Впрочем, воротясь, Петр Екатерины в Петергофе не обнаружил. По рассказам слуг выходило, что она накануне уехала вместе со своей придворной дамою и графом Орловым, а куда – не сообщила.
– Сбежала с любовником императрица! – захохотала Елизавета Романовна, бывшая очень подшофе.
Однако Петр отчего-то забеспокоился и попытался разыскать жену: вдруг шутки шутит да спряталась за каким-нибудь кустом?..
Нет, она не спряталась. Она прислала мужу небрежную записку, в которой сообщила, что находится в Петербурге, где и провозгласила себя самодержавной государыней Российской империи.
– Позвольте, а кто же теперь я? – наивно спросил Петр, прочитав записку.
Ответ на сей вопрос ему предстояло получить в ближайшем времени…
О том, что императрица едет в Петербург, Катерина Романовна, конечно, знала и готовилась встретить любимую подругу в полной боевой форме. И как испортил триумф этот каналья портной, из-за которого она проспала осуществление того самого комплота, подготовке которого, можно сказать, посвятила жизнь. Вернее, последние несколько месяцев ее. Вообще-то Катерина Романовна никогда не обращала внимания на то, во что и как одеваться, а потому не раз ловила промельк ехидных усмешек на лицах знакомых дам. На этих гусынь ей было наплевать, но хотелось нравиться обожаемой государыне! И она не пропустила мимо ушей, когда сестрица Елизавета Романовна скучающим тоном сказала:
– Тебе, Катенька, мужское платье весьма пристало бы с твоими-то манерами да сложением!
Елизавета Романовна, даром что уродина, считалась законодательницей мод, и некоторые находили ее манеру носить вместо бальных башмаков сапоги со шпорами весьма возбуждающей чувства.
Именно этого – возбудить нежные чувства императрицы – и хотелось страстной княгине Дашковой, когда она заказывала себе мужской костюм. Увы, трижды увы! В такой великий день ей пришлось тащить на себе корсет и фижмы!
Дворец был окружен множеством народа и войск, со всех концов города стекавшихся и соединившихся с измайловцами. Катерина Романовна вынуждена была выйти из кареты и пешком пробиваться сквозь толпу.
«Кабы они знали, кто я, то подняли меня бы на руки и внесли во дворец!» – отчаявшись, подумала Дашкова. Сия воображаемая сцена, которая, конечно, найдет свое место в той книге, коя будет ею когда-нибудь написана, придала ей сил. Последним немыслимым рывком она одолела оставшееся расстояние до дверей и наконец очутилась в передней – со вскруженной головой, с изорванными кружевами, измятым платьем, совершенно растрепанная – и поторопилась представиться государыне. Екатерина с некоторым недоумением посмотрела на княгиню, но тут же от всей души обняла ее.
– Слава богу, – разом сказали обе. И это было все, что они могли сказать в такую минуту.
Потом императрица рассказала о своем побеге из Петергофа, о своих опасениях и надеждах. Дашкова благоговейно поцеловала ей руки и, в свою очередь, описала собственные тоскливые часы ожидания, которые были тем тягостнее, что княгиня, из-за подлости портного, не могла встретить Екатерину вовремя. Императрица понимающе – женщина женщину всегда поймет, когда речь идет о коварстве мужчины или нерадивости портного! – взглянула на нее и сказала, что беспокоиться не стоит: необходимое мужское платье можно взять у гвардейцев. Сама она тоже решила переодеться, поэтому одолжила гвардейский мундир у капитана Талызина, а Катерина Романовна – у лейтенанта Пушкина, бывшего примерно ее роста и сложения. Эти мундиры, между прочим, были древним национальным одеянием Преображенского полка со времен Петра Великого, но впоследствии заменены прусскими куртками, введенными Петром III. Едва императрица вошла в город, гвардейцы будто по команде сбросили с себя иностранный мундир и оделись в свое прежнее платье.
Катерина Романовна с удовольствием взглянула на себя в зеркало. Сестрица Елизавета оказалась права: мундир преобразил княгиню, сделал ее стройнее. Сейчас она напоминала юношу с умным лицом и вдумчивыми глазами.
– Ах, кабы так всегда ходить! – пробормотала Катерина Романовна, оглядываясь на императрицу, которая тоже выглядела в мундире премило. Особенно хороши были ее стройные ножки, которые заставили Дашкову завистливо вздохнуть: ей-то вот с ногами не повезло, и, если правду сказать, лучше бы им оставаться скрытыми под юбками…
Однако, задумавшись о ногах новой российской государыни, Катерина Романовна каким-то естественным течением мысли перешла на движение вообще. И подумала, что император вполне может двинуть из Петергофа войска на столицу.
Она подошла к государыне, совещавшейся с сенаторами, и на ухо сообщила ей свою мысль. Секретарю тотчас же было приказано написать указ в две главные части, которые должны были охранять два единственных незащищенных подступа к городу по воде. Сенаторы поглядывали на Дашкову кто неодобрительно, кто с любопытством, разумея ее странный вид в мужском костюме, однако она покосилась в зеркало – и снова нашла себя обворожительным мальчиком.
«Надо будет не забыть написать в моей будущей книге, как хорошо я выглядела в мужском костюме и как восхищенно взирали на меня все сановники!» – подумала она.
Конечно, Катерина Романовна мужчин презирала, однако в это мгновение вдруг посетила ее мысль: какая жалость, что она не родилась юношей! Тогда она могла бы искать любви императрицы!
«Глупости! – тотчас сказала она себе. – Это у меня от волнения в голове мешается. Государыне и так незачем любить кого-то другого, кроме меня. Я ее ближайшая подруга, она обязана мне троном, я могу рассчитывать на то, что отныне буду первенствовать в ее сердце. И если ей захочется, я навсегда останусь в мужском костюме!»
Когда заседание кончилось и были отданы приказания относительно безопасности столицы, императрица и не отходившая от нее Дашкова сели на своих лошадей и по дороге в Петергоф осмотрели двенадцать тысяч войска, не считая волонтеров, ежеминутно стекавшихся под знамя новой государыни.
Ночевали в Красном Кабачке, в десяти верстах от Петербурга, в тесной и дурной комнате, где была только одна кровать. И эта ночь была счастливейшей для Катерины Романовны, которая получила возможность несколько часов кряду лежать возле обожаемого создания и порою целовать руки Екатерины Алексеевны. Невыносимо хотелось припасть благоговейным поцелуем к ее щечке, однако, когда она попыталась это сделать, государыня ласково, но непреклонно отстранилась и попросила несколько минут полежать спокойно и неподвижно.
– Не то вы не сможете отдохнуть толком. Да и мне надобно набраться сил, – добавила она.
Дашкова дала слово, что не нарушит тишины ни вздохом, ни движением, вытянулась на спине, слушая, как легко дышит засыпающая императрица, и предаваясь мыслям о будущей книге, в которой, конечно, эта великая ночь окажется изображена в самых ярких красках. Например, будет в ней иметь место такой разговор: императрица спросит свою дорогую княгиню Дашкову необыкновенно ласковым тоном:
– Чем я могу отблагодарить вас за ваши услуги?
– Чтобы сделать меня счастливейшей из смертных, – ответит бескорыстная, великая духом и сердцем Дашкова, – немного нужно: будьте матерью России и позвольте мне остаться вашим другом…
Тут она наконец заснула, ощущая себя наверху блаженства.
Увы… счастье прихотливо. Эта ночь была воистину последней счастливой ночью для княгини Дашковой!
Чуть ли не на другое утро после прибытия в Петергоф, где Екатерина решила ждать акт отречения Петра от престола, низложенный император уехал было в Кронштадт, надеясь найти там преданные ему войска, однако просчитался и понял, что все потерял. Катерина Романовна, которая неустанно хлопотала о безопасности обожаемой подруги и беспрестанно шныряла по дворцу, проверяя там и сям часовых, так что разводящие полков стали роптать: «Неужто императрица нам не доверяет?!», воротилась в покои государыни, надеясь позавтракать вместе с ней, как вдруг… увидела Григория Орлова, растянувшегося во весь рост на диване в одной из царских комнат. Перед ним лежал огромный пакет бумаг, который он собирался распечатать. Дашкова заметила, что это были государственные акты, присланные из Верховного совета.
– Что вы изволите делать? – спросила она.
– Да вот императрица приказала распечатать это, – отвечал Орлов, небрежно разламывая печати.
– Невозможно! – вскричала Катерина Романовна, до глубины души уязвленная доверием, оказанным Екатериною… кому?! Какому-то пошлому мужлану! Наверняка он врет, этот пренеприятнейший Григорий Орлов!
Она только собиралась сказать ему это, как доложили, что солдаты, томимые жаждой и усталые, вломились в погреба и наполнили каски венгерским вином, думая, что это вода. Дашкова немедленно вышла, чтобы восстановить порядок. Пришлось отдать все деньги, какие были с ней, чтобы гвардейцы согласились вылить вино. В то же время Дашкова пообещала, что по возвращении в город будут открыты кабаки и они могут пить сколько душе угодно на казенный счет. Она очень гордилась собой, что нашла слова для убеждения солдат совершенно в их простом вкусе, и вернулась во дворец, мечтая рассказать о случившемся императрице (ну и, понятно, спустя годы отразить сие в будущей книге). Однако застала Екатерину Алексеевну сидящей на диване рядом с Орловым, который все еще лежал в небрежной позе.
Стол был придвинут к дивану, лакей накрывал его на два куверта, но, завидев Дашкову, императрица что-то быстро сказала, и тотчас подали третий прибор.
«Неужели это для Орлова? Неужели он будет завтракать с нами?» – обиженно подумала Катерина Романовна.
И тут она заметила, как сидят эти двое, как небрежно, с хозяйским видом держит Орлов императрицу за руку, как легко, привычно целует ее плечо и шею, и… с каким восторгом Екатерина Алексеевна поглядывает на его грубо вытесанное лицо, на вольно раскинувшееся тело, как заливисто, обещающе смеется его шуткам! И она была одета в интимное утреннее платьице, в котором даже Катерина Романовна удостоилась узреть ее раз или два, а ведь ближе, чем она, у императрицы не было человека!
То есть до нынешнего утра она именно так думала… А сейчас вдруг вспомнила разговоры о том, что у Екатерины связь с Орловым, что, горячо участвуя в перевороте, он старался не только для нее, но и для себя, поскольку надеется стать ее мужем… Удивительно: до сей поры Дашкова этих разговоров как бы не слышала – не желала слышать. Но сейчас они словно бы вновь зазвучали в ее ушах.
И она поняла: каждое слово этих ужасных сплетен – истина. Екатерина и впрямь принадлежит мужчине, причем принадлежит ему не по принуждению, а по своей воле, по страстному желанию, по любви, может быть, равной той, которую испытывает к ней Катерина Романовна. Однако любовь Дашковой останется безответной, сердце Екатерины отдано другому!
Хоть б уж другой, ладно, еще куда ни шло. Но другому…
Какая черная неблагодарность! Какое коварство! А письма, в которых императрица, тогда еще великая княгиня, называла Катерину Романовну своим первым другом, наилучшей, необходимейшей подругою? И нежные слова, улыбки, взгляды, пожимания рук и поцелуи? То есть Дашкову она никогда не целовала, это верно, однако неужели принимала нежности с ее стороны лишь как выражение почтительности, а не жарких чувств, одушевлявших и окрылявших Катерину Романовну?!
Еще афинянин Теофраст, ученик Аристотеля, уверял, будто и на солнце есть пятна. Катерина Романовна читала об этом в одной из тех мудрых книг, кои были ею изучены вдоль и поперек, однако она никак не могла подумать, что такие же пятна могут образоваться на солнце ее души, на идеале ее фантазии!
Итак, княгиня Дашкова пребывала в печалях, а вскоре погрузилась в пучину самой что ни на есть черной меланхолии, ибо поняла, что сердце государыни от нее медленно, но верно отвращается!
Она поехала навестить отца, который не переставал причитать о той глупости, которую совершила его младшая дочь, разрушив карьеру Елизаветы при Петре Федоровиче.
– Ты могла бы сделаться сестрой императрицы! А теперь ты кто? Кому нужна? – ворчал он пресердито. И его упреки прерывались истерическими рыданиями самой Елизаветы Романовны, разлученной с императором (которого, как ни изумлялась княгиня Дашкова, сестра любила, оказывается, от всего сердца, а вовсе не за возможность с его помощью взойти на трон).
Точно так же негодовали на Катерину Романовну и все прочие Воронцовы, в том числе и дядюшка-канцлер. Впрочем, сама-то княгиня в те дни еще надеялась, что вернет все утраченное, возместит все потери с помощью своей венценосной подруги, что родственников княгини Дашковой никто не посмеет подвергнуть никаким репрессиям и даже малейшим унижениям. Она сказала об этом отцу, но Роман Илларионович поднял ее на смех:
– Неужели ты не видела, что дом окружен стражею?! Нас с твоей сестрой уже подвергли унижениям, ибо эта грубая солдатня над нею всячески насмешничает!
Дашкова вышла от отца раздраженная и не замедлила ввязаться в ссору с начальником караула. Она потребовала от имени императрицы снять часовых. Офицер (фамилия его была Какавинский) отказался. Дашкова настаивала. Завязался громкий скандал, который, увы, ничем не закончился. Разъяренная Дашкова понеслась во дворец, надеясь на восстановление справедливости, однако первым, кого она там увидела, был Какавинский рядом… с Орловым.
«Вот мои враги, которые поддерживают один другого! – с тоской подумала Катерина Романовна. – Поддерживают против меня, которая своим горячим участием, быть может, спасла их головы!»
Ну да всем известно, что накануне переворота Орлов был арестован и его освободили только восставшие гвардейцы. А кто был душою восстания? Княгиня Дашкова!
Правда, Какавинскому вроде бы ничто не угрожало со стороны бывшего императора, но это была уже несущественная деталь. Главное, что императрица выступила на их стороне и сделала выговор за самоуправство… кому?! Отнюдь не наглецу Какавинскому, а Катерине Романовне, которая хотела распустить часовых с постов да еще и говорила по-французски при солдатах! О боже, вот неблагодарность, а? Поневоле вспомнишь низвергнутого императора с его пророчеством насчет апельсиновых корок…
Именно этой коркой и ощущала себя княгиня Дашкова, уезжая из дворца. Правда, во искупление выговора она была награждена орденом Святой Екатерины, высшей наградой России, предназначенной для женщин, а все санкции против ее родственников (и даже сестры) предписывалось прекратить. Однако что значила такая ерунда по сравнению с главным огорчением: в Россию со дня на день должен был вернуться князь Дашков, которого Екатерина нарочно отозвала со службы, чтобы сделать приятное своей подруге. Она ничего не могла сделать для нее более неприятного!
Конечно, хотелось думать, что сие совершено было по неведению, что сие – одно из тех благих намерений, коими, как известно, вымощена дорога в ад, однако Дашкова поймала издевательскую ухмылку во взгляде Орлова… Не он ли и подстрекнул императрицу на возвращение Дашкова?
Правда, императрица решила заплатить за счет государственной казны все двадцать четыре тысячи его карточных долгов, да и комнаты для них были приготовлены во дворце, что само по себе было знаком отличия… Ах, мечтала Катерина Романовна, вот ежели бы остаться в них одной, без супруга, и порою средь ночной темноты, когда все злобы дня отыдут и воцарится благость покоя, зреть на пороге сих комнат обожаемый идеал… Правда, по всему выходило, что зреть сей идеал на пороге своих покоев повезет Григорию Орлову!
А тот не терял надежды повести императрицу под венец. И дорога к сему была уже очищена его братцем, убившим – ах, боже мой, никто из людей умных в сем и не сомневался! – бедного низвергнутого императора!
– Я невыразимо страдаю от этой смерти, – сказала Екатерина бывшей в эту минуту при ней Дашковой. – Вот удар, который роняет меня в грязь.
– Да, мадам, – отвечала Катерина Романовна, – смерть его слишком скоропостижна для вашей и моей славы.
– Вашей славы?! – изумленно переспросила Екатерина Алексеевна. – Что-то я не пойму, в чем она состоит?!
Ну что тут оставалось делать княгине Дашковой, кроме как в очередной раз не произнести сакраментальное «увы»?!
Отныне это коротенькое словечко сделалось эпиграфом ее дальнейшей жизни.
Шло время, и все более отдаляла Катерину Романовну от себя императрица, все менее выказывала ей и вернувшемуся князю Михаилу Ивановичу свое расположение. И даже во время венчания Екатерины на царство княгине Дашковой назначено было место в соборе не как другу императрицы, украшенному орденом Св. Екатерины, а как жене полковника, в самых низших рядах…
Княгиня пыталась сохранить хорошую мину при плохой игре, однако порою ее недовольство подругой, которая обещала столь много, но обещаний своих не исполняла теперь, прорывалось-таки. Новая беременность, а потом и рождение сына повергли ее в пучину тоски. Дворец пришлось покинуть, она была лишена общества обожаемой особы. А та даже ни разу не навестила ее, отделывалась ничего не значащими записочками! Катерина Романовна почувствовала, как ее страстная любовь к императрице сменяется глубокой обидою. Среди родственников она не стеснялась говорить, что нипочем не стала бы помогать Екатерине, кабы знала, что той свойственно столь скоро забывать людей, которым она обязана решительно всем. Ведь даже сам замысел о государственном перевороте вызрел в голове княгини Дашковой!
Как-то раз, когда она рассуждала на эту излюбленную тему, кто-то из собеседников передал ей реплику императрицы: «Шесть месяцев я была в сношениях со всеми вождями заговора, прежде чем Дашкова узнала хоть одно имя». К сему было присовокуплено относительно близкой дружбы: Екатерина-де Алексеевна Дашкову держала при себе, чтобы выведывать от нее о планах ее сестрицы и Петра Федоровича, а также для того, чтобы уродство княгини оттеняло красоту ее венценосной подруги! Ну и не совсем ловко было ей одной в гвардейские казармы езживать, надо бы хоть с какой-никакой компаньонкою…
Услышав такое, Катерина Романовна воистину потеряла голову. Апельсиновая корка! Воистину! То-то хохочет на небесах злосчастный Петр Федорович, то-то радуется унижению той, коя замыслила и осуществила его ниспровержение!