялись с завидной регулярностью; и главное. — Как вы это представляете? Одно дело — выбросить капсулу на орбиту, но Луна… Это уже за гранью! Авантюризм показан в разумных дозах, не больше.
— У нас профессия такая, за гранью! — отрезал Ромка. — Нерешаемых задач не бывает, бывают нерешенные.
— Понятно, что в одиночку не потянем, — поддержал друга Шмустрый. — Будем привлекать.
— Лешку можно, Соколова, — наседал Роман. — Сидит на пенсии, а ведь железячник от бога.
— Андрюха Кузнецов, — вспомнил Шмустрый. — Мобилки ремонтирует, что ли. Мне бы по электрике кого…
— Дом престарелых, — опять вздохнула Женька.
— А мы разве молодые? — заглянул в ее глаза Витька.
— Да, Муртазин, — серьезно ответила Женька. — Мы молодые, тебя вон не узнать, человеком выглядишь. Мы еще сами полетим, как мечтали, дури хватит.
Саид с Данькой увлеченно вспоминали старых друзей, но Муртазин их не слушал.
— Зачем ты вернулась, Жень? — спросил он прямо.
— Я слабая женщина, Муртазин, — криво улыбнулась Женька. — Я про Луну не думала. Я поняла, что это были самые лучшие годы, и сделала большую глупость. Нельзя возвращаться в прошлое, можно все испортить.
Витька задумался.
— А меня просто тянет, — признался он. — Ромка правду говорит, мы шагнули за грань. Я так думаю, что обратно дороги не будет. Куда не спрячься, а все равно вернешься на Маджурикота. Наверное, ты не права. Извини.
— Ох, Витька, Витька, — женщина спрятала лицо в ладонях. — Три месяца прошло! Знаешь, чего я боюсь? До ночных кошмаров просто. Что мы прилетим, а там… ничего. Разобрали на хозяйство. Или — хуже! Стадо туристов, и каждый что-нибудь откручивает. Как будто руки мне откручивает!
Витька промолчал. Отогнал воспоминание, как отгружал в девяносто втором прототип Ромкиного двигателя в скупку цветных металлов. Он тогда думал, что это никому, то есть вообще никому, не нужно. А зачем тогда ему?
Ранним утром маленький самолетик кружил над островом, запрашивая посадку. Витька Муртазин сидел возле иллюминатора, но не видел ничего, разноцветные круги ходили перед глазами. Он только старался, чтобы счастливая улыбка — оттого что любимая Женька сидит рядом, обнимает и прячет на его плече лицо, только бы не смотреть на клочок земли под крыльями — чтобы эта пацанья улыбка не выглядела слишком уж идиотски. Как-никак пятьдесят. Какой-никакой, а генеральный. Ребят можно не стесняться, вон и Данька улыбается хорошо, и Ромка молча одобряет, но внизу нужно выглядеть солидно.
— Старт на месте, — разглядел главное Данька. — Сборочный тоже… кажется.
Аэропорт встретил пугающей тишиной и безлюдьем. Экскаватор, бульдозеры, грузовики стояли на огороженной площадке, как и три месяца назад, но Витька сразу понял — брошенные. Работая с железом, он научился различать усталость и обиду ненужных механизмов.
Женька тихо застонала. Витька обнял ее за плечи.
— Склеп! Только таблички не хватает, — процедил Шмустрый. — Зря мы приехали, ребята.
— Не каркай! — оборвал его Муртазин и повел всех на поиски.
Они ткнулись в запертый коттедж, в котором прожили два насыщенных года. Дорожку к нему жадные джунгли уже засеяли травой. Вышли к ЦУПу, подергали гигантских размеров замок на двери.
— Сборочный? — предложил мрачный Саид. — Или стенд посмотрим?
— В сборочный, — решил Витька, потому что с той стороны ему чудились признаки жизни.
В сборочном цехе и впрямь что-то происходило. Падало железо, гремела музыка, смеялись люди. Молодые жизнерадостные голоса.
— Спортзал? — ухмыльнулся Шмустрый. — Или дискотека? Я за спортзал.
Они вошли под высокие своды, смонтированные вахтовиками-индусами и лично Витькой — вот здесь он едва не навернулся с высоты шестого этажа. Переступая порог, Женька закрыла глаза, то тут же передумала. Твердо шагнула и только подрагивающие губы выдавали ее.
Шагнула и пошла, как зомби.
На гигантском стапеле лежала ракета.
Маленькая ракета, чуть побольше тех, что Витька запускал в кружке ДОСААФ в неправдоподобно далекой юности. Несуразная в огромном цехе, да еще выпотрошенная — провода свисают, двигатель разобран. А вокруг десяток ребят из тех, что слушали Витькину зажигательную речь два года назад, повзрослевших, увлеченных, с горящими глазами. Только музыку они зря, отвлекает. Ракета — дело тонкое, нежное. Как женщина внимания требует.
Гостей заметили, и музыка захлебнулась.
— Здрасьте… — сказал Данька обморочным голосом и оглянулся на Саида.
Ромка стоял бледен. Муртазин тоже почувствовал, что им не очень-то и рады.
Толпу парней растолкала всполошенная, перемазанная чем-то техническим…
— Лаша, здравствуй! — поздоровалась Женька.
Лаша смотрела испуганно и виновато.
— Здравствуйте, — сказала очень тихо, и если бы не акустика высоких сводов, ее бы не услышали. — Мы только попробовать…
Витьку заклинило, и его друзей тоже.
Лаша не поняла их молчания и расстроилась. Но за испугом — Муртазин все же изучил ее, наивную, за два с лишним года — Витька разглядел вызов.
Лаша заговорила, и с каждым ее словом истончался страх и укреплялся вызов.
— Мы хотели попробовать, — сказала девушка, глядя исподлобья. — Сами. Великий раджа нам позволил. Мы взяли кое-что из ваших материалов… двигатель, блок управления. Книги. Неужели нам нельзя?!
— Да мы только… — растерялся Данька и умолк, потому что бледный лицом Саид основательно придавил ему ногу.
Лаша смотрела в глаза, а Витька молчал. Не мог слова выдавить, в груди застряла не то стенокардия, не то…
«Старый ты дурак, Муртазин!» — Витька сглотнул. — «И правда думал, что никому, что склеп…»
«Старый ты дурак, Муртазин!» — Витька сглотнул. — «И правда думал, что никому, что склеп…»
— Можно! — пришла на помощь Женька, милая, умная, все понимающая Женька. — Конечно, можно! Это будет ваша Ракета, девочка.
Губы Лаши дрогнули, расслабились парни за ее плечами.
В красном углу, на троне, спал и ласково улыбался в бороду раджа, мудрый и великий как свет далеких звезд.
Сергей Токарев Большая Мольберта
Когда ударная волна разворотила блиндаж, красноармеец Семен Платонов сидел у входа. Потому и выжил. Выжил, выполз, выплюнул песок и выхаркал красным на дымящуюся почву. Из кучи песка рядом торчали новенькие хромовые сапоги политрука товарища Седых.
— Извини, товарищ Седых, — сказал Платонов, обхватывая первый сапог. — Тебе уже без надобности, а мне еще Дрезденскую галерею брать.
Второй сапог дернулся и ударил его в подбородок. Семен опрокинулся на спину и увидел небо. По ляписной лазури ползли кляксами облачные белила. Где-то в вышине выл заблудившийся истребитель, как испорченный репродуктор.
Куча песка зашевелилась, обнажив почерневшее лицо политрука с безумными глазами.
— Суки! — сказал товарищ Седых, выдавливая себя на свободу. — Опять тяжелым калибром фигачат.
— Что это было, товарищ политрук? — спросил красноармеец Платонов.
— Неконвенционное оружие. Большая Мольберта.
Политрук протянул измазанную кровью руку.
— Пойдем, товарищ! Нам надо найти профессора Швыдке. Он найдет способ, как остановить фашистов.
Профессор Швыдке сидел у перевернутой полевой кухни и набивал перловой кашей пустые гильзы из-под снарядов для салютной пушки.
— Столько мы не употребим, — сказал он. — Но солдатская каша может храниться практически вечно. Мы могли бы оставить капсулу времени для наших потомков, чтобы они отведали нашей пищи и узнали её сладость.
Красноармеец Платонов запустил палец в одну из гильз, облизал его и почмокал.
— Пригорела! — сказал он. — Жаль, что повара уже нельзя расстрелять.
— Не время, товарищ, рассуждать о кулинарии, — сказал политрук. — Нам надо найти и уничтожить Большую Мольберту, пока она не прервала линию нашей жизни. Профессор, как это можно сделать?
Профессор Швыдке уронил почти полную гильзу в озеро каши. Всплеснув руками, он погрозил кулаком в сторону запада.
— Бесполезно! — воскликнул он. — Против нас — французские импрессионисты и немецкие модернисты! Против нас — беспощадный итальянский футуризм и жестокий испанский кубизм! Против нас — вся мощь европейской культуры!
Политрук выдернул именной горн из кобуры.
— Паникёрство! — процедил он, нацеливая оружие на профессора. — Я так и знал.
Красноармеец Платонов прыгнул в сторону и упал, утюжа брюхом глину. Он зажал уши со всей силы, но мелодия боевого горна просочилась сквозь ладони, как сквозь рваную штанину. Семен скрипнул зубами, дернулся несколько раз и вытянулся.
— Вставай, товарищ! — сказал политрук. — Музыкальная минутка окончена.
— Ладно, товарищ Седых, ваша взяла, — вздохнул Семен. — Пойдем, убьем Большую Мольберту.
— Убьем! Убьем!! Убьем!!! — взвизгнул профессор Швыдке. Очки на нем повисли наискось, словно сорванная взрывом фрамуга. Политрук поморщился.
— Давайте без эксцессов, — сказал он. — Оставьте истерику гражданской интеллигенции.
— Есть отставить! — выкрикнул профессор Швыдке и щелкнул каблуками.
Семен уважительно посмотрел на товарища Седых.
— Как только вас самих эта музыка не забирает? — пробормотал он. — Небось, на спецкурсах этому учат.
— Тому есть две причины, — ответил политрук. — И первая состоит в том, что эффект любого воздействия на мозг со временем слабеет. Вспомни, как ты бежал покупать облигации первого займа. И вспомни, как второго. А третьего?
— Верно, товарищ политрук! Эх, мне бы вашу голову! — восхищенно воскликнул Семен. — А что вторая причина?
— Она заключается в том, что в детстве моем, которое прошло в одном из самых глухих уголков Сибири, мне наступил на ухо оголодавший медведь-шатун…
Товарищ Седых не успел закончить. Небо потемнело, с холмов рвануло горячим ветром. Пылающая листва полетела в небо, как октябрьский салют. Никто из троих не устоял на ногах — все полегли мордой в землю.
— Вот суки! — рявкнул Семён: — Решили нас к чертям собачьим заштриховать! Мол, была Расея-матушка красным пятном, а станет белым!
— Не боись, прорвемся! — сказал политрук. И, повернувшись к профессору, добавил: — Эй, человек, видевший Менделеева и Римского-Корсакова! Расскажи, как нам порвать эту Большую Мольберту!
— Хоть я и чувствую готовность в сердце идти до конца, разум мой шепчет, что дело это безнадежное, — ответил профессор, протирая очки.
— Вот как?
— Да. Культура — это удел богатых. У них там, на Западе, любой нищий себе клизму из акриловых красок поставит и бац! Готов смертоносный концепт! Дюжины три как минимум ударной волной снесет, остальные сойдут с ума от ментальной радиации и заражения в течение года. Что мы можем им протипоставить, кроме горна-трехлинейки, да боевых барабанов? Ничего!
— Но-но!..
— А ты не нокай! — закричал профессор. — Куда ты нас погонишь?! С шашкой на танк, с жестяным горном на симфонический оркестр, с барабаном на дискотеку?! А с мелками известковыми — на Большую Мольберту?! Русский — значит бедный! Значит, убогий! А культура — вещь вещественная, деньгами питающаяся, золотое вымя сосущая!
Политрук размахнулся и произвел удар боевым горном в грудь профессора. Швыдке поперхнулся, замолк и завалился на бок.
— Пойдем, — сказал товарищ Седых красноармейцу Семену. — Он нам больше не товарищ. Большая Мольберта уничтожила его мозг.
Кряхтя и матерясь, Семен выполз из окопчика, потирая поясницу и посмотрел окрест. Дымились руины, на сгоревшем дереве ветер трепыхал обрывки полкового знамени. Культурный слой третьего краснознаменного полка превратился в пыль и пепел.
— Пойдем, — повторил политрук. — Хоть надежды нет, но надо попытаться. Там, за холмами, сочится маслом Большая Мольберта. Блестят на ней мазки, каждый размером с воронку. И стоят под ней пьяные от вдохновения вражеские импрессионисты. Белая кость, тонкая рубашка, кружевные воротники. Одно слово — культура. Пойдем, товарищ, в штыковую с примкнутыми горнами. Пойдем, пока они не накатили третий этюд. Хоть умрем, да со своими песнями!
— Русский, значит, бедный… — прошептал Семен. — Значит, нищий…
Политрук нахмурился.
— Нет, нет, товарищ Седых! — воскликнул красноармеец. — Просто… Я хотел лишь сказать… Эх, я даже спецкурсов не кончал, чтобы грамотно все обсказать.
— Говори как умеешь! — приказал политрук.
— Профессор говорил про нищих, последних нищих. Помните, у них, мол, если даже нищий клизму поставит и над холстом присядет, то уже дюжины две вперед ногами выносят!
— Три дюжины… — прохрипел профессор в стороне, не поднимая головы.
— Три! Три дюжины от клизмы!! Понимаете?!
Политрук почесал затылок.
— Ай да Семён, чертово семя! — вдруг закричал он. — А да сукин крестьянский сын! И ведь есть ещё время до последнего этюда!
— Возьмите мой френч на пыжи, — прохрипел профессор. — Все равно он уже не новый!
* * *
И грянул гром.
Мольбертфюрер фон Холст поморщился.
— Опять эти русские варвары пускают свои бессмысленные салюты! — пробормотал он.
— Я думал, вы закатали их под грунтовку! — подобострастно выкрикнул старший этюд-мейстер.
— Я тоже так думал. Разворачивайте этюдники, подносите тюбики! Мы сотрем их с лица земли и напишем свою картину… — сказал мольбертфюрер и вдруг осёкся. Руки его опустились, глаза замерли, а губы задрожали.
И вместе с ними застыли все арт-зольдаты. Замер старший этюд-мейстер, остановился младший тюбик-юнга. На полпути к Большой Мольберте, как вкопанный, остановился бледный холстомер.
Потому что там, на гигантском холсте с нарисованным новым смыслом жизни растекалось огромное бурое пятно из солдатской перловой каши.
— Смертоносный концепт… — прохрипел фон Холст, пытаясь пошевелиться.
Но грянул гром еще раз. И еще. И еще…
А у далекой пушки за холмами плясали два чумазых обгорелых русских солдата. И уставший профессор, привалившись к колесу салютной пушки, сворачивал самокрутку.
— Еще десять гильз, — сказал он. — Добавьте жару.
— Остынь, товарищ Швыдке, — сказал красноармеец Семен Платонов. — Этим уже без надобности. А нам еще Дрезденскую галерею брать.
Курсор
"Видеодром" — знаменитый триллер Дэвида Кроненберга, в честь которого, в частности, названа рубрика в журнале "Если", — удостоится ремейка от студии Universal. Новую версию сценария пишет Эрен Крюгер. В оригинальной ленте рассказывалось о кабельной программе "Видеодром", в эфире которой пытали и убивали по-настоящему, а у зрителей во время просмотра начали происходить странные метаморфозы. Сценарист планирует осовременить материал, добавив в него модные нанотехнологии.