Отец Мефодий улыбнулся и вернулся к прерванным занятиям.
В приезде Филиппа не было ничего необычного — сегодня воскресенье и каждую неделю по воскресеньям, отстояв обедню в своих церквах, собирались в гости в Медведевку ближайшие друзья со своими семьями.
Вот сейчас, верно, Картымазовы явятся, возможно, вместе с Зайцевыми — но те живут подальше и не каждое воскресенье бывают, а вот Леваш Копыто наверняка прибудет — разве он может упустить такой случай?! За последний год, после возвращения из тверского похода в котором все они вместе участвовали и даже составляли отдельный Угорский отряд, они так сблизились, что решили, вернувшись не прерывать доброй традиции и с тех пор, вот уже целый год собираются по воскресеньям — Леваш Копыто, например, ни одной встречи не пропустил…
Отец Мефодий подумал и решил вписать этот факт, в свою черновую книгу. Нет, не о том, что Леваш Копыто весь год бывал на обедах в Медведевке, но о самих этих обедах и доброй традиции еженедельных семейных встреч близких друзей и родственников…
А вдруг спустя лет пятьсот кому-нибудь станет интересно узнать, как же люди жили этом далеком пятнадцатом веке в промежутках между боями, войнами и кровопролитными схватками — ведь была же у них, наверно, нормальная человеческая жизнь…
И делая с доброй улыбкой запись в свою черновую книгу, отец Мефодий даже не подозревал, что этот обыкновенный мирный воскресный обед был достоин записи не в эту обыденную книгу незначительных событий, а в ту, другую — белую хронику…
Потому что вот-вот, уже очень скоро, случится маленькое, но, как это часто бывает, роковое в своих последствиях событие, которое снова разрушит, только было установившийся хрупкий мир на реке Угре и ввергнет все окрестные землю в пучину новой жестокой и кровавой войны, которая получит впоследствии название — «Порубежная война»…
Глава третья ЦВЕТОК НА ВЕТРУ ИЛИ СМЕРТЬ ВЕЛИКОГО МАСТЕРА (1486)
…Аристотель Фиорованти, которому в этом году исполнялось семьдесят лет, терпеливо ожидал, когда Паола, сидящая чуть поодаль на скамье и углубленная в какое-то рукоделье, скажет, когда ему, наконец, можно войти в палаты Великой московской княгини.
Внезапное приглашение вместе с сыном удивляло, но не вызывало опасений, поскольку Аристотель всегда видел в лице Софьи некую тайную покровительницу и никому в этой жутковатой стране с дикими нравами и непредсказуемыми людьми он не доверял больше чем ей.
Уже в ту далекую минуту, когда он впервые увидел ее в Риме, еще совсем юную, восемнадцатилетнюю девушку, любимицу папы Римского Павла II и воспитанницу кардинала Виссариона — его болонского друга, он сразу же тайным чутьем художника ощутил, что эту девушку ждет большое будущее.
В то время на самого Аристотеля обрушились серьезные неприятности, а ведь все так хорошо начиналось…
Еще будучи двадцатилетним юношей, едва успев закончить старейший в Европе Болонский Университет, он уже стал известен в кругах итальянских зодчих, и даже мастер Гаспаро Нади написал о нем в своей хронике, как об ученике, помощнике и даже употребил слово «соавтор», описывая сложную операцию подъема нового колокола на башню дворца дель Подеста.
После этого карьера Аристотеля стремительно пошла вверх, и в 1455 году он уже стал известен во всей Италии, тем, что изобрел совершенно уникальный механизм и с его помощью на целых пять саженей передвинул высокую и неимоверно тяжелую колокольню церкви Санта-Мария Маджоне так, что от нее не отпал ни один кусочек штукатурки.
В Болонье он был назначен городским инженером, затем строил канал в Парме. И тогда же начался период его многолетней дружбы с семейством герцогов Сфорца, — сначала со старым Франческо, а затем с его сыном, почти ровесником Аристотеля — Галеаццо-Мария, о котором Фиорованти всегда вспоминал, как об одном из замечательных и щедрых господ-друзей.
Наконец, по личному приглашению короля Матияша I он отправился в Венгрию, где выполнил множество работ по укреплению королевского замка, а в 1471 году его пригласил сам папа Римский, считая, что кроме него, никто не сможет передвинуть, не повредив, обелиск Калигулы поближе к базилике Святого Петра, потому что именно возле этого обелиска во времена Нерона был распят апостол Петр.
И вот тут-то Аристотеля постигла сокрушительная неудача, впрочем, не первая.
Еще в 1455 году в Венеции он лихо выпрямил наклонившуюся башню храма Сант-Анжела, но случился неожиданный конфуз — эта башня на третий день рухнула и навсегда погребла под своими развалинами доброе имя Аристотеля в глазах венецианцев.
И вот сейчас, в Риме, Аристотель позволил себе необдуманный и роковой поступок. По какому-то пустяку он поссорился с мастером гильдии чеканщиков, которые били монету для римского двора. И надо же было Аристотелю, желая еще выше утвердить свой авторитет мастера, изготовить в своей мастерской несколько десятков монет, для эксперимента: он хотел доказать, что сделанные его руками монеты ничем не отличаются от тех, которые чеканят члены гильдии. Совершенно неожиданно его коварный недруг явился в мастерскую с отрядом городской стражи, Аристотеля арестовали по подозрению в изготовлении фальшивых монет, и ему даже пришлось несколько недель отсидеть в тюрьме.
На этот раз его репутация действительно очень серьезно пострадала, официальное судебное разбирательство затягивалось, и не видно было ему конца, и вдруг Аристотель почувствовал себя в пустоте: все от него отвернулись, никто не давал никаких заказов и вскоре он, вдовец, один воспитывающий сына, начал испытывать серьезные материальные затруднения.
Именно тогда и отыскал его через некоего Альдо Мануцци, прибывший из Москвы посол Семен Толбузин и, многозначительно передав ему привет от бывшей знакомой, сиротки Зои, а ныне Великой московской княгини Софьи, предложил необыкновенно выгодный контракт на инженерно-строительные работы в далекой Москве.
Десять рублей в месяц, собственный дом и полное содержание — вот, что обещал ему Великий Московский князь Иван Васильевич, и по тем временам это были вполне приличные деньги, если учитывать, что небольшая деревня стоила три рубля, а поселение с землей и тяглыми людьми, — например, крупное село Степанковское в Коломенском уезде на реке Москве — всего 22 рубля.
Одним словом, это было предложение, от которого Аристотель Фиорованти в данный момент своей жизни никак не мог отказаться. Он взял с собой сына, своего верного слугу Пьетро, и отправился в далекое путешествие.
Да, деньги действительно были хорошие, и Аристотелю удалось скопить приличное состояние; да, работа была интересной, и он воздвиг одно из лучших строений своей жизни — Успенский собор; и Великий князь относился к нему вроде бы неплохо, и Великая княгиня Софья покровительствовала, и пить по-русски научился, да вот к одному никак не мог привыкнуть итальянский мастер: к ничтожной стоимости человеческой жизни, как таковой, в Московском княжестве.
Когда для строительства Успенского собора ему откуда-то пригнали несколько сот каких-то людей, которые целыми сутками без устали дробили камень, обтесывали глыбы, сновали, как муравьи и мерли, как мухи, трудясь в ужасных нечеловеческих условиях, Аристотель попытался у Патрикеева (до Великого князя его не допустили) как-то вступиться за этих несчастных, попросить для них лучшей пищи, одежды и больше отдыха.
Патрикеев посмотрел на него как-то странно, будто не понимая, о чем он говорит, а его ответ совершенно потряс Аристотеля: «Да ты о деле думай! Для тебя главное дело — храм возвести! А людишек-то этих у нас тыщи, одни помрут, новых дадим, больше прежнего, а ты работай, работай! Понял?»
И потом еще много раз видел Аристотель странное и непонятное ему пренебрежение человеческой жизнью, притом больше всего его поражало то, что люди, которые вот так бессмысленно гибли, — не роптали, не противились, напротив, они сами считали, что жизнь их не важна, а важно дело, которое они совершают, и эту великую загадку русского народа Аристотель так никогда и не смог постичь.
И когда в прошлом году беспощадно, бессмысленно и нелепо был зарезан, как овца, под мостом славный, милый и добрый человек, замечательный доктор, немец Антон, которого Аристотель хорошо знал и с которым успел подружиться, коротая в интересных беседах при свече время в длинные осенние вечера, — из-за чего? — из-за одной-единственной профессиональной ошибки, но притом даже родственники несчастного больного не желали смерти врача, а Великий князь повелел! — этого, надорванные трудом, преклонными годами и страхом, нервы Аристотеля не выдержали.
Какое-то безумие нашло на него и, не слушая ничьих советов, не имея никаких документов, он вскочил в кибитку и велел погонять, погонять и погонять, чтоб поскорее и подальше умчаться от этого ужасного города…
Какое-то безумие нашло на него и, не слушая ничьих советов, не имея никаких документов, он вскочил в кибитку и велел погонять, погонять и погонять, чтоб поскорее и подальше умчаться от этого ужасного города…
Если бы не постоянная заступница земная — Великая княгиня Софья, да не заступница небесная Пресвятая дева Мария, так бы верно и сложил бесславно свою голову Аристотель Фиорованти на московской земле.
Да вот, слава Богу, вроде все обошлось. Вступилась за него Софья, сменил свой гнев на милость Великий князь, взял даже его с собой в Тверской поход в прошлом году и потом еще проявлял милость не однажды, так что, вроде, все уладилось…
…И тут вдруг вышел из покоев Великой княгини потрясенный и счастливый Андреа, бросился отцу на шею, и пока Паола покинула их на несколько минут, Аристотель с изумлением выслушал столь восхитительную и неожиданную новость.
У него вдруг словно камень с души спал, — ведь главной, тоскливо мучавшей его заботой было будущее Андреа, которое неизвестно как было устроить, потому что талантов к отцовскому делу у него, увы, не было, а какая ужасная судьба могла ожидать его после того, как Господь примет к себе отцовскую душу, было совершенно неизвестно.
Матерь Божия, Пресвятая дева Мария, неужели все так хорошо обернулось?! Аристотель готов был прямо тут пасть на колени и молиться, но Паола вышла из покоев Великой княгини и пригласила его войти.
Наспех попрощавшись с сыном, который обещал дожидаться отца дома, готовясь вместе со своей юной супругой к завтрашнему тайному отъезду из Москвы, Аристотель не вошел — вбежал в покои Великой княгини и со слезами на глазах бросился ей в ноги, целуя краешек парчового платья.
— Мой дорогой Родольфо, — растроганно сказала Софья и соизволила прикоснуться своей царственной рукой к небритой щеке старого мастера. — Как я рада тебя видеть!
— Государыня, благодарю за сына — теперь я могу умереть спокойно!
— Ну что ты, Родольфо, не будем говорить сегодня о смерти. Помнишь, когда-то я сказала тебе, что ты обретешь в моем государстве великую славу, если, конечно, выживешь. А чтобы выжить и сотворить нечто великое, тебе придется стать сильным, ибо только тогда твое имя останется в веках, потому что Господь помогает сильным. Я думаю, Господь помогал тебе, ибо ты совершил много замечательных дел: изготовил лучшие в мире орудия, чеканил монеты, построил замечательный мост через Волхов, набросал план перестройки Кремля, по которому теперь работают твои земляки, наконец, ты построил Успенский собор, которого одного достаточно, чтобы прославить твое имя в веках. Я уже не говорю о десятках твоих свершений на далекой первой родине. Чего еще может желать человек? Слава, величие, благодарность потомков — все это связано с твоим именем. Я уже не говорю о некоторых замечательных твоих свершениях, которые в силу определенных обстоятельств должны остаться в глубокой тайне: помещение, которое ты соорудил для моей библиотеки, сохранит ее не на века — на тысячелетия. Кстати, я уже забыла — Андреа во всем помогал тебе, когда вы строили это хранилище?
Аристотель насторожился.
— Только до определенной степени, государыня. Я не мог обойтись без его помощи во время самой постройки и укладки внутренних стен из особого стекловидного камня, секрет, которого я тут же уничтожил. Однако весь сложный и уникальный механизм доступа к помещению я разрабатывал один, Андреа ничего не знает о нем.
— Это хорошо, — сказала Софья. — То есть я хотела сказать, хорошо что кроме меня и ты еще знаешь как туда попасть. Если вдруг я забуду, ты мне напомнишь.
Это плохо, — подумал Аристотель, — это очень плохо. Похоже, что она хотела бы остаться единственной обладательницей этой тайны…
— Я всегда к твоим услугам, государыня, а после твоего сегодняшнего благодеяния я в неоплатном долгу.
— Пустяки, Родольфо, пусть твой сын, раз, у него нет твоего божественного дара, применит свои способности в другом месте, и пусть твои потомки послужат, как и ты послужил, величию и славе моей державы.
Великая княгиня вынула откуда-то из многочисленных складок своего роскошного парчового платья маленькую золотую монетку и, улыбаясь, протянула Аристотелю.
— Это твоя?
Аристотель повертел монету и тоже улыбнулся.
— Да, — ответил он.
— Я обнаружила ее случайно и провела несколько часов перебирая сотни других твоих монет, но нигде больше не нашла вот этого маленького цветочка с пятью лепестками, который вытеснен здесь. Я догадалась — fiori a venti — цветок на ветру — это твоя фамилия.
— Да, государыня, я помечал этим знаком каждую тысячную монету, чтобы не сбиться со счета. В Болонье я гравировал на монетах другое изображение — всадник, скачущий против ветра и разбрасывающий цветы.
— Никто кроме меня не называет тебя «Родольфо», это ведь твое подлинное имя, верно?
— Если признаться честно, государыня, я не знаю толком своего подлинного имени. Батюшку моего — тоже архитектора и инженера — звали Фиорованти ди Родольфо, и с детства он называл меня Родольфо, хотя при крещении мне дали совсем другое имя, но уже в дипломе Болонского университета я был вписан как Аристотель… Возможно потому, что, желая похвалить за успехи, так называл меня именем греческого мудреца мой учитель Гаспаро Нади.
— Я думаю, что и в нашу историю ты войдешь под этим именем. Подай нам сладкое, Береника.
Софья пригласила Аристотеля к столу, собственной рукой наполнила два серебряных кубка красным вином из бутыли венецианского стекла и тут появившаяся, как из под земли Береника, поставила на стол большое блюдо с маленькими ароматными ломтиками сушеной дыни.
Аристотель и Софья сидели друг против друга; это блюдо стояло на столе как раз между ними и, увидев его, Аристотель побледнел и на несколько секунд лишился дара речи.
Один из самых странных, страшных и удивительных случаев немедленно вспомнился ему.
26 июля 1471 года в Ватикане он беседовал с папой о передвижении обелиска Калигулы, и точно также, как сейчас, на столе между ними стояло блюдо с точно такими же кусочками сушеной дыни.
Сушеная дыня — один из самых изысканных деликатесов, привозимых с Востока. Там спелую дыню аккуратно разрезают на небольшие дольки и подвергают действию лучей раскаленного солнца. Дольки мгновенно покрываются твердой корочкой, сохраняя внутри весь аромат свежей дыни. Папа Павел II, любитель сладостей, выслушивая рассуждения Аристотеля о том, как лучше передвигать статую, ел один за другим эти дынные дольки и все предлагал Аристотелю, но Аристотель отказывался, говоря, что он не любит сладкого, и вдруг в определенный момент разговора глаза папы остановились так, будто взор его внезапно устремился в глубь себя. Аристотель умолк на полуслове, а папа внезапно глубоко вздохнул, и голова его опустилась на грудь. К нему немедленно бросились стоящие в дверях стражники, поднялась суета, вызвали лекаря, но было поздно. Папа скончался на глазах Аристотеля Фиорованти во время беседы с ним.
Трагическое происшествие глубоко тронуло чувствительную душу художника, и Аристотель в тот же день рассказал об этот своему другу и патрону герцогу Галиацци-Мария Сфорца.
Папа был человеком весьма преклонного возраста, милейшим и добродушным, казалось, не было никого, кто мог бы желать его смерти, да и проводившиеся в таких случаях исследование не выявило никаких следов вредных веществ: заключение гласило, что папа скончался от сердечного приступа.
Однако, спустя некоторое время герцог Галиацци-Мария не без саркастической иронии мельком сказал Аристотелю будто его повар, состоит в дружеских отношениях с папским поваром, и тот сообщил по секрету, что те самые дольки дыни, которые ел перед смертью папа, преподнесла в дар своему покровителю и благодетелю именно несчастная сиротка Зоя. Тогда Аристотель не придал этим словам никакого значения, полагая, что раздраженный неудачным сватовством герцог хочет найти что-нибудь негативное в своей несостоявшейся избраннице. Дело в том, что герцог пытался, было, одно время претендовать на руку сиротки Зои, но кардинал Виссарион и тогда еще живой папа объяснили ему, что Зоя предпочла бы мужа греческой веры, поскольку именно такого вероисповедания были все ее предки.
Спустя много лет, когда Аристотель жил уже в Москве, успел познакомиться с обычаями и нравами этого княжества, услышал множество рассказов о том, как предана православию Великая княгиня Софья, он вдруг вспомнил о словах герцога и ему пришла в голову мысль, которую он, впрочем, тут же отогнал от себя, как негодную и недостойную. Папа Павел II, отыскав для бедной сироты Зои, жениха в далекой и таинственной Московии, был твердо уверен, что воспитанная на ступенях папского престола самозабвенная католичка Зоя, выйдя замуж за этого восточного владыку, поможет сближению и единению двух ветвей христианства: православия и католицизма. Но как потом стало известно, не успела Зоя ступить на русскую землю и стать Софьей, как все католическое воспитание будто ветром сдуло — к вящей радости всего народа, она немедленно стала креститься по-гречески, молиться и прикладываться к иконам как истинная правоверная православная христианка. Вот тогда то и подумал Аристотель, что единственным человеком, заинтересованным в смерти папы была бедная сиротка Зоя: ведь папа уже сделал свое дело, нашел ей подходящего мужа и уже в дороге находились послы, чтобы доставить ее в Москву; уже были выданы ей немалые деньги на приданое из папской казны (предназначенные, между прочим, на войну с турками) и, стало быть, теперь папа больше не нужен; более того — живой он мог бы помешать, вдруг передумав или изменив свое решение, а уж если он умрет, его приказы из соображений приличия менять не станут…