Джо пришлось задать следующий вопрос:
– Значит, угроза исходит извне? Довольно необычно в нашем деле.
– Честно говоря, я не знаю, откуда исходит угроза – извне, изнутри, от высшего командования Германии, – понятия не имею. Все, что мне известно, – это только время и дата.
Джо засмеялся:
– И когда же придут меня убивать? Неужели и день назначен?
Она кивнула:
– Пепельная среда.
– Мои убийцы ко всему еще и ходят в церковь? Или они просто из Нового Орлеана?
– Вы запросто можете дошутиться до могилы, Джозеф. Ради бога, веселитесь и дальше.
Они завернули за угол ограды. Стоянка теперь была слева от них. Джо видел в машине Эла и Томаса. Эл дремал, прикрыв лицо шляпой, а Томас наблюдал за отцом. Джо коротко помахал ему, и сын ответил тем же.
– Значит, на самом деле, – сказал Джо, – вам не так уж много известно об этом предполагаемом убийстве.
– Я знаю, кого наняли, и совершенно точно знаю посредника, который его нанял.
Томас снова уткнулся в свою книжку.
– Что ж, – сказал Джо, – если вы в курсе, значит к делу причастен Люциус. Догадаться нетрудно. И вы хотите, чтобы я отправился в логово льва – нет, черт побери, прямо ему в пасть – и выкупил вашу свободу?
– Люциус больше не убивает.
– Расскажите это двум последним его гостям, которые отправились на яхту, но так и не вернулись.
– В таком случае возьмите с собой кого-то совершенно неприкасаемого, человека, которого и пальцем тронуть не посмеют.
Джо лишь натянуто улыбнулся на эти слова:
– Еще пару дней назад я был уверен, что такой человек я сам.
– Джил Валентайн тоже так говорил в сороковом году.
– Так кто же убил Джила?
– Понятия не имею. И не знаю никого, кто знает. Я назвала это имя, чтобы вы осознали – нет, чтобы вы вспомнили, – что в нашем деле никто ни от чего не застрахован. – Она вышвырнула окурок в траву и улыбнулась ему сквозь сетку. – Даже вы.
– Значит, вы хотите назвать имя того, кто взялся меня убить.
Кивок.
– В ту же секунду, как только мои десять процентов окажутся на моем банковском счете.
– Убить меня согласятся очень не многие. Что, если я попросту сам, дедуктивным методом, вычислю, кто этот человек?
– А что, если ошибетесь?
За спиной у Терезы, на другой стороне двора и по другую сторону второго ограждения, стоял мальчик, наблюдая за ними с небольшого зеленого холма.
– Тереза…
– Да, Джозеф?
– Вы не могли бы оказать мне любезность и обернуться? Скажите, что вы там видите?
Она удивленно подняла бровь, но потом развернулась и поглядела сквозь сетку на холм.
Сегодня мальчик был в темно-синих коротких штанах на помочах и в белой рубашке с широким воротом. Он не исчез, когда Тереза обернулась, чтобы на него посмотреть. Наоборот, он уселся на траву и подтянул колени к груди.
– Вижу ограду, – сообщила Тереза.
– А за ней?
– Вон там? – Тереза показала рукой.
Джо кивнул:
– Да, впереди, прямо перед вами. Вы ничего не видите на том холмике?
Тереза обернулась к нему, чуть улыбаясь:
– Вижу.
– Что же?
– Неужели у вас такое плохое зрение?
– Так что же там? – повторил он.
– Олененок, – сказала она. – Какая прелесть. Вот он пошел.
Мальчик поднялся на вершину холма и скрылся по другую сторону.
– Олененок?
Тереза кивнула:
– Детеныш оленя. Как Бемби.
– Как Бемби, – повторил Джо.
– Ну да. – Она пожала плечами. – Есть ли у вас с собой ручка, чтобы я записала вам номер счета?
Томас сидел на заднем сиденье «паккарда», стараясь не расчесывать лицо и руки. Для этого приходилось прилагать такие усилия, что его снова стало клонить в сон.
Он смотрел, как отец разговаривает с маленькой стройной женщиной в оранжевой тюремной робе, и далеко не первый раз задавался вопросом, чем же его отец зарабатывает на жизнь. Он знал, что отец бизнесмен, что у него есть сахарная компания и ромовая компания, которую они держат вместе с дядей Эстебаном, хотя Эстебан не родной его дядя, как и дядя Дион. Многое в их жизни, что казалось одним, на самом деле могло оказаться чем-то совершенно другим.
Он наблюдал, как отец развернулся и зашагал вдоль забора в обратную сторону. Женщина шла рядом с ним, только по другую сторону сетчатой ограды. У нее были очень темные волосы, такие волосы всегда наводили Томаса на мысли о матери. Это было единственное, что он сам помнил о ней. Он прижимался лицом к ее шее, и копна ее волос накрывала его словно капюшоном. От нее пахло мылом, она что-то мурлыкала себе под нос. Мелодию он тоже запомнил на всю жизнь. Когда ему было лет пять, он спел ее отцу, и тот был так потрясен, что даже прослезился.
– Папа, ты знаешь эту песню?
– Да, я знаю эту песню.
– Она кубинская?
Отец покачал головой:
– Американская. Твоя мама очень ее любила, хотя это очень грустная песня.
Там было всего несколько строк, и Томас выучил их, когда ему еще не было шести, однако до сегодняшнего дня он как-то не понимал в полной мере их смысла.
В следующем куплете пелось о человеке, который то ли был ее мужем, то ли нет и который попал под поезд. Отец сказал Томасу, что песня называется «В сосняке» или «Черная девушка», хотя некоторые называют ее «Где ты спала в эту ночь?».
Песня была жуткая, Томас всегда ощущал это, особенно угрозу, крывшуюся в словах: «Ты мне не лги». Она завораживала Томаса не потому, что доставляла удовольствие, а потому, что вовсе не доставляла никакого удовольствия. Каждый раз, когда он ставил пластинку на «Виктролу», песня надрывала ему сердце. Однако сквозь эту боль он будто ощущал прикосновение матери. Потому что теперь это его мать стала девушкой «в сосняке, в сосняке», это она была там одна и всю ночь напролет дрожала от холода.
Иногда ему казалось, что мать вовсе ни в каком не в сосняке и не дрожит от холода. Она в мире, где нет ни ночи, ни холода. Там, где очень тепло, где солнце прогревает кирпичную мостовую под ее ногами. Она прохаживается по площади в воскресный день, выбирая, что надеть, когда они с отцом воссоединятся с нею.
Она дала Томасу алый шелковый шарф, говоря: «Подержи пока, мой мужичок», а сама напевала «В сосняке, в сосняке», выбирая следующий шарф, на этот раз голубой. Она обернулась к нему, и шарф в ее руке зазмеился следом, она уже хотела отдать его Томасу, но тут открылась дверца машины, и он очнулся от сна, когда отец шлепнулся рядом с ним на заднее сиденье.
Они отъехали от тюрьмы, вырулили на главную дорогу – солнце, низкое и жаркое, заливало их со всех сторон. Отец опустил стекло, снял шляпу, подставляя ветру волосы.
– Ты, наверное, думал о матери?
– Откуда ты знаешь?
– У тебя лицо такое.
– Какое «такое»?
– Сосредоточенное, – сказал отец.
– Мне кажется, она счастлива.
– Ясно. В прошлый раз ты говорил, что она одна в темноте.
– Все меняется.
– А вот это правильно.
– Как ты думаешь, она счастлива? Там, где она сейчас?
Отец развернулся на сиденье и посмотрел ему в лицо:
– Честно говоря, я в этом уверен.
– Но ведь там ей должно быть одиноко.
– Необязательно. Если считать, что время там работает так же, как у нас здесь, тогда да, вся ее компания – ее отец, а она не особенно его любила. – Он похлопал Томаса по коленке. – Но вдруг в той жизни времени вообще не существует?
– Не понимаю.
– Нет минут, часов, приборов, отсчитывающих время. Ночь не сменяется днем. Мне кажется, твоя мама не одинока, она нас не ждет. Потому что мы уже там.
Томас посмотрел в доброе лицо своего отца и поразился, как поражался не раз, сколько у отца веры. Он не мог бы дать определение всем его верованиям, и между ними не обязательно было что-то общее, однако когда Джо Коглин что-то для себя решал, то уже никогда не сомневался. Томас был теперь достаточно взрослым и подозревал, что убежденность подобного рода тоже порождает проблемы, но в любое время, находясь рядом с отцом, он чувствовал себя так спокойно и безопасно, как нигде и никогда. Его отец, насмешливый, обаятельный, временами вспыльчивый, был человеком, который покоряет окружающих незыблемой уверенностью в себе.
– Значит, мы уже с ней? – спросил Томас.
Отец придвинулся к нему и поцеловал в макушку:
– Угу.
Томас улыбнулся, все еще сонный. Он несколько раз моргнул, и отец начал расплываться перед глазами, – он так и заснул, ощущая у себя на макушке его поцелуй, похожий на прикосновение очень маленькой птички.
«Кто-то хочет меня убить».
От этой мысли было трудно отделаться. Рационально рассуждавшая часть Джо понимала, что смысла в этом ноль. Если в Семье Бартоло и был кто-то незаменимый, так это он. И не только для Семьи Бартоло: он был обязательным участником операций Лански, а значит, в итоге обязательным участником операций Лучано. Он был тесно связан с Марчелло в Новом Орлеане, Мо Дитцем в Кливленде, Франком Костелло в Нью-Йорке и Маленьким Оджи в Майами.
«Только не меня!»
В прошлом его, конечно, пытались убить, но тогда это имело хоть какой-то смысл: один раз его пытался убить глава его группы, который решил, что Джо слишком много на себя берет; до того – члены его группы, которым не особенно нравилось, что их кусок пирога отнимает какой-то ирландец, да еще поучает, как делать деньги; а до того – гангстер, чья девчонка запала на Джо.
Но их ненависть имела под собой основания.
«Почему сейчас?»
Джо даже вспомнить не мог, когда в последний раз открыто с кем-то враждовал. Дион враждовал. Дион заводил врагов, после чего обычно убивал, чтобы мысли об их существовании не мешали ему спокойно спать. В тридцать пятом, принимая у Джо бразды правления Тампой, Дион пролил много крови. Меньше, чем пролил бы, не будь Джо у него консультантом, но все-таки много. Может быть, удар направлен на Диона, но для начала его хотят лишить мозгового центра? Да нет, убийство босса, подобного Диону, всегда требует одобрения, а единственные люди, способные это одобрение дать, все тесным образом связаны с Джо, все они набивали карманы благодаря ему и намеревались делать это и в будущем.
Кроме того, Тереза твердо сказала, что адвокат Люциуса назвал именно имя. Указал на него не как на одну из мишеней. А как на единственную мишень.
Но Тереза убийца, она работала по контрактам, и у нее намного больше причин, чем у кого-либо другого, подкинуть ему эти сведения. Если его заинтересовать, он один из очень немногих, кто способен приблизиться к Королю Люциусу и настоять на отмене заказа. Неплохой план (вряд ли его придумала сама Тереза): заставить приехать, сообщить, что его хотят убить, сообщить в общих чертах, но часики в голове затикают – до Пепельной среды восемь дней. Джо мог сколько угодно убеждать себя, что ни у кого нет ни единой веской причины желать ему смерти, а если бы даже и была, у него столько друзей в их кругах, что кто-нибудь обязательно уже слышал бы о заказе и ему рассказал. Джо мог бы и дальше твердить себе, что, за исключением тюремной сплетни, которой какой-то адвокат обменялся с убийцей, причины нервничать зыбки, как дым, поднимающийся от сигареты. И если бы объектом контракта был кто угодно, а не он сам, Джо посмеялся бы над ней, сочтя все не более чем уловкой отчаявшейся женщины, которая пытается завоевать расположение человека, способного, по ее мнению, спасти ей жизнь.
В том-то и дело, что сплетня, какой бы она ни представлялась бестолковой и бездоказательной, касалась его лично.
Джо бросил взгляд на заднее сиденье и улыбнулся сыну, который в этот момент моргал, тщетно противясь дремоте. Томас вопросительно улыбнулся ему в ответ и прищурился. Джо помотал головой, говоря: «Не обращай на меня внимания. Все в порядке». И Томас закрыл глаза и уронил голову. Джо сел, развернувшись затылком к опущенному стеклу, и закурил.
Эл Баттерс сказал, что ему нужно остановиться отлить.
Джо сказал, давай, только смотри, осторожнее, там змеи и аллигаторы.
– Кому сдался этот старый скелет.
Машина съехала на обочину, и колеса с пассажирской стороны утонули в мягкой зеленой траве.
Эл вылез и отошел на несколько футов. Джо пришлось убеждать себя, что, отвернувшись, тот расстегивает молнию, потому что не видел, чем у Эла заняты руки. Может быть, достает оружие.
Дорога была как ярко-белая полоса, рассекавшая надвое зеленый океан меч-травы, среди которой росли кусты медвежьего дуба[8] и больные хилые сосны. Небо было белое, как дорога.
Бансфорды вполне могли согласиться на заказ. Если так, то и Эл Баттерс вполне может вернуться к машине с револьвером и прикончить сначала Джо, а следующую пулю выпустить в лоб его сыну. Потом, сделав дело, дождется другой машины, которая, возможно, стоит наготове у обочины за следующим поворотом.
Эл Баттерс повернулся и направился к машине, застегивая на ходу ширинку.
Джо дождался, пока тот сядет в машину и они вернутся на дорогу, и только потом надвинул шляпу на лоб и закрыл глаза. Он сквозь закрытые веки чувствовал, как по лицу бежит тень от деревьев.
А потом его лицо гладила Грасиэла – сначала нежно, потом нетерпеливо, – как в тот день, когда родился Томас. Джо тогда только что вернулся из поездки, когда они с Эстебаном навещали кое-какие места на севере Южной Америки, и он не спал нормально несколько дней. Тогда он открыл глаза и все понял по лицу жены: они вот-вот станут родителями.
– Пора, да?
– Да. – Она откинула его простыню. – Первому пора.
Джо уснул, не раздеваясь. Он сел, потирая лицо, затем приложил руку к ее животу.
Начинались схватки, и она поморщилась:
– Давай, давай.
Он вскочил с постели и поспешил за ней к лестнице:
– Так ты говоришь, пора первому?
Она обернулась к нему и снова поморщилась:
– Ну конечно, miamor[9].
Она взялась за перила левой рукой.
– Правда? – Он взял ее за свободную руку. – А сколько у нас будет всего?
– Не меньше трех.
Джо открыл глаза, чувствуя, как напекло лицо.
В тот последний день своей жизни она говорила не о полотенцах. И не о грейпфрутах.
Она говорила о детях.
Глава десятая Вердикт
Штаб-квартира семейной империи Бартоло располагалась на верхнем этаже «Американской компании по обслуживанию сигаретных автоматов», в темно-коричневом здании в конце шестого пирса в порту Тампы, с решетчатыми, давно не мытыми пыльными окнами с бежевыми переплетами. Приехав, Джо застал в приемной Рико Диджакомо.
Приемная была почти так же хороша, как и кабинет за ней. Пол из наборного паркета, из широких сосновых планок медового оттенка. Кожаные кресла и диванчики, привезенные из Бирмы еще до войны. На кирпичных стенах висели большие полноцветные фотографии с видами Манганаро, крошечного сицилийского городка, где родился Дион Бартоло. Пробыв боссом Семьи года два, Дион пригласил фотографа из «Лайфа» и заплатил ему умопомрачительный гонорар, чтобы тот съездил в Манганаро и сделал эти фотографии. Все они были в янтарных оттенках, сняты на пленке «Полароид», и места, запечатленные на них, были такими же роскошными и теплыми, как кожаные кресла и медовые полы приемной. На одной фотографии вверх по склону холма брел человек с осликом, а поле справа от них было залито солнцем. На другой – три пожилые женщины хохотали над чем-то перед мясным магазином. Собака спала в тени церковного портика, совсем маленькая на его фоне. Мальчик ехал на велосипеде вдоль ряда оливковых деревьев.
Джо, не знавшему, что такое ностальгия, всегда казалось, что эти фотографии отвечают страстному желанию Диона вернуть себе мир, который он едва помнил, мир, исчезнувший раньше, чем он успел почувствовать его вкус и вдохнуть полной грудью его запах. Когда его увезли из Италии, ему было четыре года, и он в лучшем случае лишь уловил его отголосок, однако этот отголосок звучал в его ушах всю жизнь. Он стал почти домом для того мальчика, которым Дион почти был.
Джо пожал Рико руку и уселся на диван рядом с ним. Рико указал на одну из фотографий:
– Как думаешь, этот старикан со своим ослом каждый день поднимается на холм?
– Ну, не знаю, сейчас война и все такое.
Рико посмотрел на фотографию:
– Могу поспорить, он даже сейчас это делает. Он как мой старик – с головой уходит в работу. Даже если… Нет, особенно если на голову валятся бомбы. Очень может быть, что этот старик и его осел погибли под бомбами. Но он все равно делал то, что делал всю жизнь.
– И что же он делал?
– Судя по снимку, каждый день водил этого паршивого осла на холм.
Джо засмеялся. Он уже и забыл, какой Рико шутник. Когда Джо отказался от услуг личного телохранителя, чтобы Рико мог сделать более достойную карьеру, то больше всего скучал по его шуткам.
Они оба поглядели на дубовую дверь, за которой находился кабинет Диона.
– У него кто-то есть?
– Мой брат, – кивнул Рико.
Джо медленно выдохнул:
– Что все-таки произошло?
Рико пожал плечами и переложил шляпу с одного колена на другое.
– Двое парней Фредди столкнулись с Монтусом на Десятой улице…
– Белые парни на Десятой улице?
– Угу. Кермит…
– У нас теперь работают парни с именем Кермит?
Рико пожал плечами:
– Ничего не попишешь. Половина итальянцев – за океаном, сам знаешь.
Джо закрыл глаза, ущипнул себя за кончик носа, вздохнул:
– Значит, этот Кермит с приятелем… Два белых парня в десять вечера гуляли по Браун-тауну?
Рико на это лишь мягко улыбнулся и снова пожал плечами.
– Как бы то ни было, они что-то там не поделили. Большой Негр выхватил пушку и начал палить. А потом выпустил парочку пуль в грудь Уайетту Петтигрю.
– Петтигрю? Такой маленький парнишка с Третьей авеню, где «Монгольская бакалея»?
– Джо, он уже не маленький. Черт, теперь он вообще никакой. Впрочем, сколько ему было, двадцать один? Только что стал отцом.