Королева Виктория пожаловала Генри рыцарское звание весной 1883 года — думаю, в рамках присуждения почетных титулов и награждения орденами и медалями по случаю официального дня рождения монарха. Если в те времена уже существовал такой обычай. Это я должен проверить. Генри Нантеру исполнилось сорок семь; он был штатным лейб-медиком королевы, профессором патологической анатомии Университетского госпиталя, готовил к выходу вторую книгу. Я пытался читать «Наследственную предрасположенность к кровотечениям», но не сумел преодолеть сложные генеалогические таблицы и списки родственников. Тем не менее я не сдался окончательно, а лишь решил прерваться. Заставлю себя читать по пять страниц в день, пока не дойду до конца. Одну вещь я все же смог понять: Генри пришел к выводу о ложности утверждения, что переносчиками гемофилии являются мужчины. В тех случаях, например, когда гемофилия обнаруживалась и у отца, и у сына, она передавалась не напрямую, а через мать, которая сама являлась носителем болезни. Такое время от времени случалось в изолированных сообществах, где распространены браки между родственниками. Похоже, это первое и единственное открытие, которое Генри сделал в избранной области. Не очень лестный вывод, никак не объясняющий последующую славу и почести.
К моменту получения рыцарского звания Генри уже собирался расстаться с Оливией Бато, но не с Джимми Эшворт. За тремя пентаграммами в мае месяце последовали еще три в июне, но до этого он совершил благородный поступок. Можно сказать, героический. Это событие напоминает мне отрывок из романа Троллопа. Кто-то (не Троллоп) однажды сказал, что с человеком случается только то, что ему свойственно, но мне кажется, произошедшее совсем не в духе Генри. Хотя, что я могу знать? Несмотря на все мои изыскания, я почти ничего не знаю о его истинной личности или внутренней жизни.
Незадолго до этих событий Генри вернулся из пешего похода по Озерному краю; по всей видимости, он там простудился. Запись в дневнике, датированная средой, 23 мая, оказалась короткой. В отличие от заметки в «Таймс» за то же число. Генри написал: «Простужен. Смог оказать посильную помощь мистеру Хендерсону, на которого напал разбойник на Гоуэр-стрит». Скромняга Генри. Заметка в газете «Таймс» гораздо подробнее.
Мистер Сэмюэл Хендерсон, лицензированный адвокат, проживающий на Кеппел-стрит, счастливо избежал увечья или даже гибели прошлым вечером, когда в районе Гоуэр-стрит, неподалеку от Британского музея, на него напал преступник. Как мы понимаем, мистер Хендерсон только что покинул свою контору и направлялся домой. Возможно, посчитав, что он вышел из соседнего банка и имеет при себе крупную сумму денег, негодяй неожиданно напал на него сзади и ударил дубинкой.
К счастью для мистера Хендерсона, спасение пришло к нему в лице известного штатного лейб-медика Ее Величества королевы, сэра Генри Нантера, рыцаря-командора Ордена Бани, члена Королевского колледжа врачей. Сэр Генри, возвращавшийся из Университетского госпиталя, где он занимает пост профессора патологической анатомии, стал свидетелем всей этой сцены. Сильный и решительный мужчина в расцвете лет, сэр Генри тут же кинулся на бандита, вооружившись тростью, и вскоре обратил его в бегство. Затем он поспешил к несчастной жертве нападения и убедился, что травмы мистера Хендерсона ограничиваются синяками и сильной ссадиной правого плеча. Проходивший мимо мальчик-рассыльный был отправлен за помощью, и впоследствии мистера Хендерсона поместили в Университетский госпиталь, где он благополучно поправляется.
Возвращаясь домой, по всей видимости, после лекции перед студентами-медиками, Генри вряд ли предполагал, что его ждет встреча, изменившая его жизнь. Мне хочется предаться размышлениям о превратностях судьбы и воле случая. Помните мост через реку Тей и поезд, на который Генри едва не сел? Предположим, на Гоуэр-стрит его на пять минут задержал бы студент, отважившийся задать вопрос великому человеку. Или, охрипнув из-за «простуды», он закончил бы лекцию на пять минут раньше. Бедный мистер Хендерсон (мой прапрадедушка), вероятно, лишился бы жизни — или, по крайней мере, остался лежать, истекая кровью, на тротуаре. Помощь если бы и пришла, то из другого источника. В любом случае Генри никогда не познакомился бы с семьей Хендерсона и на свет не появился бы ни я, ни мои предки.
Кое-кто, разумеется, скажет, что это было «предначертано», но я не принадлежу к их числу. Это не судьба, которой невозможно избежать. Не рок, а случайность. Случайность, что отправленная телеграмма пришла вовремя и помешала Генри сесть на поезд. Случайность, которая свела вместе Генри, Сэмюэла Хендерсона и «злодея». Странная сила, но именно она определяет все наши события и приключения. Генри спас Сэмюэла Хендерсона от серьезного ранения или даже смерти, и каков результат? В качестве награды адвокат отдал ему в жены свою дочь? Разумеется, все было совсем по-другому — так бывает только в романах, которые читала горничная Генри. Вероятно, события развивались следующим образом: после возвращения Сэмюэла из больницы Генри нанес ему визит, чтобы справиться о его здоровье. В подобных обстоятельствах это считалось нормой. Сегодня мы просто позвонили бы по телефону; викторианцы были вынуждены приходить с визитом. Странно то, что Генри не упоминает об этом в своем дневнике. Возможно, из скромности. Робкий человек, который не выпячивает себя даже в личных записях. Только Генри не был ни скромным, ни робким. Он гордился собой, и кое-кто назвал бы его высокомерным. Визит на Кеппел-стрит (кстати, за шестьдесят семь лет до этого там родился Энтони Троллоп) объяснялся снисходительностью — Генри удостаивал своего внимания. По крайней мере, я так думаю, хотя могу и ошибаться.
Вполне возможно, что именно к этому времени относится одна из первых записей в блокноте, посвященная альтруизму. Мне пришлось купить сильное увеличительное стекло, чтобы разобрать почерк Генри. Буквы крошечные — возможно, это сделано специально, — а эта запись оказалась довольно скучной. Она не до такой степени меня заинтересовала, чтобы я с помощью новой лупы попытался расшифровать остальное. Джуд, которая тоже не читала блокнот, называет его «альтернативным Генри», хотя в первом фрагменте я не обнаружил ничего, что оправдало бы такое название.
Похоже, именно эти рассуждения стали побудительным мотивом «героического поступка», совершенного неделей раньше. Или наоборот, сам поступок навел на подобные размышления. Ничего нового или оригинального, подумал я. Почти все уже было сказано до него. Тем не менее это свидетельство, что Генри размышлял на подобные темы, а самое любопытное здесь — неизменное упоминание о крови.
Альтруизм, — пишет Генри, — существует ли он? Совершаем ли мы какое-то действие, не думая о себе? Разве все наши поступки не направлены на то, чтобы возвысить себя в глазах других или, по крайней мере, не создать у них впечатление нашей самоотверженности? Я убежден в этом. Греховный человек движим эгоизмом во всех проявлениях своей жизни. Если женщины кажутся более альтруистичными, то лишь потому, что с ранних лет в них воспитывали пассивность, послушание, уступчивость и привычку в первую очередь думать о других. Упаси Боже вообще исключать женщин из этой сферы, но если такое случится и в них будут поощрять независимость, самостоятельность и даже властность, их альтруизм исчезнет, а их характер станет напоминать мужской или даже превзойдет его.
Если я спешу на помощь невезучему прохожему, у которого обчистили карманы, — например, снабжаю несколькими монетами, чтобы он благополучно добрался до дома, и осматриваю его раны, — то просто пытаюсь произвести на него впечатление, причем двумя способами. Предлагая деньги, я демонстрирую свое богатство, а осматривая полученные им травмы, хвастаюсь своим искусством врача. Альтруизма тут нет, потому что я не подвергаю себя опасности, расходы мои незначительны, а поскольку все происшествие занимает не больше пяти минут, ощутимой потери времени тоже нет.
На самом деле я могу даже извлечь пользу из своего поступка. Предположим, раненый человек случайно оказался «склонным к кровотечениям». Маловероятно, но не исключено. Во всяком случае, допустим, что это случилось. Тогда я стану свидетелем того, что обычно не вижу, и это редкая удача. Обильное и, вполне вероятно, плохо останавливаемое кровотечение из раны, умышленно нанесенной всего несколько секунд назад. Я, конечно, попытаюсь остановить кровь — ведь я врач. Попробую применить разные методы, имеющиеся в моем распоряжении, но мой интерес будет заключаться в том, чтобы прямо здесь, если можно так выразиться, на месте событий, наблюдать непосредственную реакцию пострадавшего и его умственные процессы, сопровождающие несчастье. Зажав рану — я вспоминаю описанный Грандидье случай, когда сестра три дня зажимала пальцем кровоточащую десну брата, чтобы предотвратить обильную, а возможно, и полную потерю крови, — я буду с несомненным удовлетворением размышлять о том, как это приключение внесет вклад в неизменно увлекательное исследование гемофилии.
Сэмюэлу Хендерсону не обчистили карманы. И он не был ранен — в том смысле, о котором пишет Генри. Описанный «случай» гипотетический, нечто такое, чего никогда не было и не будет. Шансы слишком малы. Аллюзия с кровью типична для Генри, но тут есть другая странность. Почему именно это происшествие вызвало у Генри подобные ассоциации? Сэмюэл не болел гемофилией и не истекал кровью. Преступник использовал дубинку, а не нож или другое острое орудие. Или Генри был до такой степени погружен в профессиональные интересы, что видел возможные «случаи» во всех ситуациях?
Возвращаясь к тому, что произошло на самом деле, следует отметить: у нас нет никаких указаний на время, когда произошло нападение. Полагаю, не поздно. Если Сэмюэл вышел из конторы «Флиндерс, Хендерсон и Кокс», а Генри возвращался после прочитанной лекции, то, скорее всего, это было не позднее шести вечера. В тот день, 23 мая, до заката солнца было еще далеко. Неужели никого больше не оказалось рядом? Ни в газете, ни в дневнике Генри об этом ничего нет. Правда, мы прекрасно знаем, что на одного доброго самаритянина приходится дюжина священников и левитов[28]. Известно, что прохожие не обращают внимания на жертв нападения или ограбления. Разве мы регулярно не читаем в газетах о пассажирах метро, проявляющих безразличие к своим попутчикам, подвергнувшимся жестокому нападению?
В начале прошлого года ко мне обратился родственник, о котором я не знал, и попросил предоставить сведения для генеалогической таблицы. Мода на генеалогическое древо, похоже, достигла гигантского масштаба. Все заинтересовались родословной, хотя раньше никто из моих родных этим, похоже, не увлекался.
Дэвид Крофт-Джонс приходится мне троюродным братом. Он утверждал, что его мать Вероника Крофт-Джонс, урожденная Киркфорд, была дочерью Элизабет и Джеймса Киркфорда, а Элизабет приходилась мне двоюродной бабушкой и была старшей дочерью Генри. Похоже, генеалогическое древо Дэвид стал рисовать после покупки нового компьютера с программой, которая практически самостоятельно составляет таблицы. По крайней мере, мне так кажется, если читать между строк, поскольку напрямую он этого не говорит. Дэвид утверждает, что занимается этим «для истории», чтобы детям не в чем было его упрекнуть. Детей у него пока нет — он только что женился, — однако он очень серьезно относится к своему долгу перед будущими поколениями.
Вероятно, я много раз встречал его в Вестминстере, не зная, кто он такой. Дэвид государственный служащий и работает в Министерстве внутренних дел, мимо которого я всегда прохожу по дороге к Парламенту от Сент-Джеймсского парка. Теперь я с ним встретился — они с женой пришли к нам на прошлой неделе пропустить по стаканчику и принесли с собой черновик генеалогической таблицы. На фоне этого амбициозного проекта мои усилия выглядят жалко. Дэвид намерен проследить не только родственные связи Хендерсона, но также родословную Нантеров на протяжении двух столетий. Я смог сообщить ему имена трех жен моего дедушки Александра (Памела Голдред, Дейдра Парк и Элизабет Поллок), а также своей первой жены Салли и мужа моей сестры Сары, Джона Стонора.
Из таблицы Дэвида я выяснил, что его тетя Ванесса, а также мои троюродные братья и сестры, Крэддоки, Беллы и Эндрю, являются потомками второй дочери Генри, Мэри Крэддок. Со временем я свяжусь со всеми этими людьми, попробую поискать семейные письма. Дэвид Крофт-Джонс говорит, что прабабушка Эдит, похоже, не написала за всю жизнь ни одного письма, а если и написала, то они не сохранились. Если кто-то из дочерей Генри и вел дневник, он тоже не сохранился. Дэвид дал мне на время связку писем, которые Мэри написала своей замужней сестре, его бабушке Элизабет; эти письма ему вручила мать, когда он занялся генеалогическим древом, но для моих целей они подходят больше, чем для его. Думаю, эти бумаги сохранились потому, что Элизабет и ее дочери принадлежали к той категории людей, которые никогда ничего не выбрасывают. Такие скопидомы — истинные друзья биографа, но только в том случае, если хранят нечто действительно ценное.
От того времени, когда Эдит, вторая дочь Генри, увлеклась фотографией, тогда, когда Генри познакомился с Хендерсонами, лето 1883 года отделяли долгие годы. Однако среди ее «успехов» числилось и умение рисовать. Она имела способности к рисованию и живописи, а Элинор — к музыке. Благодаря тому, что Элизабет Киркфорд ничего не выбрасывала, а ее дочь Вероника переняла от матери эту черту, сохранился рисунок Элизабет, портрет ее сестры. Вероятно, Вероника хочет, чтобы я его вернул, но мне рисунок нужен ненадолго, чтобы снять фотокопию. Дата отсутствует, но Элинор на нем взрослая женщина, а не ребенок; ей где-то между семнадцатью и тем возрастом, когда ее жизнь так неожиданно и жестоко оборвалась.
Моя прабабушка Эдит использовала мягкий угольный карандаш и плотную бумагу, которая когда-то, наверное, была белой, а теперь приобрела охристо-желтый цвет. На рисунке хорошенькая девушка. Разумеется, Эдит могла польстить сестре и написать приукрашенный портрет, но я полагаю, что правильные черты лица и густые волосы она передала верно. Кстати, белокурые волосы. В лице Элинор Хендерсон можно заметить сходство с Оливией Бато, но волосы и глаза у нее светлые. Если сравнить ее с сестрой, на свадебной фотографии, то я отдал бы предпочтение Эдит — почти во всем. Лоб у нее выше, нос слегка вздернут, а подбородок не такой скошенный, как у Элинор.
— Хорошенькая, но ничего выдающегося, — замечает Джуд, заглядывая мне через плечо. — Не то что сестра. И что Генри в ней нашел?
— Наверное, шарм. А может, у нее был красивый голос или она умела его рассмешить.
— Это женщинам нравятся мужчины, которые умеют их рассмешить, — возражает Джуд, — а не наоборот.
Она очень хорошо выглядит, лучше, чем обычно во время месячных. Если они уже начались — спросить я не могу. Месячные обязательно будут. Они у Джуд регулярные, как восход солнца. Вместо этого я спрашиваю, не возражает ли она, если я приглашу Дэвида Крофт-Джонса и его жену поужинать с нами в Парламенте. Сегодня утром он прислал мне второй вариант нашего генеалогического древа. Джуд улыбается и говорит, что не против.
— Сколько лет было Элинор?
Я уточняю: на портрете или когда она умерла?
— Когда она умерла.
— Двадцать четыре.
— Бедняжка, — говорит Джуд. — Какой она была?
Я не знаю. Мне известно, как она выглядела, — и больше ничего. Сохранилось только одно ее письмо к Эдит, и ни одного ей от Эдит или от родителей. Когда пишешь о женщинах из среднего класса, живших в XIX веке, возникают трудности с идентификацией, а если точнее, то с детализацией. Большинство получили довольно ограниченное образование, не имели профессии, не знали тревог и забот, оставались невежественными и жили на содержании сначала отца, затем мужа. Их невозможно различить — как женщин последующих поколений — по вкусам, путешествиям, занятиям вне дома или даже политике. Конечно, их нельзя назвать «одинаковыми», но в их случае гораздо труднее составить портрет отдельной женщины, вывести из тени на яркий свет, чтобы проступила ее индивидуальность.
Записи в дневнике ничего не дают. Генри пишет: «Ужинал с мистером и миссис Хендерсон» или «Сопровождал миссис Хендерсон и двух мисс Хендерсон в театр». В одном случае, в июле месяце, он сообщает: «Консультация с миссис Хендерсон». Таким образом, новые друзья, по всей видимости, пользовались его медицинскими знаниями. В тот период Элинор ни разу не называется по имени. Из писем ее матери к Доротее Винсент, ее золовке, мы знаем, что Элинор была «музыкальна»; неизвестно, что это означало — возможно, она играла на фортепьяно. Как и все незамужние девушки, Элинор жила в родительском доме. Вне всякого сомнения, она шила и помогала по хозяйству, поскольку Хендерсоны были обеспеченными людьми, но не богачами, ходила с матерью или сестрой за покупками, изредка ходила на концерты и участвовала в «музыкальных вечерах». Возможно, она иногда посещала собрания, посвященные борьбе за права женщин, но я пока не нашел этому никаких доказательств. И нет никаких свидетельств того, что до Генри за ней ухаживали мужчины.
В семье был еще сын, старший из троих детей. Двадцатисемилетний Лайонел Хендерсон служил клерком в отцовской конторе. Он тоже жил с родителями. По свидетельству матери Дэвида Крофт-Джонса, семья была счастливой: родители — покладистыми и терпимыми для той эпохи, а взрослые дети привязаны друг к другу. С ними также жил Уильям Квендон, восьмидесятитрехлетний тесть Сэмюэла, перебравшийся на Кеппел-стрит после смерти жены несколькими годами раньше. Дом сохранился до наших дней — четыре этажа, подвал, довольно маленькие и тесные комнаты, кухня и спальни слуг в подвале. Нынешние хозяева или их предшественники объединили две гостиные третьего этажа в одну, однако получившееся помещение все равно не назовешь большим. Теперь верхние этажи занимают спальни, но во времена Хендерсонов весь второй этаж, скорее всего, был отдан под гостиную. Мой прапрадедушка Уильям Квендон, должно быть, с трудом забирался в свою спальню, разве что его смогли устроить в подвале.