Некоторое время оба молчат. По набережной с грохотом проезжает фура. Где-то в отдалении воет сигнализация.
— Там еще, — снова вступает Мерриган, — мальчик остался.
Джина открывает глаза:
— Что?
— Да, — продолжает Мерриган, — мальчик. Во второй машине было четыре человека: отец, мать и двое детей. Девочка умерла, но мальчик выжил. И отделался лишь парочкой царапин. То, что он уцелел, иначе как чудом нельзя назвать. Потому что, по всем подсчетам, и сторона, и угол по отношению к точке удара были смертельными.
— О господи!
— А он как-то встал и пошел. Об этом потом вообще почти не говорили. Опять же, сегодняшние таблоиды сделали бы из этой истории бомбу, но в те годы люди вели себя все-таки поприличнее. Ведь малышу в то время было… ну сколько… пять-шесть лет.
Джина садится:
— И что с ним стало?
— Насколько я помню, его усыновила какая-то семья.
Они опять замолкают. Джина только головой качает: с ума сойти!
В итоге она протягивает руку и берет карандаш.
— Джеки, — произносит Джина: карандаш уже повис над листком бумаги, — я ни в коем случае не рассчитываю на удачу, но вдруг вы помните имя маленького мальчика?
— Представьте себе, помню, — отвечает он. — Прекрасно помню. Его звали Марк Гриффин.
7
— В Австралию?
— Да.
— Да ну тебя!
— Почему нет?
— Дермот, Австралия для молодежи. Они там выпивают, занимаются серфингом, тусуются, ну, всякое такое.
Клер держит бокал с вином и внимательно смотрит на мужа.
Он видит: она старается, но не может принять этой версии всерьез.
— Девочкам там ужасно понравится, — предполагает он.
— Что? Пиво и серфинг?
— Нет, а…
— Дермот, зачем? Мне казалось…
— Хорошо, давай не в Австралию, давай в другое место — в Штаты, в Канаду.
Он оглядывается. В воскресенье вечером здесь не очень людно. К тому же расстояния между столами такие, что пришлось бы сильно напрячь голосовые связки, чтобы тебя подслушали. Он впервые в ресторане такого уровня.
Но ему нравится. Его сейчас устраивает уединенность.
— Я не понимаю, откуда ноги растут, — продолжает Клер. — Мне казалось, твоя работа…
— У Би-эм-си офисы по всему миру.
— Ну и что с того?
Этот разговор начинает потихоньку ее бесить.
— Почему нет? — спрашивает он, набирая полный рот ризотто.
Он надеется, что все-таки их никто не подслушивает.
— Тебя интересует, почему нет? Я скажу тебе. Потому что девочки обосновались в школе. У них там друзья. Их нельзя так просто взять и выдернуть на полгода-год. Еще потому, — она накалывает на вилку гребешок, — что папа с мамой не молодеют. Я не хочу жить от них за тысячи миль.
Зато Дермот только об этом и мечтает.
Но согласно кивает. Она права, он понимает это. Они не могут просто взять и сняться, как предлагает он. Не то чтобы они увязли, нет, но тоже типа обосновались.
Просто он подумал…
— Ну как?
Он поднимает глаза. Клер указывает на его ризотто.
— Как трюфели? — спрашивает она с придыханием. — Чувствуются?
— Да, невероятно вкусно.
Она быстро так поводит бровями, будто говоря: еще бы, за сорок-то евро!
Дермот придвигает к ней тарелку с ризотто:
— Попробуй.
Она тянется и берет немного на вилку.
Он ведь не может ей сказать, что уже несколько недель находится под постоянным наблюдением. Во всяком случае, такова его рабочая гипотеза. Эти люди знают, где он работает, знают, где учатся его дети. Он полагает: за домом они тоже присматривают и отслеживают каждый его шаг — куда пошел, с кем говорил. Может, еще за чем — он точно не знает. А вдруг они записывают его разговоры по мобильному, перехватывают мейлы? А что, если они и в интернете за ним следят?
Неужели они записывают всю его жизнь: сутки напролет, семь дней в неделю?
Конечно же нет. Это абсурдно.
Абсурдно, но возможно.
Поэтому теперь Дермот болезненно неловок в каждом жесте. Ни шагу ступить, ни разговора поговорить не может, не ощущая дискомфорта. Как будто его против воли запихнули в какое-то маразматическое реалити-шоу. Только правил не объяснили и продюсеров не представили.
Но он старается, он держится. Каждое утро отвозит Нив и Орлу в школу. Едет в офис. Работает. Возвращается домой. Об отчете никому не сказал ни слова. Сам документ вместе с черновиком и сопутствующими мейлами, естественно, удалил. Ни с кем не говорил о Ноэле Рафферти. И не намерен. Потому что его яйца зажаты в тисках, и он не предоставит этим свиньям ни малейшего шанса затянуть их.
— Какая вкуснотища! — восклицает Клер. — Вот это я понимаю!
Он смотрит, что там у нее в тарелке.
— А как гребешки?
— Ничего, — отвечает Клер, — вполне.
Вполне?! Хм…
А впрочем, как скажешь.
Дермот жиденько улыбается. За две последние недели он врал жене больше, чем за двенадцать лет совместной жизни. Он врал ей про работу, деньги, мысли.
Вот и сегодня он соврал про истинную причину, побудившую его притащить ее в дорогущий двухзвездочный мишленовский ресторан. Сказал, что хочет извиниться за то, что был угрюмым и несносным. На самом деле он решил послать им закодированное сообщение. Сначала он планировал нечто более грандиозное, — скажем, спустить все деньги на новую тачку. На «мерседес SL», на «ягуар», на что-нибудь кричащее: «Смотрите, мне не стыдно тратить ваши деньги, я не против вас, я с вами». Но как бы он объяснил это Клер? Ведь на такое даже выдуманного бонуса не хватило бы.
Поэтому он решил, пока суд да дело… начнем с ужина в «Цинке».
И с драгоценностей.
На днях он купил ей дорогие серьги и цепочку, в основном чтобы они заметили покупку. Но до сих пор не набрался смелости подарить.
Он опять указывает на ее тарелку.
— По-моему, — произносит он, — ты их недооцениваешь.
— Ну что ты! Перестань. Я не сказала, что они невкусные. На вот. — Она накалывает гребешок на вилку и протягивает ему. Похоже на вызов. — Попробуй.
Вилки в воздухе: совершается акт передачи. Маневр получается неизящный и немного воинственный. Дермот опускает гребешок на краешек тарелки.
Затем к столу подплывает официант и интересуется, все ли у них в порядке.
— Да, — отвечает Дермот и улыбается. — Все чудесно, спасибо.
— Да, — отвечает Клер. — Спасибо.
После ухода официанта Дермот замечает:
— Здесь великолепный сервис, ты не находишь?
— Да, — отзывается Клер.
Но это еще полбеды. Гораздо тяжелее врать про эмоции и переживания. Гораздо тяжелее выдавать страх за подавленность, опустошенность и необходимость переменить картинку.
Потому что Клер его очень хорошо чувствует.
И потому что Клер не дура. А с точностью до наоборот. И, видя ее взгляд, он понимает: у нее имеются свои соображения на этот счет.
Наверняка не очень верные. И все же…
— Дермот, — прерывает она молчание и пожимает плечами, — я не совсем понимаю, что происходит. Ты странно себя ведешь последнее время… какая-то Австралия, все это. — Она обводит рукой мишленовскую обстановку. — Я правда не понимаю, может…
— Что?
Он искренне надеется, что у нее возникли подозрения и хватит ума прийти к соответствующим выводам. Потому что он так больше не может. Ему надо с кем-то поделиться. Он смотрит ей прямо в глаза: жаждет, чтобы она увидела, хочет, чтобы поняла.
— Просто… — произносит она и останавливается.
— Что… что?
Он так жаждет услышать; он больше не в силах терпеть.
— Мне даже спрашивать об этом противно, — в итоге выдавливает она, и сердце у него уходит в пятки, — просто… я уже не знаю, что и думать… может, у тебя появилась женщина?
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
На следующее утро Ларри Болджер возвращается в Дублин. По пути из аэропорта в город он просматривает заявление: примерно через двадцать минут ему предстоит выступить с ним на пресс-конференции.
Рядом скукожилась Пола. Она спит и во сне чуть-чуть похрапывает. Болджер и сам уже больше полутора суток на ногах, но, видимо, до вечера ему отдых не светит.
В самолете он бесконечно правил заявление — теперь оно вполне приемлемо. Еще в Чикаго он выступил с безапелляционной речью, отметающей все обвинения. Нынешнее заявление, по сути, пояснение к той речи с некоторой конкретикой.
И бог бы с ним. Просто после него начнутся вопросы.
Которые сами по себе тоже не штука: он сможет на них ответить. Но вот копание в его личных финансах, просьбы обосновать расходы, несанкционированное использование кредитных карт и т. д. и т. п. — вот эти вещи могут оказаться губительными для его репутации. Они дурно пахнут и плохо выглядят.
Разумеется, он со своей стороны постарается увести беседу в другую сторону: начнет подробно рассказывать о достижениях торговой делегации, будет постоянно вставлять фразу «двигаясь вперед». Но они, медийщики, неумолимо и безжалостно потянут его назад: к скачкам, свиданкам, люксам, ставкам, лобстерам, «Кристаллу» и к чертову корневому каналу.
Это будет битва на износ.
Он смотрит в окно. Слева промелькнул Епископский дворец; они приближаются к мосту Биннз.
Шакалье отродье. В погоне за сенсацией журналисты порой переходят все границы. Вчера в интернете он наткнулся на парочку статей о Фрэнке: не погнушались потревожить даже мертвых — выложили фотографии той автокатастрофы.
Болджер качает головой.
Шайка ублюдков.
Из-за них придется объяснять жене и дочерям, кто эта женщина, о которой до прошлой недели они слыхом не слыхивали. Из-за них придется убеждать коллег по партии, что он стабилен и надежен. Из-за них придется делать хорошую мину при плохой игре и всячески демонстрировать сторонникам, что его перспективы возглавить партию никоим образом не пострадали.
А про то, как эта ситуация выглядит с шестого этажа отеля «Уилсон», он даже думать боится. Пэдди Нортон сказал, что с ним пока не связывались, но, без сомнений, свяжутся.
Болджер оглядывает себя и поправляет галстук.
Хотя в определенном смысле его акции даже вырост ли. Здесь. В Ирландии. Он входит в состав кабинета, часто дает интервью, пользуется широкой известностью, но такая популярность выводит его на принципиально новый уровень. Большинство политиков ему бы позавидовали.
И это льстит, но только при одном условии: если ты готов признать, что плохой рекламы не бывает.
С Гардинер-стрит они сворачивают налево.
Пола тихонечко бормочет. Он поворачивается и смотрит на нее. Спит.
«…У меня разрядился телефон… да, знаю… девять и семь десятых…»
Во сне она подрагивает. Будто по ней пустили слабенький заряд.
Болджер решает пока что не будить ее и отворачивается. Он смотрит в окно, на Маунтджой-Сквер.
Интересно, как бы Фрэнк разруливал ситуацию? Или он бы до такого не докатился? Как бы он повел себя? В детстве у них дома говорили только о политике.
Лайам Болджер долгие годы входил в состав муниципального совета, а два его брата — дядья Ларри — состояли в профсоюзном движении. Все трое были ярыми приверженцами партии. С самого начала стало ясно, что Фрэнк пошел по их стопам. Отец поощрял его: таскал на собрания, давал возможность проявиться. А Ларри, ну что Ларри? Он колебался между малым и полным отсутствием интереса к политике, поэтому ничего, кроме разочарования, в отце не вызывал. Короче, Фрэнк считался вундеркиндом, чей политический успех стал главным упованием семьи, во всяком случае отца. Затем настал тот страшный вечер… ужас, боль потери сына, крушение всех надежд. Потом отчаянная попытка перестроиться: отца так просто не согнешь. Еще одна попытка — следующий сын.
Болджер прикрывает глаза.
Есть в этом что-то от семейства Кеннеди: переход престола, передача скипетра, пламени. Хотя за годы жизни Ларри так и не разобрался, на что больше похожи его отношения с Фрэнком — на отношения Джека с Джо-младшим, или Бобби с Джеком, или даже, что наиболее вероятно, Тедди с Бобби?
Он открывает глаза.
Вот и отель «Карлтон»: здесь будет проходить пресс-конференция. Он тормошит Полу.
— Ой… мамочки. Мы где?
— У врат ада, — отвечает он. — Взгляни сама.
Она прильнула к окну. У входа в отель столпились десятки журналистов и фотографов: пихаются, сражаются за лучшие места.
Пола извлекает из кармана пудреницу, щелчком открывает ее, проверяет свою боеготовность.
— Боже мой! — восклицает она, тщетно пытаясь привести в порядок прическу. — Посмотри, во что я превратилась!
— Я бы на твоем месте не волновался, — замечает Болджер, — прости, но ты их вряд ли сейчас заинтересуешь.
Как только машина тормозит перед отелем, фотографы с репортерами срываются с мест и облепляют ее.
— И помни, — напутствует Пола, как тренер, вставляющий капу в рот боксера, — ты вне себя от гнева, ты растерян, ты обижен.
— С Богом, — кивает Болджер.
Он делает глубокий вдох и открывает дверь. И, проходя сквозь строй щелчков, жужжания и вспышек, он, словно мантру, повторяет вновь и вновь: «ты вне себя от гнева, ты растерян, ты обижен… ты вне себя от гнева, ты растерян, ты обижен… вне себя от…»
2
Вычислить Марка Гриффина оказывается плевым делом. Это занимает десять минут. Джина просто приходит с утра на работу, берет телефонную книгу, находит в ней шесть Марков Гриффинов и больше двадцати М. Гриффинов. Решает начать с Марков. Ночью ей было не до сна. Она лежала и думала, как будет тяжело, с какими трудностями ей предстоит столкнуться, как придется брести по тупиковым тропам среди затерянных следов и все такое прочее. Теперь она в шоке: кто бы мог подумать, что это так легко.
С первыми двумя Марками она еще стесняется, рвется прямо с места в карьер, и получается неловко, но к третьему она уже насобачивается, и все идет как надо.
— Алло, могу я поговорить с Марком Гриффином?
— Я слушаю.
— Здравствуйте. Надеюсь, что я попала по адресу. Я… видите ли, я ищу Марка Гриффина, который много лет назад потерял семью в автокатастрофе.
— Нет-нет, — сразу же отвечают на том конце, — нет, простите… вы не туда попали.
Зато следующий респондент ведет себя совсем не так, как остальные. Сначала он молчит, причем молчит так долго, что Джине приходится это молчание нарушить.
— Алло?
— Да, — отвечают ей, — я слушаю.
Джина медлит.
Это он. Она уверена.
Прошло каких-то десять минут.
Она не рассчитывала на такую скорость и не подготовилась. Что говорить теперь?
— Спасибо.
Спасибо?!
— Послушайте, с кем я разговариваю? Вы журналист?
— Нет-нет, ну что вы! Меня зовут Джина Рафферти. Я… у меня близкий человек… брат… две недели назад тоже погиб в аварии. Я…
Она не знает, как продолжить.
Теперь уже Марк прерывает паузу.
— Пожалуйста, примите мои соболезнования, — произносит он, — но я не психотерапевт. Я ничем не могу вам…
— Конечно, я понимаю, ради бога, извините. Я… я звоню по делу, — Она приостанавливается. — Может, у вас найдется время встретиться и поговорить со мной?
Он громко переводит дыхание и говорит:
— Откуда вам обо мне известно? Как вы узнали мое имя?
— Могу я объяснить вам все при встрече?
Он довольно неохотно соглашается. Сначала говорит, что занят и что со встречей придется подождать до второй половины недели. Но потом, как кажется Джине, сверяется с ежедневником и неожиданно переигрывает ситуацию.
— Слушайте, — обращается к ней он, — а что вы делаете сейчас?
— Сейчас? Сегодня утром?
— Да, именно. — В голосе появилась тревога. — В ближайшие час-два?
— Да… в общем, ничего.
— Тогда давайте.
Они договариваются на одиннадцать — в кафе на Анн-стрит.
Перед выходом Марк на секунду задерживается у зеркала. Ну и видок: не брит, помят, глазищи вспухшие.
Спасает только итальянский костюм — так был бы чистый бомж. Но ему, если честно, насрать.
Он садится в машину, выезжает на Глэнмор-роуд.
Сейчас начало одиннадцатого. Город, как всегда, стоит, так что при хорошем раскладе он доберется до центра за двадцать пять — тридцать минут. Пока запаркуется и дойдет, как раз к одиннадцати будет в кафе.
За это время ему необходимо успокоиться и собраться с мыслями.
Кто такая Джина Рафферти? Что ей нужно? Он понятия не имеет, но за полчаса, прошедшие с ее звонка, почти довел себя до панической атаки. От настоящего приступа Марка спасает только одно: он слепо и необъяснимо уверовал, что эта женщина, кем бы она ни была, сможет ему что-то рассказать.
Драмкондру он проезжает довольно быстро, а после моста через Толку дорога вообще пустеет.
Марк смотрит на себя в зеркало. Глаза все такие же красные, припухшие… слезятся, гады. Да, давненько у него не случалось похмелья. Все из-за первой порции.
Из-за чертовой пол бутылки джина «Бомбей сапфир».
Надо отдать ему должное, он долго держался. А потом плюнул. Давно его не подводили так близко к краю, не сталкивали лоб в лоб с кошмарным прошлым. И выяснилось, что он не в силах, не может, не выносит, когда вот так вот по крупинкам просеивают его трагедию…
Он ведь считает, что помнит ту аварию, хотя, скорее всего, нет. Воображение, естественно, дополнило недостающие детали. Цвета — разводы красного, оранжевые пятна, синие мигалки; и звуки — визги, крики, стоны. Но настоящая картина, погребенная в глубинах подсознания и ныне абсолютно недоступная, могла быть совсем иной. Его «воспоминания» и непрошеные сны — не более чем обкатанная версия событий. Возможно, не совсем точно отображающая реальность, но согласующаяся с известными ему фактами. И пока единственная. Парковку он находит на Нассау-стрит.