– Да? Ну и пусть! Пусть знает, что женился на сумасшедшей.
– Она не сумасшедшая, она просто денег хочет.
За щедро накрытыми столами найти место оказалось задачей не из легких.
Видно было, что ради творчества жены Лешка ничего не жалел. Посетившая добрую сотню всяких презентаций Лиза поразилась обилию водки. Нет, вина и шампанского тоже было вдоволь, но водка… С одной стороны – лето и чудовищная жара, а с другой – десятка полтора художников среди собравшихся. Так что конфликт чувства долга и вожделения Натальи Ротс рискует обернуться выбитыми зубами. Пока же приглашенные весело гремели бокалами и тарелками.
Их компания заняла небольшой пятачок у самого края стола, где было менее людно. Лешка, извинившись, отлучился, как он сам выразился, делать ре-реверансы.
– Я сам слышал о вас от Милы, вы такая шармантная. Что вам предложить? – вспомнив о своем «жениховстве», спохватился Любиш. Он говорил с забавным сербским акцентом, смешно расставляя ударения в словах.
– Спасибо, Любиш, это очень любезно, принесите мне, пожалуйста… вина.
– Сударыня, выпейте лучше водки. С ней жара уходит. – Все четверо обернулись к говорившему соседу по столу. Вид у него был добродушный. В бороде и усах он ужасно походил на Николая II.
– Очень сомнительное утверждение. В первый раз такое слышу, – сразу отозвалась Мила, которой непрошеные советы соседа, конечно же, не понравились. – Возьми мне, Любиш, пожалуйста, тоже бокал ВИНА.
На место Любиша рядом с Лизой тут же проворно просочился копиист. Высокий, с хорошей осанкой, слишком аккуратно для художника одетый, с внимательными карими глазами, он стоял около Лизы, то и дело поглядывая на нее и не решаясь начать разговор.
– Значит, говорите, вы – копиист? Редкая профессия, не так ли? – прервав молчание, спросила Лиза.
– Совершенно справедливо, профессия – редкая. Нас действительно очень немного, – охотно подхватил Павел и улыбнулся.
– Вот, вы опять улыбаетесь. Ах да, у меня лицо смешное.
– Ну нет, я же объяснил, не смешное, а живое. У вас очень богатая мимика.
Но Лиза отвлеклась, краем глаза она увидела, как Любиша и Милицу осаждает «Николай II». Он благодушно басил про неоднородность современного искусства и по-светски раскланивался с проходящими мимо, кому-то жал руку или кивал, ни на минуту не отпуская от себя Милицу.
– А вот этот тип и иже с ним, – бросил он вслед слащавому господину с напомаженными волосами, ни рукопожатия, ни кивка тому не досталось, – современное искусство нещадно эксплуатирует. Нагло, цинично, варварски… Все бы им за бесценок хапнуть.
– А кто это? – поневоле втянувшись в беседу, спросила Милица.
– Да, по большому счету, никто, просто Эдя Лейчик, проныра и торгаш, – ответил «Николай II».
– Вы напрасно так категорично обо всех… Конечно, Лапёхина… Ротс – это, кстати, ее творческий псевдоним, мы с ней вместе в 905-го учились… между прочим, Ротс по-немецки «козявка»…
– В смысле насекомое? – спросила Милка.
– Нет, в смысле в носу.
– Фу, какая гадость!
– Да, Наташка, знаете ли, любит эффектные жесты, феномены, тут кто на чем, а она на феноменах выезжает…
– А у вас, Павел, простите, я отвлеклась, есть творческий псевдоним? – спросила Лиза.
– У меня – нет, да и зачем… копиистам это не полагается, – после паузы произнес Павел, и улыбка его стала немного грустной. Неожиданно его охватило необъяснимое желание поделиться с этой милой, почти случайной собеседницей тем, что так долго мучило его, давило, мешало жить и работать… Ведь он художник, это его настоящая профессия. В голове слегка зашумело от вина или от жары, а перед глазами замелькали, как кадры кинохроники, далекие и счастливые институтские годы.
На самом деле свое решение поступать именно в Суриковский Павел, как мог, скрывал и озвучил родителям его в последний момент. Как-то незаметно подкрались выпускные, а за ними вступительные экзамены. Семью залихорадило. Мама ходила, заламывая руки: «Что же это такое! Вот наградил бог сыном! Был бы нормальный, как все дети. Вон, Шурочкина Ирка поступила в прошлом году в Мориса Тореза. И я бы тебе помогла, и французский у тебя неплохой. Ты что? В армию захотел? Очень хорошо! Пусть тебя отправят в Афганистан! Тут ведь у нас ни связей, ни поддержки. Ты хоть знаешь, что в Суриковский твой по десять лет поступают? И военной кафедры там нет! Нет, ну не идиот, скажите?» Мама пускала слезу, звала отца, звонила бабушке.
– Павлуш, я все понимаю, у тебя увлечение. Так никто тебе не запрещает. Ну, может, отнесем документы на Метростроевскую?
Но Павел молчал и уверенно держал оборону, и даже мамины слезы не могли ее пробить. Внутри у него сидела непонятно откуда взявшаяся уверенность, что все будет хорошо, у него получится.
Мамин бубнеж – она взяла отпуск и все время находилась при нем – прекратился, только когда она вместе с Павлом оказалась в Товарищеском переулке с папкой работ для творческого конкурса.
Следующие недели прошли как во сне… усталые лица членов приемной комиссии, молоденькие девчонки с красными носами и платочками, взрослые мужики-абитуриенты, непрерывно курившие у входа, душные экзаменационные залы.
И вот наконец после томительного ожидания, бессонных, беспокойных ночей раздался звонок. Это была Наталья Николаевна, первая учительница Павла в художественной школе и мамина подруга:
– Все отлично, Павлуш. Я звонила в приемную комиссию приятельнице. Ты – в списках. Молодец! Поздравляю. Я всегда в тебя верила. Теперь учись как следует, у тебя талант – а это обязывает!
Стены, шкаф, книжные полки, улыбающаяся мама – все закрутилось и заплясало перед глазами. Он схватил маму в охапку и, оторвав от пола, неуклюже расцеловал. «Je suis heureux!»[4] – закричал он во весь голос, а комната как будто наполнилась солнечными зайчиками. Он знал, всегда знал, с того самого сентября в четвертом классе, когда бабушка отвела его в Дом пионеров, Павел был уверен, что обязательно будет учиться и станет художником! Первоклассным художником!
Постэкзаменационная эйфория прошла быстро. Уже после первого семестра можно было уверенно поделить весь коллектив первокурсников-живописцев – а они в институте были самыми многочисленными – на две основные группы. К первой, «транзитной», относились прохлаждающиеся, кто продержится в институте год, много два, во вторую группу, «стоиков», входили те, кто имел шанс дотянуть до шестого дипломного курса или, во всяком случае, производил такое впечатление. Учиться было непросто. В Сурке, наследовавшем традиции Академии художеств, испокон века царила трудовая атмосфера. Это была самая настоящая муштра, со студентов сгоняли семь потов, чтобы воспитать «хищный глазомер», точность линий, чувство пропорций, быстроту схватывания «композиционных благозвучаний».
Впрочем, Павел, еще в художке приучивший себя не суетиться, не жаловался, терпеливо постигал и основы рисунка, и законы композиции, и правила цветового баланса, хотя многое из того, что говорилось, было для него уже повторением пройденного. Он умел молча делать то, что от него требовалось, не торопясь по каждому поводу самовыразиться.
К третьему курсу его начали замечать и выделять среди прочих студентов. Наработанное техническое умение постепенно стало входить в «союз с яркой творческой индивидуальностью». В его работах чувствовались и «поставленный глаз», и острая, почти неестественная наблюдательность, и внимание к незначительному, не бросающемуся в глаза. Казалось, он умеет замечать то, чего не видят другие. Было у него и другое редчайшее для художника свойство – юмор. Не остроумие, не ирония, обращающая рисунок в шарж или карикатуру, а именно юмор, заставляющий взглянуть на привычное другими глазами.
На четвертом курсе Павел со всей страстью увлекся портретным жанром. Portraire – говорила мама, – происходит от старофранцузского языка, то есть «изображать». Вот именно этому изображению он и посвящал все свое свободное время. От копирования классиков он перешел к автопортрету, потом перекинулся на портреты близких, соседей, приятелей, мучая их изнурительными сеансами позирования. Сидя, стоя, лежа, за работой, в полный рост, оплечно, акварель, гуашь, уголь, тушь, масло, акрил, смешанная техника… Он пробовал все, отважно экспериментировал, повторяя где-то услышанное: «Гениальное – это когда ЧТО и КАК рождается одновременно».
Не статус, а личность, не только передача внешнего облика, но раскрытие внутренней сути, не натянутая самодемонстрация модели, а естественное «предстояние» и, конечно, убедительная жанровая мотивировка – отличали его творчество.
Он всегда таскал с собой блокнот для набросков, которым доводил и близких и однокурсников до исступления.
Невинная мамина просьба купить к приходу гостей соль, хлеб и нарзан часто оборачивалась страшным криком. Бигуди-катыши на маминой голове, фартук поверх вечернего платья и суетливая мельтешня по кухне могли настолько его увлечь, что, сидя с блокнотом, он забывал и про хлеб, и про нарзан, и про гостей.
Теперь, по прошествии стольких лет, он даже не мог точно припомнить, когда именно началась эта чудовищная фантасмагория с портретами, перевернувшая всю его жизнь. Может, на четвертом курсе? Хотя нет, пожалуй, все началось с того самого вечера, когда в гости к родителям пришел папин друг Петр Михайлович.
Это было в канун какого-то революционного праздника из ныне отмененных. Человек он оказался интересный, яркий, как и отец, работал в Министерстве внешней торговли и объездил полмира. В каждый свой приход он потчевал их курьезными рассказами про свои поездки, про то, как шведский миллионер влюбился в солистку экспортного цыганского хора или как нашего спортсмена, решившего остаться на Западе, отлавливали кагэбэшники. В какой-то момент, заметив на стене одну из картин Павла, он стал расспрашивать его об учебе и, заинтересовавшись, отправился к нему в комнату смотреть работы. Вернулся дядя Петя с твердым намерением заказать у Павла свой портрет:
– Настоящего художника вырастили и молчите! Талант в землю зарываете.
– Его, пожалуй, зароешь, – отозвалась мама. – Вон, все стены увешал. Складывать некуда.
Она все еще оплакивала его несостоявшуюся карьеру переводчика.
– Талант надо поддерживать, – тоном, не терпящим возражений, произнес дядя Петя и принялся обсуждать будущий заказ. Он даже предложил Павлу довольно приличный гонорар, что, конечно, привело родителей в ужас.
– Нет, дорогие мои, каждый труд должен оплачиваться! А тем более – творческий! – настаивал дядя Петя.
Павел был в восторге и так хотел оправдать надежды, что не спал ночами, вынашивая концепцию будущего портрета. Помнится, уже сделав фотографии и набросок углем в интерьере дяди-Петиного кабинета, он никак не мог определиться и в результате написал два варианта, абсолютно разных. Один – в старых традициях изобилующий деталями. По замыслу Павла статуэтки, книги, экзотические детали обстановки были не просто обрамлением человеческой фигуры, а несли свою сверхзадачу. Они участвовали в композиции почти на равных, отражая характер портретируемого и его привычки. В другом варианте, используя прием a la prima, Павел, наоборот, отказался от всего лишнего. Лаконичность, стремительность, широкие свободные мазки и… работа была окончена в три часа. Мама пришла в восторг именно от нее. Но сам Павел, так и не сумев выбрать, который из двух портретов лучше, отдал сразу два. На устроенном по этому поводу ужине Павел чувствовал себя настоящим героем. Успех был безоговорочный. «Такие разные, и везде Петька прямо как живой». И никаких предчувствий…
Потом прошло какое-то время, и появилась его школьная подруга Ляля. Ей тоже захотелось портрет, но только двойной, вместе с мамой. Павлу эта идея понравилась. Они были очень похожи – Наташа, Лялина мама, так, без отчества, ее все и звали, и дочка, – обе миниатюрные, светлоокие, коротко стриженные шатенки, уютные, милые, женственные. Работа могла получиться очень занятной, как в детском журнале, «найди семь отличий», похожи, но все же разные. На сеансах позирования он буравил их глазами, пытаясь подметить все мельчайшие детали несходства.
Случай подсказал ему неожиданное решение: в столярке на Масловке, где в особенно торжественных случаях он заказывал подрамники у мастеровитого Петровича, в тот день не оказалось нужного размера, и он выбрал два одинаковых, поменьше. Тут же в голову пришла идея «разнести» каждую из моделей на свою половину. Что-то вроде диптиха. В едином композиционном пространстве светлой, изящно обставленной гостиной, по обе стороны большого круглого стола, покрытого кружевной скатертью, сидели две женщины. Каждая на своей половине. Нежная, теплая без нарочитости охра их объединяла и уравновешивала. На коленях у дочери царственно восседал большой рыжий кот. Мать держала в руках книгу. Из интерьера гостиной на портрет с ювелирной точностью переместились вазы, фотографии в ажурных рамках, лиана, ползущая по стене. «Важна каждая мелочь, каждая деталь, здесь нет места малозначительному», – рассуждал Павел и работал как сумасшедший. Увидев готовый диптих, дамы захлопали в ладоши и принялись расхваливать его на все лады:
– Замечательно. Какой цвет! Какая техника!
– Бесподобно! В точности наша гостиная! Даже цветок.
– Это называется диптих? – дочки-матери тараторили наперебой, примеряя портреты на стену. – Смотри, мам, можно повесить не вплотную, а чуть-чуть отступить. Получится здорово. Сначала ты, потом кусок обоев, а уже потом я. Павел, ты гений! Как ты это придумал? А какие заказать рамы?
И снова никаких предчувствий, ничто даже не кольнуло внутри. Только сладкий дурман успеха и на его фоне короткий роман с Лялей, красивый, легкий и необременительный, с дискотекой в Лужниках, с каберне на лавочке Сретенского бульвара и пончиками у Арбатских ворот.
Во время учебы в институте в жизнь Павла, его семьи, да и всей страны ворвались перемены. Перестройка, гласность… Горбачев общался с народом, боролся с пьянством. По телеку транслировали бесконечные съезды, заседания, голосования. На Кропоткинской открылся первый частный ресторан. А у винных магазинов выстроились километровые очереди. Журналы стали печатать некогда запрещенных Ерофеева, Некрасова, Дудинцева, Гроссмана.
Потом были занятия, сессия и привычная институтская муштра, этюды, друзья, однокурсники, другие работы и другие портреты. На курсе о нем заговорили, педагоги прочили ему большое будущее. И Павел брался за кисти и писал.
И однажды для Павла и прозвенел первый звонок, закралось в душу неосознанное чувство тревоги. Как будто что-то должно было случиться, предчувствие…
В тот день Павел встретил возле дома школьного приятеля Генку. Не виделись они давно, разговорились, вспомнили всех своих. Павел спросил про Лялю, которая долго не появлялась. Приятель замялся и как-то нехотя ответил, что она сейчас у него. Новость была ошеломляющей, и Павел по крупицам вытянул из того всю предысторию. Оказалось, что счастливая, красивая и комфортная Лялина жизнь рассыпалась, как карточный домик. Сначала в доме разразился чудовищный скандал. Уже в одно это невозможно было поверить. Из-за чего – Генка не знал. Но Ляля поссорилась с мамой так, что ушла из дому. Потом взяла академку, устроилась на какую-то дурацкую работу, жила по подругам и друзьям. За все время дома у матери она появилась только однажды, и то для того, чтобы заставить ее разменять квартиру. Сейчас Ляля жила у Генки и ждала ордер на однокомнатную хрущобу где-то на выселках. Сказанное произвело эффект разорвавшейся бомбы. Павел сразу захотел ее повидать, но Генка сказал, что влиять на нее бессмысленно, о примирении она и слышать не хочет, Лялька очень изменилась. Несколько дней Павел безуспешно пытался до нее дозвониться. Потом решил зайти, но попытка тоже не увенчалась успехом – дома оказался один Генка, в тот вечер Ляля пришла очень поздно, пьяная и сразу легла спать.
Возвращаясь к себе, проходя мимо Лялькиного дома, где он так часто бывал в школе, где дочка-мать терпеливо сидели, позируя ему для портрета, он задержался, глядя на их темные окна. Было тревожно и скверно. Почему-то отчетливо вспомнился Петрович, у которого в тот день он купил два подрамника… «Интересно, зачем я написал тогда диптих? Как вообще в голову пришла эта идея? С чего вдруг? А теперь получилось, что они сами, и Ляля, и Наташа, как там, на портрете, – каждая на своей половине, в своем пространстве, разделенные, отрезанные друг от друга. Может, в этом есть и моя вина? – неожиданно выползло откуда-то из подсознания. – Почему все-таки я написал тогда диптих?» – в который раз спрашивал себя Павел, но ответа не находил.
Эйфория в стране меж тем на институтской жизни почти не отразилась. На перемены в обществе деканат ответил вполне в духе старого режима: «Демократия – это хорошо, но не в живописи. Расслабляться не стоит. Дипломная картина – ваша визитная карточка в будущее. С выбором темы тянуть нельзя, в ноябре все должно быть утверждено». Разве что с портретами ударников соцтруда стало полегче. Ну что ж, диплом так диплом. Одно слово, Сурок – садись да работай.
И Павел работал. Терпеливо, без суеты. Пока однажды не услышал, как прозвенел второй звонок. Уже громче и отчетливей. В тот день он был дома, сидел у себя в комнате, а мама по обыкновению говорила с кем-то по телефону. Неожиданно прозвучавшие в их разговоре слова «шизофрения» и «раздвоение личности» заставили его прислушаться.