Он опять берется за мобильник. А параллельно лезет в карман, пытается нашарить серебряную таблетницу.
4
— Марк, ты кошмарно выглядишь. Что-то… стряслось?
— Ничего.
Он видит: тетя Лилли начинает нервничать. Он подходит к ней — она у раковины, — но, вопреки обычаю, не чмокает в щеку.
Просто стоит и смотрит.
По дороге из города Марк репетировал речь. Вслух репетировал. В наши дни это никого не удивляет. Откуда им знать, что за рулем соседней машины буйно-помешанный? Чувак мчит себе по берегу моря и никого не трогает. Подумаешь, болтает сам с собой, машет руками, орет, жестикулирует. Может, он на брокера своего орет или общается с головным офисом, расположенным в Токио?
И вот он смотрит в тетины глаза и чувствует, как гнев улетучивается. Нечестно и, в сущности, несправедливо подвергать ее допросу.
— Марк, в чем дело?
Но вместе с тем он должен прояснить ситуацию. Он должен спросить.
— Тетя Лилли, скажи…
Это единственный вопрос, оставленный про запас. Он его не репетировал и не формулировал. Просто держал в голове.
— Да, милый?
— Скажи… папа…
Но после этого слова наступает ступор. Он его, собственно, никогда не употреблял — так, чтобы вслух и отдельно. И сейчас «папа» его доканывает. Глаза опять наполняются слезами.
— Марк… мой мальчик… малыш…
Он отворачивается. В гостиной, как всегда, работает телик. Звук, как всегда, то ли выключен, то ли поставлен на такой минимум, что ничего не слышно.
— Тетя Лилли, — произносит он, — скажи: мы на сто процентов уверены, что… — По телику идет реклама мобильных телефонов. Он выпучил глаза, лишь бы не видеть тетиных. — Мы абсолютно уверены, что папа… что это он был виновен в аварии?
Он оборачивается и смотрит на тетю.
Она белеет.
Марк никогда не обсуждал с ней этого. И с дядей Дезом тоже. Каждый раз, когда по каким-нибудь практическим причинам приходилось возвращаться к обстоятельствам, сделавшим его сиротой, все начинали говорить очень тихо и очень быстро. Как будто простое размышление на эту тему могло повредить его психическому здоровью или даже физическому. Собственное представление Марка о случившемся сложилось из разговоров, подслушанных в первое время после трагедии. Некоторые из этих разговоров уже тогда велись тихо и быстро. Прочие были довольно беспечны и, по-хорошему, не должны были происходить в присутствии ребенка. Но люди, наверно, думали: раз Марк такой малыш, он не поймет и не запомнит.
Но ему было пять, и дураком он не был.
Например, он помнит — дело происходило в переполненной гостиной или на кухне, — как один мужчина внятно прошептал другому: «Я слышал, бедняга Тони перед этим принял». Естественно, в то время Марк не мог понять значение этих слов, но он их, разумеется, запомнил. Прошло немало лет, настал незабываемый день, и фраза попала в нужный контекст. Зерно упало во вспаханную почву. Учитывая, что к тому моменту у Марка накопилось уже достаточно жизненного опыта, фраза заиграла всеми красками и просто взорвала его сознание.
«Тони перед этим принял».
Он также помнит слово «Болджер»: им были заполнены первые дни после аварии. Оно звучало постоянно, бесконечно, пока не потеряло всякий смысл. Но настал черед — много позже, — и это слово тоже попало в нужный контекст.
В детстве приемные родители никогда не рассказывали ему о главном событии его жизни, а он, полагая, что для подобного молчания имелись веские основания, никогда их не спрашивал. Правда, чувствовал, что разговор неизбежен и, со свойственной замкнутым натурам фантазией, часто представлял себе, как это произойдет. Он ждал этой беседы, жаждал ее, но время шло, а тишина усиливалась и сгущалась. Войдя в подростковый возраст, Марк понял, что разговора, по всей видимости, не будет. И успокоился. Потом он вырос, впечатления детства сплелись в одно кошмарное нагромождение, и он вдруг стал бояться: что, если они одумаются? И начал всячески демонстрировать тете с дядей, что не хочет этого разговора, не нуждается в нем.
Марк размышлял примерно так: он знает, что случилось; они тоже. Зачем разговаривать? Зачем бередить его стыд и боль?
Вот как родился совершенный заговор молчания.
Сейчас он смотрит на тетю Лилли, видит ее смятение и постигает весь масштаб их заговора. Он готов биться об заклад: ничего путного она ему не скажет. Не потому, что не помнит или предпочла не помнить, а потому, что не знает. Теперь уже не знает.
— Марк… я…
И возможно, не знала никогда.
— Не надо, — произносит Марк. Он опять отворачивается: не может вынести ее вида. — Я просто…
— Мы всегда хотели, твой дядя Дез и я, мы…
Она замолкает. И слава богу. Разговаривать имело смысл только с одним человеком. Но его тут нет. Ни тут, ни где-либо еще. Уже шесть месяцев.
Марк бросает взгляд на телик — начинаются новости.
Он опускает голову и закрывает глаза.
А если б дядя Дез был жив и был бы здесь сейчас, что он спросил бы у него?
«Дядя Дез, что на самом деле произошло той ночью? Ты помнишь? Знаешь? Тебе говорили? Ты им верил? Тебе казалось это логичным? Ты задавал вопросы? Тебе отвечали? Тебя запугивали? Тебя заставили молчать? Ты из-за этого молчал всю жизнь?»
Он снова открывает глаза.
«Моего отца обвинили необоснованно? Его сделали козлом отпущения, чтобы защитить чью-то репутацию?»
«Пусть дяди Деза больше нет, — рассуждает Марк, — но кто-то должен ответить».
Он поднимает голову. Смотрит на телеэкран.
За столом сидит мужчина. Подался вперед. Перед ним несколько микрофонов.
Секунду Марк смотрит оторопело, потом узнает.
Он вбегает в гостиную, хватает пульт, лежащий на ручке дивана, нащупывает кнопку и делает громче.
Но успевает ухватить лишь несколько последних слов:
— …Ту работу, на которую меня еще молодым и честолюбивым юношей выбрали более двадцати пяти лет назад.
5
Выйдя из кафе, Джина бесцельно бродит по улицам. По Графтон, потом по Уиклоу. По телефону Гриффин спросил, не журналист ли она; она ответила, что нет. А сейчас ей кажется: еще какой! Самый что ни на есть грязный и желтый журналюга в мире — такой ничем не погнушается ради эффектной истории.
Она сворачивает налево, на Друри-стрит, потом направо, у винного магазина «Клаудио». Проходит сквозь старый рынок Саут-Сити, выбирается из него на Джордж- стрит.
Зачем она выдернула его? Как можно поселять в голову человека сомнение, не имея на руках ни единого доказательства? Бессовестно, безответственно и эгоистично.
У нее болит голова и крутит живот.
Она проходит еще немножко и на углу останавливается. Бросает взгляд на противоположный угол — голова начинает болеть еще сильнее.
Невероятно! Она остановилась точно напротив здания, в котором работал Ноэль. Здесь размещается офис Би-эм-си.
Джина оглядывается по сторонам, потом возвращается взглядом к зданию. Она часто проходила мимо, но никогда не была внутри. Как-то не приходилось. Пару раз они ходили с Ноэлем на ланч, но всегда в окрестные заведения, в «Лонг-Холл» или «Гроганз».
Что же ее сюда занесло? Она ведь не нарочно; она даже об этом не думала.
Но раз уж она здесь…
Джина переходит улицу.
Холл являет собою смесь гранита и тонированного стекла; по полу — обтянутые кожей скамейки, по стенам — немногочисленные картины. Би-эм-си занимает пятый этаж.
Она поднимается на лифте.
Осознав, кто она такая, секретарша начинает тут же причитать, и Джине приходится постараться, чтобы тоже не раскиснуть. Через несколько секунд она спрашивает: нельзя ли поговорить с коллегой Ноэля Лео Спиллейном — она познакомилась с ним на похоронах.
— Ох, дорогая, — секретарша отвечает так удрученно, будто лишает Джину последней надежды, — к сожалению, он заболел и сегодня на домашнем.
— Ничего, — реагирует Джина. И потом, толком не понимая, зачем она здесь, но чувствуя потребность как-то объясниться, добавляет: — Просто хотелось поговорить с кем-нибудь. Вы меня понимаете. С кем-то, кто работал с Ноэлем.
Секретарша энергично кивает:
— Конечно, я понимаю, конечно. По-моему, сейчас совещание, но, если вы присядете, я пойду посмотрю: может, кто не занят.
Через две-три минуты из коридора, расположенного справа от приемной, появляется бледный молодой человек примерно одного возраста с Джиной или чуточку старше. Он выглядит отощавшим; такое ощущение, что костюм велик ему как минимум на размер. Он подходит к Джине и протягивает руку.
— Э-э-э, добрый день, — произносит он. — Рад познакомиться. Меня… Меня зовут Дермот Флинн.
Он плывет, плывет сквозь жизнь, как будто бы во сне. А чем не сон? Ведь налицо все элементы сна: тревога, страх, растерянность, вина, еще тревога, а теперь к тому же причудливый вираж — сестренка Ноэля Рафферти…
Он плывет, плывет сквозь жизнь, как будто бы во сне. А чем не сон? Ведь налицо все элементы сна: тревога, страх, растерянность, вина, еще тревога, а теперь к тому же причудливый вираж — сестренка Ноэля Рафферти…
Он присаживается рядом с ней в приемной. Выражает соболезнования.
— Скажите, пожалуйста, — начинает она, — вы ведь работали с моим братом?
Успокоительное, выписанное на прошлой неделе доктором, перестает справляться с задачей.
— Да, — отвечает он, — я был его подчиненным. Я был и остаюсь в его команде.
Он рассказывает Джине о своей работе, о своем месте в компании, а сам тем временем разглядывает ее. Они похожи: в этом более молодом, более свежем и привлекательном лице проглядывают резкие, истончившиеся черты Ноэля.
Все это время Дермот старался не думать о нем. На то есть веская причина. Совершенно ясно, что на Рафферти тоже наехали. А случайно или нет его автомобиль сошел с дороги — не важно. Погубило его все равно не это.
— В тот день, — продолжает Джина, — в тот понедельник, вам не показалось, что он как-то необычно нервничает?
— Нет, я ничего такого не заметил. Честно говоря, я даже не помню, видел ли его в тот день.
И вправду не видел. Но все равно врет. Он озирается по сторонам. Чувствует себя как на допросе.
— Хотите выйдем, — предлагает он, — попьем кофе?
— Давайте.
До него только в лифте доходит.
Нельзя, чтобы меня видели с этой женщиной.
Но уже слишком поздно.
На улице ему кажется, что за ним следят; он страшно нервничает. Суетится. Они заходят в небольшое кафе за углом: Дермот садится спиной к окну.
— Как там Ричмонд-Плаза? — спрашивает она.
— Хорошо, — отвечает он, — все нормально. — А хочет спросить: «К чему вы клоните?»
— Я была там на прошлой неделе, — рассказывает Джина, — с Пэдди Нортоном. Он мне все показывал.
Дермот еле сдерживается. Что ему ответить? Она что, дразнит его?
— М-да… работы почти закончены; осталось всего пара месяцев, — произносит он и откашливается; тяжелая для него тема.
Потом она спрашивает, как работалось с Ноэлем. Область вполне нейтральная, поэтому он браво отвечает. Довольно много говорит. Но временами улетает. В какой-то момент ловит себя за шкирятник на середине предложения и, хоть убей, не знает, как сюда забрался. К тому же у него начинает болеть голова. Он трет виски.
Джина озабоченно спрашивает:
— Дермот, вам плохо?
Он смотрит на нее:
— Нет, что вы! — Он отдирает руки от висков. — Мне хорошо.
Какое там «хорошо»! Последнее время он не ест, не спит, отощал совсем. Все время собачится с Клер: такого у них никогда раньше не было. Не может без слез смотреть на дочерей.
Он опять трет виски. Потом переводит взгляд на Джину:
— Мне пора.
6
Марк швыряет пульт на диван, поворачивается к телику задом и возвращается на кухню. Его не удивляет, что тетя Лилли занята: ей срочно понадобилось просеять муку. Он молча шагает мимо. Выходит, прикрывает дверь, шагает к машине. Дает задний ход, пристегивается.
Бросает взгляд в зеркало заднего вида: дверь дома все так же закрыта.
Он едет по прибрежной трассе и смотрит налево, на море, и дальше — туда, где начинаются горы. Пока еще облачно, но солнце уже местами пробивается сквозь тучи.
Плана у него нет, но его неумолимо тянет в центр города.
Еще эти долбаные пробки! Сердце колотится как бешеное.
Как же все-таки было на самом деле?
Откуда ему знать! А вопросов между тем все больше. Действительно ли Фрэнк Болджер, а не его отец перебрал пива, прежде чем сесть за руль? Действительно ли Фрэнк Болджер, а не его отец потерял управление и в итоге убил себя и еще троих людей? Действительно ли решили, что разговоры о пьяном вождении, приведшем к множественным жертвам, могут пагубно сказаться на репутации такого видного политического лица? В самом-то главном избирательном округе? Где брат уже ждет своего часа, чтобы занять местечко? В таком случае правда ли, что были приняты соответствующие меры? Замяты «разговоры»? Устранены свидетели? Запущены новые слухи, очерняющие водителя второй машины?
И что произошло потом?
У Марка голова идет кругом.
Протестовал ли Дез Гриффин, говорил ли, что вышла ошибка, что брат его непьющий? И как на это ему ответили? Посоветовали заткнуться — ради мальчика? Шантажировали, угрожали, дали понять, что он может лишиться работы на госслужбе или что его могут перевести? Или что-нибудь похуже? Не потому ли он всегда так?..
После Фейрвью Марк съезжает на Норт-Стренд-роуд.
Неужели все так и произошло?
О боже!
А если это так — причем с каждой минутой выстроенная версия кажется ему все более логичной, — то Джина Рафферти права. Единственный человек, который реально выгадал от ложного обвинения отца, был Ларри Болджер.
Джина не хочет отпускать Дермота Флинна, но остановить его она тоже не в силах.
Он встает, роется в поисках бумажника.
Джина отмахивается:
— Не волнуйтесь. Я заплачу.
Он не спорит.
Она провожает его взглядом.
Когда он уходит, она глубоко вздыхает. Смотрит в пространство и пытается восстановить в памяти последние двадцать минут.
Флинну отчего-то было серьезно не по себе. Он сидел как на иголках. Отвечал уклончиво. Чересчур внимательно разглядывал посетителей кафе. Все время сам себе противоречил, запинался, бросал незаконченные предложения.
Но почему?
Не связано ли это с Ноэлем?
Это просто первое, что приходит Джине на ум. И ничего удивительного. Но вдруг она ошибается? Вдруг он всегда такой нервный? Вдруг он страдает МДП[45] и забыл принять лекарство? Вдруг у него сегодня неудачный день?
Вдруг… ей остается только гадать.
Она бредет в свой офис, расположенный в двух шагах, и бранит себя за слабохарактерность и недостаточную напористость. Она была обязана загнать его в угол. Должна была поставить его в тупик.
Она устала, она растеряна. Экспромт не удался. Он получился настолько мучительным, что ей хотелось только одного — чтобы он поскорее закончился.
Войдя в здание и поднимаясь по лестнице, Джина вдруг ловит себя на том, что ей вообще хочется только одного — чтобы все это поскорее закончилось. Так бывает иногда во сне, когда в разгар событий ты хочешь только одного — проснуться.
Марк находит парковку на Меррион-Сквер. По пути к Бэггот-стрит он делает несколько звонков. Первый — в справочную службу, второй — в Министерство предпринимательства, торговли и занятости.
Отвечают, хоть Марк об этом и не спрашивал, что министр уже сделал заявление и больше комментариев не дает. В любом случае, говорят ему, сегодня он весь день будет в Дале[46], завтра с утра, на открытии завода в Лимерике, а после этого…
— Не беспокойтесь, — говорит Марк, — спасибо.
Он убирает телефон. Идет по Бэггот-стрит и заворачивает направо, на Килдер-стрит. Меньше чем через минуту он уже стоит перед Лейнстер-Хаусом. Через прутья высокой решетки рассматривает георгианский особняк, когда-то выстроенный как городской дом герцога Килдера, а теперь разместивший обе палаты Эрахтаса[47]. У ворот на карауле — двое полицейских. Большую часть времени они, похоже, заняты перенаправлением туристических потоков то в национальную библиотеку, то в национальный музей, расположенные по обе стороны от парламента.
Марк смотрит на часы. Он думает: чем, интересно, может Ларри Болджер целый день заниматься в парламенте? Участвовать во внеурочных дебатах по насущному вопросу законодательства? Отвечать на вопросы депутатов? Потом он вспоминает, что сегодня понедельник, а во время парламентских сессий работа в палатах начинается со вторника. Что же он там делает? Прячется от журналистов после пресс-конференции? Создает видимость занятости?
Хотелось бы выяснить, но попробуй войди туда! Нужно разрешение или гостевой пропуск. Он оглядывается. На улице, кроме туристов и прохожих, только двое: замызганный мужик с плакатом, расхаживающий взад-вперед перед караульной будкой, и еще один, праздношатающийся по тротуару с телефоном у уха.
Чуть дальше на остановке народ ждет автобуса.
Когда кто-то приходит-уходит или через ворота проезжает машина, караульные оживают. Но вообще, народу мало, так что вскоре Марку становится неуютно. Один из полицейских уже бросил на него пару заинтересованных взглядов: не ровен час подойдут с вопросами.
Он думает: пора валить. Бредет по улице в сторону остановки.
Что его сюда притянуло? Неясно. Просто ему показалось, что это его единственный шанс. В буквальном смысле слова.
И оказывается, интуиция его не подвела. Через пару минут из ворот Лейнстер-Хауса выходят трое. Они пропускают машины и переходят улицу. Заходят в отель «Бусвеллз», что на углу Моулсворт-стрит.