Я начал засыпать на теоретических занятиях. Шел десятый день моего пребывания в училище, а у меня список нарядов не уменьшался, а увеличивался и дошел уже до двадцати. Я в состоянии беспросветной катастрофы: ноги мокрые, из носа течет, глаза сами закрываются. Перед отбоем я обратился за помощью к курсантам своего взвода.
Безнадежность, надрывность речи. До сих пор курсанты мои надо мною подсмеивались, а тут было что-то пронзительное – не просто усталость, а предельная несуразность моего положения поразила всех.
Хлястик решили всем взводом добывать в столовой.
Столовая располагалась в полутора километрах от казармы и учебных корпусов.
На построение все выходили теперь с винтовками дореволюционного образца. Были к ним примкнуты штыки, и были они со штыками очень тяжелыми.
Между тем старшина роты через три минуты после начала очередного марша командовал:
– Запе-вай!
Курсант Василевский запевал:
В конце ноября грязь на улице, ведущей в столовую, замерзла, и образовалась поверхность из ямок, скользи-лок и ухабов.
Маршируя, спотыкались все, а я еще вместо левой ноги вперед шел правой.
Но это было еще возможно. После слова «народ!..» старшина обычно командовал: «Бегом марш!» И тут начинались чудеса: саперные лопаты на бегу, болтаясь, застревали между ногами, противогазы переползали и оказывались между патронташами и рукой с винтовкой (из-за тяжести винтовку приходилось перекладывать из правой в левую руку и обратно), из-за ухабов и скользилок строй разваливался. Спотыкаясь, чтобы не упасть, я пробегал вперед и, чтобы, падая, не пропороть штыком соседа, задыхаясь, не помня себя, выскакивал из строя. И тут команда:
– Взвод! На месте шагом марш!
Взвод в это мгновение был уже задыхающейся толпой, но я, выскочивший за пределы толпы, опять оказывался в центре внимания, и старшина злобным, хриплым голосом кричал:
– Курсант Рабичев! Десять нарядов вне очереди! – А потом: – Запе-вай!
На двенадцатый день на утреннем построении я заснул в строю и с примкнутым штыком упал и получил уже не помню какое наказание.
25 декабря 1941 года «Дорогая мама!
Никак не могу привыкнуть к своему положению, главным образом потому, что не умею ни ходить в ногу в строю, ни бегать. Первые месяцы на это смотрели сквозь пальцы, теперь мне буквально не дают прохода. Каждый старается подковырнуть как-нибудь. Мне кажется, что я ходить не научусь и что меня будут держать в стенах училища, если только будут держать, до конца войны. Таким образом, я рискую стать вечным курсантом. Мне надоело ходить в мокрых валенках. У меня не проходит насморк и кашель. Опаздываю на построения и получаю наряд за нарядом. Мою полы, ношу из проруби ведра с водой, колю дрова, чищу туалеты и тому подобное.
23 февраля в день Красной армии получил увольнение, рыскал по всем столовым города и, в конце концов, здорово наелся. Целую! Леня…»
Вечером в часы (два часа) самоподготовки я наверстывал по учебникам то, что просыпал в классах: электро– и радиотехнику, телефонию, уставы – и на занятиях получал пятерки.
Это спасало меня. Но я опять ушел от темы.
26 декабря 1941 года
В раздевалке перед столовой были расположены вешалки для шинелей всех рот и взводов училища, для каждого взвода – около сорока крючков, около каждых сорока шинелей на посту, чтобы не украли – по два курсанта. План был таков: перед вешалкой соседнего взвода имитировать спор, готовый перейти в драку.
Кто-то из курсантов должен был обратиться за помощью к дежурным того взвода, любой ценой отвлечь их внимание от охраняемых ими шинелей, а в это время два наших курсанта с ножницами должны были отрезать хлястик от любой попавшей в поле их зрения шинели.
Операция удалась. После возвращения из столовой я пришивал к своей желто-серой, отнюдь не цвета хаки, шинели свой новый хлястик.
К сожалению, на третий день после завтрака на шинели у курсанта Сиротинского не оказалось хлястика. На следующий день операция в виде «боевого задания» была повторена.
В этой «огромной битве» за два хлястика принимали участие все курсанты училища, нет, несколько выпусков училища, видимо, на протяжении всей войны.
Офицеры всех рангов училища неоднократно повторяли знаменитую крылатую фразу Суворова: «Тяжело в учении – легко в бою!» Завтрак, видимо, входил в понятие учения.
Старшина на завтрак выделял пять минут.
Два курсанта разрезали несколько буханок черного хлеба на ломтики.
Они торопились, и ломтики получались у одних толстые, у других тонкие. Это была лотерея, спорить и возражать было некогда. На столе уже стоял суп из полусгнивших килек, кильки приходилось глотать с костями. На второе все получали пшенную кашу.
В первый день я не мог съесть ни супа, ни каши и поменял их на четыре компота.
Оказалось, что существовала отработанная практика обменов. За суп – два компота, за второе – четыре, за хлеб и сахар – второе или наоборот.
Полуголодное существование, с которым я еще не успел столкнуться, вырабатывало свои отнюдь не соответствовавшие представлениям «гражданки» типично рыночные товарные отношения.
Бег из столовой в учебные корпуса ничем не отличался от бега из казармы в столовую.
Однажды я серьезно провинился. Перелез через чугунную решетку, отделяющую училище от города. Пропадая от голода, рыскал по городу в поисках пирожков со свеклой – других в Бирске в продаже не было, – нашел их в каком-то служебном буфете, наелся досыта и при выходе на улицу попал в руки наряда, цель которого была вылавливать блуждающих по городу без разрешения на увольнение курсантов. Командир роты и командиры трех взводов долго допрашивали меня и решили передать дело в трибунал. Помню, как я временно был поставлен в караул, и душа у меня уходила в пятки.
Перечеркивалась вся моя прежняя жизнь. Вечером меня посадили на «губу». Жестокое наказание было вызвано случайным совпадением. Подобно мне и одновременно со мной перелез через решетку курсант из другого взвода и, в отличие от меня, в казармы не вернулся, дезертировал.
Видимо, пытаясь выслужиться, а вернее, для самооправдания нас объединили. Сначала я думал, что все всерьез, а потом понял, что это для какой-то игры, а какой – не знал. Вечером ко мне в камеру пришел пом-комвзвода Гурьянов и сказал:
– Не паникуй! Все понимают, что ты не собирался дезертировать из училища, но у офицеров нет табака. Пиши в Уфу матери, чтобы она срочно привезла тебе две пачки легкого табака, привезет – все будет в порядке. Пиши письмо, завтра оно будет в Уфе.
Я написал письмо, и мама на следующий день на рынке в Уфе обменяла мой пиджак на три пачки «Золотого руна», взяла на три дня отпуск. В Москве она была заместителем директора Экспериментального завода режущих инструментов, и, как человека партноменклатурного, в Уфе ее сделали начальником гужевого транспорта города. За десять часов пара лошадей по накатанной зимней дороге довезла ее до Бирска. Узнав, в чем суть дела, она пошла на прием к начальнику училища, подарила ему пачку табаку. Тот разрешил ей свидание со мной.
Она вошла в камеру, положила на стол буханку черного хлеба и дала мне две пачки табаку, которые я тут же передал Гурьянову. Через час при смене караула меня выпустили из камеры, и сержант предложил мне после трехчасового свидания с матерью отправиться в свой взвод.
Инцидент с трибуналом, ко всеобщему удовлетворению, был исчерпан, только, разговаривая с мамой в камере, я как-то незаметно, отщипывая по ломтику, съел уфимскую буханку хлеба.
Состояние моих ног привело мою маму в ужас. Шнурки, которыми к подошвам были пришиты голенища моих валенок, давно сгнили. Гвозди, которыми каптерщик старался скрепить подошвы, вылезли, из двух открытых дырок, как из разинутых пастей, торчали мокрые, полусгнившие, дурно пахнущие портянки, внутри которых в застарелой грязи плавали мои мокрые замерзающие ноги.
Я систематически заглядывал в каптерку, но никакой подходящей замены найти не мог. А тут вдруг, узнав, что ко мне из Уфы приехала мать, прибежал каптерщик с парой новых американских военных ботинок, новыми портянками и новыми обмотками.
Никогда я себя так комфортно не чувствовал, но ведь опять возникло дикое различие: все училище в черных кирзовых сапогах, а я в высоких желтых ботинках и новых коричневых обмотках, и опять все внимание на мои не в ногу марширующие ноги – у всех левая нога вперед, а у меня правая. Пять нарядов вне очереди.
Неужели я когда-нибудь начну ходить как все?
Мама уехала в Уфу, а на следующий день, после подъема, командир взвода приказал всем курсантам надеть противогазы. Наступил день химподготовки.
Мама уехала в Уфу, а на следующий день, после подъема, командир взвода приказал всем курсантам надеть противогазы. Наступил день химподготовки.
Письмо Виктора, Магнитогорск, 21 января 1941 года
«Дорогая мама! Ты пишешь, что у Лени все плохо. Я ожидал, что это будет так. Вначале вообще тяжело, а в настоящее время и для Лени в особенности, однако имей в виду, что есть места гораздо хуже…»
Письмо 8 февраля 1942 года
«Благодаря недостаткам моей шинели меня гоняли по-пластунски. Это у нас практикуется после обеда. Так вот, эту шинель мне сегодня обменяли. Но, кроме того, сегодня нас разоружили. До сегодняшнего дня нас круглые сутки заставляли носить на себе противогазы и саперные лопаты (приятное сочетание)».
Письмо Виктора, Магнитогорск, 24 февраля 1942 года
«Дорогой Леня! Выпускные зачеты позади, окончились еще 14 февраля, и началась беспрерывная строевая подготовка по десять часов в день, ждем со дня на день приказа о выпуске, а когда он произойдет? Говорят, через 5…10…15 дней. Ты спрашиваешь, кем нас выпустят? В основном лейтенантами и младшими лейтенантами в зависимости от того, кто и в каких отношениях с командирами взводов.
В прошлых письмах я опрометчиво расхваливал тебе нашу публику. Почувствовав близкий отъезд, начали пошаливать. Пока я отделался только тем, что у меня украли хлястик от шинели…
Между прочим, видел английские танки. Сделаны аккуратно, но наши гораздо мощнее, лучше и, пожалуй, даже удобнее. А пока будь здоров! Витя».
20 февраля 1942 года, мое письмо в Уфу
«Дорогая мама!
Заказал на завтра телефонный разговор, но не знаю, что из этого получится. Есть у меня одна просьба: у меня украли полотенце, если есть у тебя, пришли мне по почте самое старое, самое дырявое для отчета. Здесь важно только название. Целую, Леня».
Как всегда, в руке ружье с примкнутым штыком.
– К ноге! – командует старшина.
Справа на ремне саперная лопата, слева – патронташ с битыми кирпичами и противогазная сумка.
– На пле-чо! Шагом марш!
Прошло три минуты, и стекла в противогазе запотели. Ничего не видно.
– Бегом марш!
Взвод из ворот училища выбегает на улицу, ведущую в столовую.
Скользилки, выбоины, ямы, штыки. Правым локтем пытаюсь обнаружить, где правый сосед, левым – где левый, ноги дрожат, мысль только одна – как не упасть и не пропороть штыком соседа. Казалось бы, левой рукой можно было при помощи резинового пальца протереть изнутри стекла противогаза, но левой рукой я держусь за рукав левого соседа, ноги дрожат и разъезжаются, дыхание от недостатка воздуха перехватывает, а старшина:
– Бегом марш! Кто-то в строю падает.
Команда:
– Стой! На месте шагом марш! Протереть противогаз! Бегом марш!
Через три минуты стекла снова запотевают. Сосед слева, хрипя, советует мне отвинтить перфорированную трубку противогаза от находящегося в сумке фильтра. Левой рукой отвинчиваю трубку. Дышу полной грудью, но проделка моя не ускользает от внимания старшины.
– Стой! Курсант Рабичев, выйти из строя!
Подходит ко мне и выдергивает трубку из мешка:
– Десять нарядов вне очереди!
Красные, мокрые, потные, добираемся до столовой. Нас наказывают. На еду три минуты. Две ложки супа, два глотка каши, хлеб и сахар в карман.
Построение.
– Противогазы надеть!
Это ад, и выхода из него нет. Падаем, поднимаемся, добираемся до учебных корпусов. Здесь просторные классы, у каждого место за столиком, но противогазы снимать нельзя. Лекция по электротехнике, монотонный голос лектора не доходит до сознания. Взвод спит.
Команда:
– Встать! Протереть противогазы!
По стеклам бегут струйки пота, но минут десять все видно. Записываем в тетради и по одному засыпаем.
Противогазы снимаем вечером перед двухчасовыми занятиями – самоподготовкой. На самоподготовке – чистка оружия, которое невозможно отчистить.
Лейтенант смотрит в грязный ствол 1910 года и назначает три наряда вне очереди.
Письмо от 21 мая 1942 года
«Весна вместе с грязью принесла солнце, и, хотя обувь и промокает снизу, она подсыхает сверху – это хорошо!.. Случилось чудо! Я получил «хорошо» по строевой подготовке и таким образом превратился из «среднего», посредственного курсанта в хорошего…»
Кончается май месяц. Сотни нарядов не прошли даром. Я научился ходить в ногу, но теперь возникает новая трудность. Взвод разделяется на группы по восемь человек, и по очереди каждый становится «командиром взвода».
Уставы выучены наизусть, все возможные команды выучены наизусть, а теперь – практика. Командую:
– Смирно!
А лейтенант кричит:
– Отставить! Повторите сначала.
«Вольно» – это получается, а вот «Смирно!» – никак. Прислушиваюсь к тому, как командуют другие. Они это короткое слово разделяют на части: «Смиррр!.. но!» Я тоже разделяю, но получается полная чепуха. «Смир… но». («Но» – что? Но – не смирно?)
Видимо, все дело в грубости выкрика, в хриплости, в резкости, в пугающей неожиданности, а у меня опять что-то интеллигентное. Курсанты мои смеются, а меня охватывает злость, и я командую: «Смиррр…» – длинное «рррр», вроде рычания и никакого «н», а во весь голос: «ООО!», «Смиррр…О!» И почему-то не замечает никто, что я букву «н» проглотил, а лейтенант:
– Ну, вот и научился, молодец, и давай дальше поменьше интеллигентских штучек.
А я жутко рад. «Смиррр-о!»
«Шагом марш» – это тоже интеллигентские штучки. Замечательно – это когда «Ша-гм арррш!» Это уже по-армейски.
По теоретическим дисциплинам у меня пятерки, по строевой подготовке было из жалости «три с минусом», а теперь «четыре».
К лету я становлюсь полноценным курсантом, но «тяжело в учении – легко в бою!». Два невыносимых дня в неделю – химподготовка и тактика.
Кажется, это еще апрель 1942 года. Винтовка со штыком весит около пуда, саперная лопата, патронташ с кирпичами, противогаз… «Бегом… аррш!» – километр, полтора, два… Кто-то падает и теряет сознание, но бег продолжается, падают еще три курсанта. В конце третьего километра команда:
– Ложись!
Все с разбега падают на промерзший, покрытый тонким слоем снега луг.
– По-пластунски вперед марш!
Майор, проводящий занятия по тактике, маленького роста, но у него голос – удивительно громоподобный бас. Он бежит налегке, на боку наган, обут в лайковые сапоги.
Я задыхаюсь, ползу, наконец, все силы кончаются. Останавливаюсь. Половина взвода лежит позади меня, половина впереди, но команды не выполняет никто.
Вне себя майор командует:
– Встать! Шагом марш!
Никакого строя нет, все встают там, где их застала команда, и идут вперед, но в пятидесяти метрах впереди река, и идущие впереди меня курсанты, достигая полузамерзшей реки, в недоумении останавливаются, а майор, охрипший, злой, беспощадный, командует:
– Ложись! Встать! Вольно! Смирно! Вперед марш!..
И передние идут в воду. Они еще не знают, что это брод, вода по пояс, чуть выше и начинает снижаться. Мокрые, мы выходим на противоположный берег.
– По-пластунски, вперед марш!
Ползем еще метров пятьдесят. Взвод рассыпался. На другом берегу лежат потерявшие сознание солдаты. В сапоги и ботинки попала вода, но майор не полный идиот.
Мы переходим реку вброд назад, едва приходящим в сознание курсантам помогаем подняться на ноги. Майор смеется. «Тяжело в учении – легко в бою».
Строем с песнями возвращаемся в казарму.
По приказу сверху Ленинградское училище связи было переквалифицировано в Бирское училище ВНОС КА.
Один из главных предметов теперь – авиация. Устройство, вооружение, технические данные, предельные высоты и скорости полета, маневренность всех видов наших и немецких самолетов, ежедневное прослушивание шумов их моторов.
Мнения различные. Все знают, что посты службы ВНОС, входящие в состав противовоздушной обороны страны, располагаются вокруг крупных городов и состоят в основном из женщин. Большинство курсантов рвется на фронт. Считали, сколько дней останется до выпуска, и вдруг – что это за ВНОС?
– А это просто, – говорит курсант Большинский, – аббревиатура означает: «Война нас обошла стороной».
Но недоумевать некогда. В июле занятия ожесточаются.
ФИЗО. Учимся в реке Белой плавать и прыгать с вышки.
В результате первых прыжков я разбиваю правый, а потом и левый свой бок. Однако все нормы по плаванию выполняю.
Ночью по команде «Тревога!» выбегаем на плац. Построение. Скатываем шинели в скатки, получаем плащ-палатки. «Рассчитайсь! Шагом марш!» Бросок на пятнадцать километров. Привал. Кто-то натер ноги, перематываем портянки, расстилаем плащ-палатки, взвод засыпает. «Подъем!» – еще пятнадцать километров.
Цветы, травы, звезды, птицы, кузнечики. Копаем окопы, ходы сообщения, строим блиндажи. Из кирпичного ада, из мешанины субординаций, дневного пота (гимнастерки покрыты слоем белой соли) и ночного ползанья по-пластунски мы попадаем не в башкирскую глубинку, а в райский оазис.