Окажись он на противоположном берегу, и до шоссе было бы уже рукой подать, но сначала для этого нужно было преодолеть тридцатиметровую водную преграду. Мутная от ледниковых отложений вода цвета цементного раствора была ненамного теплее льда, из которого только что получилась. Перейти этот мощный, ревущий громче товарного поезда поток не представлялось возможным. Во-первых, было слишком глубоко, а во-вторых, течение моментально сбило бы Маккэндлесса с ног и увлекло бы за собой.
Маккэндлесс плохо плавал, а некоторым из знакомых еще и признавался, что откровенно боится воды. Пытаться перебраться через реку вброд или даже на самодельном плоту было для него слишком рискованно. Чуть ниже по течению от тропы Текланика взрывалась хаосом пенистых бурунов, вливаясь в узкое ущелье. При такой скорости потока его унесло бы на эти пороги еще на полпути к противоположному берегу.
«Катастрофа… Отрезан дождями. Перейти реку невозможно. Одиноко, страшно», – написал он в тот день в дневнике. Он пришел к правильному выводу, что при попытке перебраться через Текланику именно сейчас и именно в таких условиях его, скорее всего, унесет течением, и он погибнет. Такой самоубийственный вариант развития событий ему совершенно не подходил.
Если бы Маккэндлесс прошел всего полтора километра против течения реки, он бы обнаружил, что там река разливается и превращается в лабиринт переплетенных каналов. Проверив эти каналы путем проб и ошибок, он смог бы найти места с глубиной всего по грудь. Учитывая скорость течения, можно предположить, что его сбило бы с ног, но он, отталкиваясь от дна и подгребая по-собачьи, почти наверняка смог бы достичь противоположного берега до того, как его снесет в ущелье или лишит сил гипотермия.
Тем не менее, и это было бы для него слишком рискованно, а в тот момент идти на такой риск у Маккэндлесса не было никакого резона. За время жизни в глуши ему удавалось вполне удачно справляться со всеми проблемами. Вероятнее всего, он понимал, что если набраться терпения и подождать, уровень реки со временем упадет и у него появится возможность безопасно перейти на другую сторону. В результате, взвесив все за и против, он принял наиболее разумное решение. Маккэндлесс развернулся и отправился на запад. Обратно в сердце капризной и переменчивой тундры, к автобусу.
Глава семнадцатая. По следам криса
Здесь Природа была чем-то диким и пугающим, хотя и прекрасным. Я с трепетом смотрел на землю, по которой ступал, на то, что создали здесь Силы, на облик сотворенного, на материал, из которого творили. То была Земля, о которой мы знаем, что она была создана из Хаоса и Изначальной Ночи; не как сад для человека, а никому не дарованный мир. Не луг, не пастбище, не лес, не поле под паром, не пашня и не пустошь. То была естественная поверхность планеты Земля, какой она была создана на веки веков – не затем, как мы считаем, чтобы служить обиталищем человеку, нет, создана Природой, а человек пусть пользуется ею, если сумеет. Природа не имела в виду человека. Это – Материя, исполинская и грозная; это не Мать-Земля, о которой мы слышали, по которой ему ступать и в которую лечь – нет, даже сложить в ней свои кости было бы для него дерзостью – это обиталище Необходимости и Рока. Здесь ощущается присутствие силы, которая не обязана быть доброй к человеку. Здесь место для суеверных языческих ритуалов – а если для людей, то более близких скалам и диким животным, чем мы. Мы проходили здесь с некоторым трепетом, иногда останавливаясь, чтобы набрать черники, у которой здесь особый, пряный, вкус. Быть может, у нас, в Конкорде, там, где сейчас растут сосны и лес устлан листьями, были некогда жнецы и сеятели; но здесь человек не нанес земле ни одного рубца; здесь были образцы того, из чего Богу было угодно создать этот мир. Чего стоит посещение музея, где показывают несметное число различных предметов, когда здесь вам покажут поверхность звезды и первозданную материю в ее естестве! Начинаешь страшиться своего тела; эта материя, в которую я заключен, стала мне такой чужой. Я не боюсь духов и призраков, ведь я сам – один из них; их может бояться мое тело, а я боюсь тел, страшусь встречи с ними. Какой Титан овладел мною? Что говорить о тайнах! Вдумайтесь в нашу жизнь на природе – где мы ежедневно видим материю и соприкасаемся с нею, – со скалами, с деревьями, с овевающим нас ветром! Твердая земля! Реальный мир! Здравый смысл! Соприкосновение с ними! Кто же мы? Где же мы?
Генри Дэвид Торо«Ктаадн»Через год с неделей после того момента, когда Крис Маккэндлесс решил не пытаться преодолеть Текланику, я стою на противоположном – восточном, том, что со стороны автострады, – ее берегу и смотрю в бурлящие воды. Я тоже надеюсь перебраться на другую сторону. Я хочу побывать в автобусе. Я хочу увидеть место, где погиб Маккэндлесс, чтобы лучше понять, почему это произошло.
День выдался душный и жаркий. Быстро тающая снежная шапка, до сих пор еще лежащая в высокогорьях Аляскинского хребта, окрашивала реку в тошнотворно серый цвет своими мутными талыми водами. Судя по фотографиям, сделанным Маккэндлессом двенадцать месяцев назад, сегодня уровень воды в реке был гораздо ниже, но пытаться перейти реку здесь и сейчас, в разгар летнего половодья, все равно и думать не стоило. Река была слишком глубока, слишком холодна и слишком быстра. Смотря в воды Текланики, я слышу, как мощное течение со скрежетом катит по дну булыжники размером с шар для боулинга. Если я ступлю с берега в воду, то река уже через несколько шагов собьет меня с ног, а потом сбросит в каньон, где зажатый с двух сторон поток целых восемь километров несется по бесконечным каменистым порогам.
Но в отличие от Маккэндлесса у меня в рюкзаке имеется подробнейшая топографическая карта (в одном сантиметре – шестьсот тридцать метров), из которой ясно, что в каких-то восьми сотнях метров вниз по течению, прямо в жерле ущелья, находится гидрометрическая станция Геологической службы США. В отличие от Маккэндлесса я был не один, а в компании трех спутников: жителей Аляски Романа Дайала и Дэна Соли и калифорнийского приятеля Романа по имени Эндрю Лиске. С того места, где к реке спускается Стэмпид-Трейл, гидрометрический пост не виден, но после того, как мы минут двадцать проламывались по берегу сквозь заросли елок и карликовых берез, Роман вдруг воскликнул: «Вижу! Вон он! Метрах в ста!»
На месте мы обнаруживаем, что расположенные в сотне с небольшим метров берега реки соединяет дюймовый стальной трос, протянутый от башни метров четырех-пяти высотой с нашей стороны до каменного утеса – на противоположной. Станция была сооружена в 1970 году, чтобы вести мониторинг сезонных колебаний уровня Текланики. Гидрологи ездили туда-сюда над рекой в подвешенной к тросу алюминиевой корзине и опускали из нее в воду утяжеленную свинцом линейку для измерения глубины. Девять лет назад из-за проблем с финансированием работ станция была закрыта. Корзину при помощи цепи и замка должны были закрепить на башне с нашей стороны реки, то есть со стороны шоссе. Тем не менее, когда мы поднялись на верхушку башни, корзины там не обнаружилось. Взглянув через бурлящую реку, я увидел ее на дальнем берегу каньона, со стороны автобуса.
Оказалось, это местные охотники перепилили цепь, перетащили корзину на противоположный берег и закрепили ее там, чтобы чужакам было труднее перебираться через Текланику и хозяйничать на их угодьях. Когда год с неделей назад Маккэндлесс пытался выйти на шоссе, корзина находилась точно там же, где и сейчас, то есть на его стороне каньона. Если бы он знал об этом, безопасно перебраться через Текланику ему не стоило бы ровным счетом никакого труда. Однако, не имея при себе топографической карты, он даже и представить себе не мог, насколько близок был к спасению.
Энди Горовиц, друг Маккэндлесса по школе Вудсона, вместе с которым они бегали кроссы, говорил, что Крис «не в том веке родился. Приключений и свободы ему нужно было гораздо больше, чем могло предложить нынешнее общество». На Аляску Маккэндлесса привело желание побродить по неоткрытым землям, найти на карте белые пятна. Тем не менее, в 1992 году белых пятен уже не осталось ни на Аляске, ни вообще где бы то ни было. Но Крис, со своей причудливой логикой, нашел этой проблеме элегантное решение: он просто-напросто сам избавился от карт. Таким образом, terra будет оставаться incognita хотя бы у него в голове.
Но в отсутствие хорошей карты белым пятном для Маккэндлесса осталась и гидрометрическая станция с ее тросом. В результате, посмотрев на бурное течение реки, он пришел к выводу, что достичь восточного берега нет никакой возможности. Думая, что путь к цивилизации перекрыт, он вернулся к автобусу, то есть принял вполне резонное решение, если учитывать полное незнание местности. Но почему же после этого он остался в автобусе и умер от голода? Почему же он не вернулся к Текланике в августе, когда обмелевшую реку уже можно было бы перейти вброд?
Озадаченный и обеспокоенный этими вопросами, я надеюсь найти какие-нибудь подсказки в ржавом корпусе автобуса номер 142. Но для этого мне тоже сначала надо перебраться через реку, а алюминиевая корзина висит на противоположной стороне.
Поднявшись на верхушку башни, стоящей на восточном берегу, я достаю свое альпинистское оборудование, пристегиваюсь к тросу и, перебирая руками, начинаю двигаться к другому берегу. У скалолазов этот прием называется переправой по-тирольски. Изматывает она меня гораздо больше, чем я ожидал. Через двадцать минут я, наконец, оказываюсь на противоположной стороне реки. Выбравшись на скалу, я падаю и лежу, не в силах даже пошевелить рукой. Отдышавшись, я забираюсь в прямоугольную алюминиевую корзину в полметра шириной и метр с малым длиной, отстегиваю цепь и еду обратно на восточный берег забирать своих спутников.
Над серединой реки трос заметно провисает, и поэтому, когда я отталкиваюсь от скалы, корзина быстро разгоняется под собственным весом, все быстрее и быстрее скользя по стальной нити к нижней точке. У меня захватывает дух. Летя над бурлящими порогами со скоростью под пятьдесят километров в час, я, неожиданно для самого себя, даже вскрикиваю от испуга, но потом беру себя в руки, понимая, что нахожусь в полной безопасности.
Оказавшись вчетвером на западной стороне каньона, мы с полчаса продираемся через густые заросли и, наконец, возвращаемся на Стэмпид-Трейл. Те полтора десятка километров тропы, что мы уже преодолели на той стороне, то есть участок между местом, где мы оставили свои автомобили, и рекой, представлял собой достаточно ровную, хорошо заметную дорогу с относительно оживленным движением. Но у оставшейся половины тропы характер был совершенно другой.
В силу того, что в весенние и летние месяцы через Текланику мало кто перебирается, заросшая кустарниками дорога становится почти незаметной глазу. Сразу за рекой тропа загибается на юго-запад, вверх вдоль русла быстрого ручья. А в силу того, что бобры построили на этом ручье целую систему сложнейших плотин, дорога проходит прямо через раскинувшиеся на гектар с гаком стоячие воды. Сооруженные бобрами пруды никогда не бывают глубже, чем по грудь, но вода в них очень холодна, а мы, с хлюпанием продвигаясь вперед, взбиваем ногами донную муть и поднимаем вонючие миазмы полуразложившегося ила.
За самым верхним прудом системы тропа взбирается на холм, потом возвращается в извилистый и каменистый овраг к руслу ручья, а затем снова поднимается прямо в дебри из кустарников и прочей растительности. Чрезмерных трудностей с передвижением не возникает, но нависающие с обеих сторон мрачные почти пятиметровые стены ольховника вызывают давящее чувство клаустрофобии. Прямо из липкого горячего воздуха материализуются тучи москитов. Каждые несколько минут пронзительный писк насекомых заглушается далекими раскатами грома, разносящегося над тайгой со стороны висящей над горизонтом черной стены грозовых туч.
Заросли цеанотуса оставляют на моих голенях паутину кровавых царапин. Увидев на тропинке кучи медвежьего помета, а в одном месте еще и свежие следы гризли в полтора раза больше отпечатка сапога сорок третьего размера, я начинаю сильно нервничать. Ружья никто из нас с собой не взял. «Эй, Гризли! – кричу я в сторону зарослей, надеясь избежать неожиданной встречи. – Эй, мишка! Мы тут просто мимо проходим! Нет нужды злиться!»
За последние двадцать лет я побывал на Аляске раз двадцать. Я приезжал лазать по горам, ходить за лососем матросом коммерческого траулера, работать плотником и журналистом, оттянуться или побездельничать. Во время всех этих визитов я проводил много времени в полном одиночестве на природе и, как правило, получал от этого большое удовольствие. На этот раз я тоже собирался добраться до автобуса самостоятельно и даже расстроился, когда со мной напросился мой друг Роман с двумя приятелями. Тем не менее, теперь я был благодарен им за компанию. В окружающих нас готичных, дремучих зарослях есть что-то пугающее. Местные ландшафты кажутся гораздо более зловещими, чем другие, даже более глухие уголки штата, где мне доводилось побывать, скажем, чем окруженные тундрой склоны хребта Брукса, туманные леса архипелага Александра или даже пронизываемые всеми ветрами высоты горного массива Денали. Я чертовски рад, что оказался здесь не один.
В девять вечера мы делаем вместе с тропинкой последний поворот и там, на краю небольшой поляны, видим автобус. Из колесных арок торчат выросшие выше осей розовые кусты иван-чая. Фэрбенксский автобус номер 142 припаркован рядом с осиновой рощицей, в десятке метров от края невысокого утеса, нависающего над местом, где в Сушану вливается небольшой приток.
Это очень приятное, просторное и залитое солнцем местечко, и нетрудно понять, почему Маккэндлесс решил устроить здесь свой основной лагерь.
Мы замираем на небольшом расстоянии от автобуса, и некоторое время рассматриваем его в полном молчании. Выгоревшая краска крошится и отслаивается от металла кузова. Не хватает нескольких окон. Поляна перед автобусом покрыта тысячами дикобразьих иголок вперемешку с сотнями мелких косточек, останков мелкой дичи, составлявшей основу рациона Маккэндлесса. А на самом краю этого кладбища лежит скелет гораздо большего размера. Это кости лося, за убийство которого так он корил себя.
Когда я расспрашивал Гордона Самела и Кена Томпсона вскоре после того, как они обнаружили тело Маккэндлесса, оба мужчины однозначно и безоговорочно заявили, что большой скелет был останками карибу, и высмеивали желторотого юнца за то, что он по невежеству посчитал убитое животное лосем. «Волки кости малость растащили, – сказал мне Томпсон, – но все равно было видно, что это карибу. Парень настолько не врубался, что ему здесь вообще нечего было делать».
«Да точно это был карибу, – презрительно поддакивал Самел. – Когда я прочитал в газете, что он подумал, что подстрелил лося, мне сразу стало ясно, что он родом не с Аляски. Карибу от лося сильно отличается. Реально сильно. И нужно быть полным идиотом, чтобы их друг с другом спутать».
Поверив Самелу и Томпсону как бывалым аляскинским охотникам, поубивавшим великое множество лосей и карибу, я добросовестно доложил об ошибке Маккэндлесса в написанной для Outside статье и, таким образом, лишний раз укрепил бессчетное количество читателей журнала во мнении, что Маккэндлесс был до смешного слабо подготовлен к путешествию, что ему не стоило вообще на природу выходить, а уж про настоящую дикую глушь Последнего фронтира даже и думать было нечего. Мало того что Маккэндлесс погиб по своей собственной глупости, писал один из читателей с Аляски, но еще и «масштабы его самопального приключения были до жалкого мелкими – поселился в поломанном автобусе в считаных милях от Хили, жрал соек да белок, карибу с лосем перепутал (что сделать очень трудно)… Полный лох, по-другому этого парня и не назовешь».
Практически во всех поносивших Маккэндлесса письмах тот факт, что он не узнал в убитом животном карибу, приводился в качестве доказательства его полной неспособности выживать в условиях дикой природы. Однако авторы всех этих сердитых писем не знали, что подстреленное Маккэндлессом копытное было именно тем животным, о котором он говорил в дневниках. Вопреки моему опубликованному в Outside заявлению, как позднее показали фотографии, на которых Маккэндлесс запечатлел свою добычу, и теперь подтвердил внимательный осмотр останков, животное было лосем. Парень, конечно, наделал ошибок на Стэмпид-Трейл, но карибу с лосем не спутал.
Миновав остов лося, я приближаюсь к автобусу и забираюсь в салон через задний аварийный выход. Сразу за дверью я вижу рваный, грязный и покрытый плесенью матрас, на котором испустил дух Маккэндлесс. По какой-то причине меня ошарашил тот факт, что на нем до сих пор так и остались лежать личные вещи Криса: зеленая пластиковая фляжка, крошечная бутылочка таблеток для обеззараживания воды, израсходованная гигиеническая помада, авиационные термоштаны из тех, что продаются на армейских распродажах, карманное издание бестселлера «О, Иерусалим!» с рваным корешком, шерстяные варежки, баллон средства от комаров, непочатый коробок спичек и пара рабочих резиновых сапог с выцветшей черной надписью «Гэллиен» на отворотах.
Несмотря на выбитые стекла, в чреве автобуса душно и пахнет сыростью. «Фу, – говорит Роман, – воняет, будто тут птицы дохлые где-то». Мгновение спустя я нахожу источник запаха: пластиковый мусорный пакет, заполненный перьями, пухом и отрезанными птичьими крыльями. Судя по всему, Маккэндлесс собирал их, чтобы утеплить одежду или, может быть, смастерить пуховую подушку.