По лицу Джуд пробегает едва заметная тень, и я борюсь желанием воткнуть нож в шею этой глупой женщине.
— Подхватывали пневмонию, — продолжает Джорджи, — и умирали через три недели, причем знали, что умрут, — помочь им тогда ничем не могли. Невозможно представить, правда? — Я понимаю, что передо мной любительница исторических романов, явно чувствительного свойства. — А еще они чахли, погибали от так называемой бледной немочи.
— Смерть Элинор была насильственной, — говорю я. — Нетипичной для того времени. Такое чаще случается сегодня. Ее убили.
— О, расскажите!
Я отказываюсь. Просто качаю головой и улыбаюсь. Возможно, потому что знаю: Джорджи Крофт-Джонс придет в возбуждение, скажет, что это, должно быть, сделал Генри, или выдвинет другие, столь же нелепые и необоснованные предположения. Потом объясняю, что еще не закончил исследование, хотя это неправда — я узнал все, что считал необходимым. Я не такой щепетильный, как Джуд, и допускаю «ложь во спасение», если на то есть причина. А желание избежать раздражения — это, как мне кажется, веская причина.
Мы пьем кофе. Наконец, Крофт-Джонсы спрашивают, что происходит в Парламенте. Я рассказываю, что идет обсуждение законопроекта о Палате лордов, или, как мы его называем, законопроекта о реформе. Джорджи думает, что все лишатся своих титулов, старшие сыновья утратят право наследования, а у знати отберут поместья. Никого больше не будут называть «лордом» и «леди», и все аристократы исчезнут — своего рода бескровная Французская революция. Просвещая ее, я думаю, что прежде чем мы закончим с законопроектом, вся страна будет думать примерно так же.
Похоже, Джорджи совсем не устала. Она спрашивает, куда мы отправимся потом, словно я собирался отвести их в ночной клуб. Но я устраиваю им небольшую экскурсию — показываю сокровища Парламента, в том числе смертный приговор Карлу I, который хранится под стеклом в Королевской галерее, и фрески Дайса, — рассказываю несколько забавных историй и спрашиваю, не хотят ли они пройти в зал заседаний. Джорджи очень хочет, но пыл ее несколько угасает, когда я говорю, что они с Дэвидом должны будут сесть прямо под барьером, а Джуд — слева, на местах для «супругов». Увы, таковы правила. Джорджи, которая, похоже, привязалась к Джуд, говорит, что правила пишутся для того, чтобы их нарушать. Я отвечаю, что если мы нарушим правила, то пристав удалит либо их, либо Джуд, и после этого мы идем вниз и прощаемся у входа для пэров. Дэвид обещает прислать мне генеалогическое древо, когда дойдет до следующего этапа.
Теперь в Парламенте очень тихо, и в воздухе чувствуется какое-то напряжение — все либо разошлись по домам, либо вернулись в зал Палаты лордов. Я говорю Джуд, что тоже немного задержусь и посмотрю, что там происходит, и спрашиваю, не хочет ли она домой. Жена отвечает, что останется со мной — она не устала и так счастлива, что не желает тратить время на сон. Когда мы медленно поднимаемся по величественной лестнице, устланной красным ковром, я беру Джуд за руку и очень тихо говорю:
— Я люблю тебя. Я так за тебя рад.
— Надеюсь, за себя тоже, — проницательно, слишком проницательно замечает она, и я начинаю убеждать ее, что да, конечно, и за себя тоже.
10
Эта история пользуется в нашей семье известностью не меньше, чем героический поступок Генри, спасшего Сэмюэла Хендерсона. Отец рассказал мне ее, когда посчитал меня достаточно взрослым, чтобы у меня не начались ночные кошмары; боюсь только, что рассказ получился с готическим оттенком, таким, каким — по всей вероятности — он услышал его от своего отца. Можете назвать это типично викторианским убийством.
В XIX веке люди предпочитали путешествовать поездом, который был единственным быстрым средством передвижения. Поезда дважды становились причиной катастрофы в жизни Генри — по крайней мере, любой другой счел бы это катастрофой. У меня нет способа узнать, что он чувствовал в этих двух конкретных случаях. Нантер довольно уклончиво пишет о смерти Элинор в своем дневнике, но не приводит никаких подробностей и тем более не распространяется о своих чувствах.
Однако я предполагаю, что эта трагедия потрясла его так же глубоко, как смерть Гамильтона в катастрофе на мосту через реку Тей. Он был влюблен в Элинор Хендерсон. Любовь — единственная причина его намерения жениться на ней. Они обручились, и свадьба должна была состояться в феврале. Думал ли Генри, помнил ли он, что именно в этом месяце Джимми Эшворт должна была родить ребенка? Неизвестно. Обручальное кольцо, которое Генри подарил Элинор, теперь принадлежит моей сестре Саре — не слишком изящное украшение, с бриллиантами, наполовину утопленными в массивный кусок золота. Его сняли с пальца Элинор перед похоронами, а потом оно каким-то образом вернулось к Генри и стало обручальным кольцом Эдит.
Эта вещь перешла к моей ветви семьи. Мой дед Александр знал о кольце и передал его своему сыну. Подтверждение пришло из письма Мэри Крэддок к ее сестре Элизабет Киркфорд. Ее мать Эдит рассказала ей, что кольцо, которое она носит, принадлежало Элинор. Эта информация была окружена всякой чушью — возможно, сочинения Мэри, а не Эдит — о святости первой любви Генри и о желании самой Эдит носить кольцо, чтобы они с Генри никогда не забывали о погибшей сестре, которая соединила их. Это одно из возможных объяснений. Другое состоит в том, что Генри каким-то способом вернул себе кольцо, не видя смысла тратиться на новое. Экономный Генри.
Ближайшим родственником Хендерсонов, если не считать членов семьи, была единственная сестра Сэмюэла, Доротея. Генеалогическая таблица, составленная Дэвидом Крофт-Джонсом, свидетельствует, что у Луизы Хендерсон, матери девочек, была сестра, а также брат, умерший в семилетнем возрасте. Естественно, они носили фамилию Квендон и были детьми Уильяма Квендона и его жены Луизы, урожденной Дорнфорд. По своему социальному положению Доротея Винсент была несколько выше Хендерсонов. Обеспеченная вдова, она жила с двумя дочерями в деревне Манатон, в графстве Девоншир, в поместье своего умершего мужа. Она была крестной матерью Элинор и поддерживала с ней более близкие отношения, чем с другими детьми Хендерсонов. Элинор обычно гостила у нее две недели в конце лета, сначала с матерью, потом с сестрой Эдит. В том году она всего лишь второй раз поехала одна.
Большую часть сведений о злополучном визите и его последствиях я почерпнул из газет. А отношения между людьми выбрал — по-моему, это самое подходящее слово — по крупицам из вороха мякины, то есть из писем матери и бабушки Дэвида. К сожалению, в них нет почти ничего о том, что думали и чувствовали люди — только шок от «ужасной трагедии» и размышления Вероники, что если бы не смерть Элинор, их не было бы на свете.
Обычно Элинор приезжала к тетке в августе, но в 1883 году имелась веская причина отложить визит. Возможно, она планировала поездку, но затем отложила ее, когда стало ясно, что Генри сделает ей предложение. Элинор отправилась в путь в начале октября, поездом Большой западной железной дороги, который ходил и продолжает ходить от вокзала Паддингтон до Пензанса; путешествовала она в первом классе. В 1883 году уже существовали купе только для дам, но не на этой железной дороге. В Ньютон Эбботе она пересела на местную ветку до Мортонхемпстеда и вышла в Бови Трейси, который в те времена назывался просто Бови. На станции ее встретила тетя, с пони и бричкой. Должно быть, для Элинор эти визиты были приятной сменой обстановки, возможностью уехать из Лондона с его зимними туманами, жарой и пылью летом. В те дни, да и сегодня тоже, деревня Манатон располагалась в живописной местности, на краю плато Дартмур, с высокими скалистыми холмами, глубокими зелеными долинами и реками, полными форелью. Дом у тети Доротеи был роскошнее, чем у них, на Кеппел-стрит. Тетя держала кухарку, двух горничных и двух садовников. Семья ни в чем не нуждалась. Удобная бричка, запряженная пони, возила их по окрестностям, а вокруг Мор-Хауса было много красивых мест для пеших прогулок. Элинор дружила с двоюродными сестрами и во время визита намеревалась пригласить их на свадьбу в качестве подружек невесты.
Бракосочетание назначили на 14 февраля, день Св. Валентина, хотя в XIX веке это не был праздник влюбленных — не то что сегодня. Обстоятельства сложились так, что свадьба не состоялась, и поэтому тот факт, что Джимми Эшворт родила дочь Мэри 13 февраля, уже не столь важен. Джуд, которая теперь с радостью обсуждает всех младенцев и предпочитает разговоры о детях любым другим, говорит, что перспектива появления ребенка должна была сильно подействовать на Генри. Наверное, он чувствовал вину, а также радостное волнение. Разве мог он просто отвернуться от своего ребенка?
— Не думаю, что тогда мужчины чувствовали то же самое, — возражаю я. — Граница между приличной женщиной и дурной женщиной с тех пор так сильно размылась, что это трудно представить, но в восьмидесятых годах девятнадцатого века она была очень четкой. Детей от законной жены и незаконнорожденных, или внебрачных, детей разделяла настоящая пропасть. Генри мог дать Джимми денег, возможно, в виде постоянного дохода мужа. Не исключено, что Нантер также поставил условие: он никогда не будет видеть ребенка или слышать о нем. И о его существовании ни в коем случае не должна была узнать его жена.
— Не думаю, что тогда мужчины чувствовали то же самое, — возражаю я. — Граница между приличной женщиной и дурной женщиной с тех пор так сильно размылась, что это трудно представить, но в восьмидесятых годах девятнадцатого века она была очень четкой. Детей от законной жены и незаконнорожденных, или внебрачных, детей разделяла настоящая пропасть. Генри мог дать Джимми денег, возможно, в виде постоянного дохода мужа. Не исключено, что Нантер также поставил условие: он никогда не будет видеть ребенка или слышать о нем. И о его существовании ни в коем случае не должна была узнать его жена.
Джуд говорит, что не представляет, как можно жить в браке с одним мужчиной и вынашивать ребенка от другого.
— Они не могли поговорить об этом, как мы с тобой. Должно быть, ее все время мучили страх и стыд. Сегодня такое тоже происходит — женщины рожают детей от мужчин, с которыми не состоят в браке или не живут. Возможно, даже чаще, чем тогда. Что касается Генри, я не думаю, что он как-то связывал предстоящие роды и день бракосочетания. Он не считал их событиями… скажем, одного порядка.
— Омерзительный Генри, — говорит Джуд. — И ты должен писать его биографию? Он чудовище.
Я отвечаю, что должен и что Генри был нисколько не хуже любого человека свободной профессии своей эпохи. А что до вины и стыда, я сам их чувствую из-за притворного энтузиазма по поводу нашего ребенка. В то же время я радуюсь, что могу снова разговаривать с женой, высказывать свое мнение обо всем, не замолкать на полуслове и не краснеть, что просто неприлично для мужчины моего возраста.
Если Элинор и писала Генри из Манатона, ее письма не сохранились. Интересно, сколько раз я еще напишу это предложение, изменяя только имена и места? Биографы полагают, что письма должны быть обязательны для каждого, но еще более важным считают их сохранение. Тем не менее Элинор отправила одно письмо домой, своей сестре Эдит. Оно не пропало только потому, что написано непосредственно перед убийством, и по этой причине Эдит его сохранила.
Мы не знаем, как Элинор проводила время в Манатоне. Джуд говорит — и я с ней согласен, — что нам трудно представить, как проводили время женщины из среднего класса в викторианскую эпоху. Чем занять свой день, если у вас есть слуги и вы не работаете? Полагаю, читать, шить, писать письма, снова читать, гулять, беседовать, шить. Элинор в своем письме к сестре ни о чем таком не говорит. Похоже, главная ее цель — сообщить родным, что с вокзала Паддингтон она наймет кэб. Вот это письмо:
Мор-Хаус
Манатон
Девоншир
День Св. Луки
Дражайшая Эдит!
Погода стоит чудесная. Тетя говорит, что хорошая погода в середине октября называется «маленьким летом святого Луки». Вот почему в начале письма вместо 18 октября я указала день Св. Луки. Ты здесь была и знаешь, как красива сельская местность. После свадьбы я бы хотела жить где-нибудь поблизости, но Генри не может уехать из Лондона, где у него работа. Возможно, когда-нибудь мы купим здесь дом, хотя, как мне кажется, он назовет это романтической мечтой.
Айсобел и Летиция очень обрадовались приглашению и согласились быть подружками на моей свадьбе. Конечно, третьей будешь ты, моя дорогая сестричка. Ты уже выражала свое согласие, так что я не думаю, что проявляю самонадеянность, принимая это как должное! Генри говорит, что в свадебное путешествие мы поедем в Италию, а я даже не осмеливаюсь предложить, чтобы мы отправились сюда. Разумеется, в феврале тут будет не так мило.
Я опять неудачно упала. Это случилось во время прогулки с А. и Л. Моя ступня угодила посреди поля в кроличью нору, я споткнулась и упала ничком. Синее саржевое платье все перепачкалось, но хуже всего (ну, конечно!) это синяки. Черные и лиловые. Синяки на левом боку и ноге просто ужасны, но, к счастью, их никто не видит, кроме меня!
Я вернусь в воскресенье, поездом в 11.14 из Бови. Как ты знаешь, поездка довольно долгая, но поезд должен прибыть на вокзал Паддингтон в пять минут шестого. Папе совсем не обязательно встречать меня с поезда. Я вполне могу добраться сама, найму кэб. Шлю свою любовь папе и маме, дедушке, Лайонелу и тебе, моя дорогая.
Твоя любящая сестра ЭлинорОна пишет о Генри так, как положено будущей жене времен королевы Виктории. Его работа — главное, и решения принимает он. Когда Элинор пишет, что «не осмеливается» предложить провести медовый месяц в Девоншире, это не так ужасно, как кажется. Приблизительно так же сегодня жена скажет, что не осмеливается попросить мужа о еще одном ужине в ресторане на этой неделе. Похоже, у них с Генри сложились простые и доверительные отношения. Возможно, страстно влюблен был только он. В письме Элинор нет ничего, что свидетельствовало бы о ее любви или гордости, что ей достался подобный приз. Хотя не исключено, что она все это уже говорила сестре. И все же мне трудно поверить, что семья Хендерсонов не торжествовала по поводу такого удачного брака одной из дочерей. Рыцарь! Лейб-медик королевы! Богатый человек — по крайней мере, по их меркам. Двадцатичетырехлетняя дочь, рискующая остаться старой девой, не имеющая приданого, скоро станет леди Нантер и в следующем году будет жить в доме, о котором они даже не могли мечтать.
Генри снова занялся поисками дома. Об этом он сам рассказывал своему приятелю Барнабасу Коучу, занимавшему должность приглашенного профессора анатомии в Оуэнс-Колледже в Манчестере. Вот это письмо, датированное 18 октября 1883 года.
Мой дорогой Коуч!
Позвольте поблагодарить вас за любезное письмо с поздравлениями по поводу моего обручения с мисс Хендерсон. Она вам понравится. Она нежная, очаровательная и скромная, совсем не похожая на «новых женщин», о которых столько говорят в последнее время. Сомневаюсь, что ей известно, что такое право голоса, не говоря уже о желании выбирать члена Парламента. Я уверен, что она будет верна своему долгу супруги и никогда не проявит признаков раздражительности или, хуже того, неврастении, все те расстройства психики, что мы с вами так часто наблюдаем у тех пациенток, на которых современные идеи о «свободе» и эмансипации оказали такое пагубное влияние. В настоящее время она гостит у тети в Девоншире, планируя предстоящую церемонию бракосочетания, но в воскресенье вернется.
Я занимался поисками подходящего для нас дома и хотел бы к концу января уже на чем-нибудь остановиться. Если свадебное путешествие продлится шесть недель — я собираюсь в Неаполь и Рим, — то к нашему возвращению сделка уже будет оформлена. Тем не менее мне придется снять какой-нибудь дом до середины лета, пока жена не приобретет мебель, ковры и все остальное, что необходимо для нашего будущего дома. Место нашего постоянного проживания, полагаю, будет находиться в районе, который я считаю самым здоровым в Северном Лондоне, в Сент-Джонс-Вуде. Я подумывал также об Эр-Эстейт или почти сельской Лондон-роуд, но завтра меня поведут в очень милое место, Карлтон-Хилл, ныне принадлежащее мистеру Хэпгуду, моему собрату по профессии.
Вы напомните мне, мой дорогой Коуч, о репутации района Сент-Джонс-Вуд как тайного убежища belle amie [30] джентльменов. Как говорят, епископ, узнав о том, что философ Генри Спенсер поселился в этом районе, спросил: «А как зовут даму?» Но я убежден, что дурная репутация Сент-Джонс-Вуда, если она и была, вещь преходящая. Как бы то ни было, Т. Г. Хаксли, знакомством с которым я горжусь, жил здесь на протяжении тридцати лет, по разным адресам. Мы с женой, вне всякого сомнения, будем посещать церковь Св. Марка на Гамильтон-террас, известную тем, что в ней служит каноник Дакуорт, который также живет по соседству и которого я имел честь знать, когда он был наставником Его Королевского Высочества принца Леопольда. Поэтому я верю, что мы можем поселиться там без ущерба для своей нравственности!
Надеюсь, вы в порядке, а здоровье миссис Коуч становится лучше. Не забудьте о 14 февраля! В должное время вы получите приглашение от мистера и миссис Хендерсон.
Искренне ваш,
Генри Нантер— Не знаю, как у него хватило хладнокровия.
Так прокомментировала это письмо Джуд, имея в виду, конечно, Джимми Эшворт, которую Генри лишь недавно отправил в отставку. Но дело в том, что он не обязательно был лицемером; за этим худощавым телом и благородным лицом скрывался не один человек, а несколько.
Возможно, дом действительно был «очень милым», но Карлтон-Хилл — это совсем не Парк-лейн. В 1883 году Сент-Джонс-Вуд считался не Лондоном, как теперь, а пригородом, и на большей его части, особенно на западе, на Мейда-Вейл, велось строительство. В любом случае Генри не купил дом у мистера Хэпгуда. Женщина, которая должна была выбирать для него мебель и ковры, встретила свою смерть на следующий день после того, как ее жених осматривал дом.