– Не обязательно сам убийца, – так же неторопливо, негромко продолжил крячковские рассуждения Гуров, – может быть, сообщник. Или сообщники… Но, в принципе, я с тобой согласен.
– Нет, ну лихо у нас получается, – иронично улыбнулся Станислав, – с места не сходя, за полтора часа разговора, считай, что почти вычислили убийцу Сукалева. М-да…
Его иронию Лев понимал прекрасно. В чем-то разделял. Их рассуждения, выстраиваемые версии, все это будет иметь реальный вес только тогда, если будет подкреплено фактами. Доказательствами. Свидетельскими показаниями. Актами экспертиз. А пока есть только тема для детективного романа.
– А что этот твой старлей, – несколько ревниво спросил Крячко, – успел уже информации нарыть? Как пресловутого Костю по фамилии-то? Ты действительно хочешь перетащить его к нам? Или это разовая подключка?
Гуров внутренне улыбнулся. Но не без некоторого ехидства: надо же, Станислав Васильевич! Что ж, все мы люди, всем нам приятно, когда нас ревнуют. Значит, ценят и любят.
– Фамилия у него – проще некуда: Иванов. С простонародным ударением на последний слог. Как писал кто-то из школьных классиков соцреализма, на такой фамилии вся Россия держится. Константин Павлович, ты уж запомни, Станислав. Работает парень хорошо, отлично даже. Носом землю роет. То, о чем я его просил – все, что можно было накопать по Сукалеву, – сделал в лучшем виде. Да, в пятницу, на следующий день после нашей с ним исторической встречи. А затем, со своими соображениями, изложил. Завтра утром ознакомишься, тебе это очень пригодится.
Станислав улыбнулся, затем достал еще одну сигарету. Кто-кто, а Крячко знал Гурова не хуже, чем тот его. Вот сейчас как раз начнется главный разговор.
– Не юли. Я давно не девочка. Прекрасно понял, заметь: почти сразу – что тебе нужна, – Станислав снова широко и открыто улыбнулся, – моя помощь. Что теперь? Отдать тебе пионерский салют с клятвой «Всегда готов?»
– Да знаю я, что ты готов, – чуть смущенно, но очень обрадованно откликнулся Гуров, – только ведь по моей раскладке тебе самое тяжелое бревно тащить придется.
– Не привыкать, дотащим, лишь бы в нужном направлении! Вождь мирового пролетариата на субботнике таскал, а нам, серым, сам бог велел. Как это твое любимое, Орлов еще от этой фразочки на ушах стоит? – И Крячко с наслаждением процитировал: – «Обидеть подчиненного – дело нехитрое». Обижай, чего уж там! Начнем сначала, как пела Алла Борисовна. При какой песьей матери здесь провинция?
– Я на день, может, два, собираюсь в Котунь.
– А-а! Догадался. Льва Ильича Бунича проведать? А вот… – Крячко поморщился, но тут же, не желая, чтобы Гуров понял всю степень его беспокойства, чуть дернув раненой рукой, изобразил острый приступ боли в заживающей ключице, – …живым ты оттуда вернешся, без моей подстраховки?
Это был интересный, грамотно поставленный вопрос. Мог ведь вполне не вернуться. «Два раза они со Стасом, – подумал Гуров, – там такое прокручивали, что у него дырка от пули в организме и у меня тоже. Но нет у меня в вышесредних сферах бизнеса никого, кроме Льва Ильича. Не вызывать же его в столицу. Я бы вызвал, да он не согласится. Высокого полета пичужка! Стала.
…В уже далекое раннее постсоветское время Гуров спас Бунича от настолько серьезных неприятностей, что даже самые большие деньги не помогли бы. Это в дурных головах, быстро с шей слетающих, костром горит греющая сердце простенькая максима: «Деньги решают все! Надо лишь знать – кому, сколько и когда!
Умные люди понимают, что кое-чего купить нельзя. Таких вещей, понятий, знаний, информации – скажем, непродающихся объектов, включая нас, людишек грешных, немного. Но они есть. С чем, будь ты хоть Крез или Билли Гейтс, ничего не поделаешь.
Затем планета повернулась так, что гуровский крестник угодил под струю, которую Фортуна льет не как-нибудь, а через дуршлаг. Попади под дырочку! Ах, не вышло? Не обессудь. Зато, если попал…
Лев Ильич попал.
Теперь Бунич входил в «золотую сотню» самых богатых людей страны. Гурова он не забыл, как-то раз основательно помог ему. Что ж, поразмыслив, решил для себя Гуров, не постесняемся.
– Атаку надо начинать с двух сторон, Станислав. Посмотри сам: мы не так уж мало знаем про «заказчика». Большие деньги. Кавказец. Разбирается в иконописи. Коллекционер. Скорее всего – бывший клиент то ли «Кащенко», то ли вообще на «Белые Столбы» глядел с близкой дистанции. Я ведь не просто так с Димкой Лисициным говорил. Его «многомерная матрица» да плюс мой разговор с господином Буничем. Неужели мы с тобой не вычислим?
Говоря Станиславу все это, Гуров буквально физически, что называется мясом и кожей, ощущал отчетливое неудобство. Дискомфорт. Что-то было не так. Это, наверное, знакомо всем. Мысль еще не оформилась, она лишь медленно плавает в глубинах подсознания, но именно этой своей неуловимостью, неухватчивой рыбьей скользкостью раздражает все сильнее. Именно из-за этого трудноуловимого ощущения он не желал пока подключать к делу об иконе никого. Кроме Станислава. Костя Иванов не в счет – он ни о чем толком не осведомлен…
– Дай-ка я тебе очередной твой афоризм напомню, – мягко усмехнулся Крячко: – «Не разбегайся, прыгай!» Ты будешь витать в облаках высокого научного сыска, Бунича раскручивать, а я что? Ты набросал одно направление атаки. Твое направление. А второе?
– А второе, – как с обрыва вниз головой бросился Гуров, – придется тебе, Станислав Васильевич, сыграть роль почище моей супруги. Нам необходимо не просто знать сукалевское окружение, нам врасти в него необходимо! Никто, кроме тебя, этого не сделает. И никого, кроме тебя, я об этом попросить не могу. У молодежи опыта твоего нет, мне самому – не разорваться, но главное – я не хочу, чтобы о твоей задаче знал еще кто-то помимо меня. Пока, временно, даже Орлов. Поверь: есть у меня основания, но сформулировать четко еще не могу. Когда смогу – узнаешь первый! Теперь тебе что, в третий раз подряд слово «необходимо» сказать? Нет у меня там внедренки. Как и у тебя. Это же не криминал, в конце концов. Это, как бы поточнее выразиться, люмпен-интеллигенция. Официальные варианты с этой публикой не проходят. Хоть до задницы их повестками разукрась. Либо просто не появятся, либо будут смотреть овечьими глазами и ме-е-екать. Их только изнутри можно разговорить. Вот ты и внедришься. А кто еще? Молчишь? Правильно делаешь. Тем более врать особо не придется. Еще великий Клаузевиц учил: хочешь что-то замаскировать, так выпяти кончик правды. Ма-аленький! Так, подкорректируем твою героическую биографию в не совсем удачную сторону. Ну, допустим, выперли тебя из органов за пьянку. Могло такое стрястись? Помолчи. Это я с тобой четверть века прослужил, знаю, что не могло, а не они. Вот, кстати, руку тебе бывший сослуживец-то и сломал. При встрече. Он настучал, тебя выперли без выходного пособия. Ты догадался, кто стукач. Или проинформировали тебя добрые люди. Был Станислав Крячко полковник, не генерал, но и не капитан занюханный, а стал бог весть чем. Заехал ты ему, стукачу то есть, в харю, а он тебя, бедняжку нетрезвого, уделал от души. Ведь поверят, а?
– Хм-м, забавно. – В глазах Крячко загорелись веселые огоньки. – Но давай меня до майора понизим. Как-то оно правдоподобнее.
– Да бога ради, – кивнул Гуров, – было бы желание. Ты ж не о повышении заговорил. Я тебя этак хоть до рядового пэпээсника разжалую, жаль по возрасту категорически не подходишь. На спившемся майоре и остановимся. Завтра утречком из управления заскочим к Маше в театр, там тебе физиономию в гримерке доведут до кондиции, а то больно свежая, не соответствует образу. Кстати, там народ въедливый, не в театре, понятно, а в интересующей нас среде, откровенность ценит и фальшь за ракетный залп вдаль чует – почему ты спился, а?
– Щенок у меня подох горячо любимый. Такой, знаешь, служебно-разыскной, – откровенно заржал Станислав. – Не доводи до абсурда, я не Штирлиц, а они не Мюллеры. Ладушки, понял я вас, герр оберст, и принял к исполнению. – Тут тон его голоса неуловимо изменился, посерьезнел. – А когда ты планируешь в Котунь? Уже завтра? Тогда после визита к Машиным гримерам познакомь меня с нашим молодым дарованием, на ком вся Россия держится, пусть мою мерзкую алкогольную рожу запомнит. А то ведь или сам захомутает в момент, от служебного рвения, или его соратнички по службе в райотделе. Не дай бог в такой интересной роли залететь в районку сдуру-то на старости лет. Вот тогда точно все наше главное управление помрет. Со смеху. Надо мной. Теперь, ты говоришь: «врастать» в окружение Сукалева. Это ж мне с ними пить придется, причем не благородные напитки, а жуткую тошниловку, дрянь, для здоровья опасную! Тебе меня не жалко?
– Увы, придется, – развел руками Лев. – Самому пить, их поить. Второе важнее, эти друзья обожают халяву, так что особо приглядываться, сколько ты реально пойла выхлебал, никто не будет, по принципу – нам больше достанется. Кстати, деньги на оперативные расходы я обеспечу, раз уж Орлов дал делу зеленый свет. Зря усмехаешься, такой образ жизни вести недешево. Нет, тебя светить не буду. Пусть Петр догадывается о чем хочет, никому не воспрещается. А вот если он будет точно знать… Это другое. Может не санкционировать. Да и не только в этом дело.
– Увы, придется, – развел руками Лев. – Самому пить, их поить. Второе важнее, эти друзья обожают халяву, так что особо приглядываться, сколько ты реально пойла выхлебал, никто не будет, по принципу – нам больше достанется. Кстати, деньги на оперативные расходы я обеспечу, раз уж Орлов дал делу зеленый свет. Зря усмехаешься, такой образ жизни вести недешево. Нет, тебя светить не буду. Пусть Петр догадывается о чем хочет, никому не воспрещается. А вот если он будет точно знать… Это другое. Может не санкционировать. Да и не только в этом дело.
– Стиль у тебя, Лева, такой характерный выработался, – слегка усмехнувшись, сказал Станислав. – Мне ты его, кстати, тоже привил: без ведома руководства, рискуя лампасами! Ладно, не привыкать. Результаты у нас с тобой обычно неплохими бывают, а победа все списывает.
* * *Гуров, провожая друга, вышел с ним на улицу. Вроде все уже было сказано, обо всем договорились, но не хотелось Льву расставаться с «другом и соратником». Стасу тоже не хотелось. Решили до ближайшей станции метро вдвоем дойти. Дел-то… На пять минут. А затем Крячко добирается просто: Кольцевая плюс две остановки по Арбатскому радиусу.
Совсем завечерело, декабрьский холод, еще не кусающий, но осторожно облизывающий москвичей, напоминал: на дворе зима, ребятки! Лунный свет отражался от свежевыпавшего снега и, преломляясь на тоненьких кристалликах льда, почти неподвижно висящих в морозном воздухе, создавал рассеянное, едва заметное, но такое праздничное сияние. Новый год совсем уж скоро!
– Нет, Лев, ты посмотри, – в голосе Крячко слышалось явное недоумение, – эт-то еще что за шизофрения?
Было на что посмотреть. Небольшой скверик с ломаными скамейками и по-декабрьски жалкими, обледеневшими молодыми липками, притулившийся почти к самому входу в метро, был ярко освещен фарами мощного «джипа». Из двух скамеек, дополненных какой-то деревянной тарой, получилась импровизированная трибуна, покрытая чем-то вроде чудовищно изгвазданной стеклоткани. Рядом с «трибуной» был здоровенный транспарант с надписью, почему-то славянской древнеуставной вязью: «Митинг разрешен». Под столь красивой каллиграфией вполне обычным шрифтом было дописанно: «удавитесь сволочи!!!». Со строчной буквой в начале милого пожелания, без запятой, но с тремя восклицательными знаками.
«Впрямь разрешен, – подумал Гуров, – вон аккурат два сержантика маются чуть от трибуны в стороне. Бедняги…»
Митинг, разрешенный там или нет, но в продуваемый нешуточным предновогодним ветерком вечер… М-да-а! Впрямь паранойя с шизофренией, да еще маниакальной депрессивкой приправленная. Народу человек пятьдесят – семьдесят. Лица… Ну, что лица? Они у завсегдатаев подобного рода «мероприятий» всегда похожи. Коммунисты они, монархисты, анархисты или сторонники независимой Чукотки. Насмотрелись. А вот флаг у этих друзей… действительно, что-то совсем оригинальное.
Крячко, словно прочитав его мысли, кивнул в сторону подсвеченного фарами «джипа» флага. Тот гордо реял напротив транспаранта, строго на линии симметрии, осью которой служила трибуна из скамеек. Чистейший сюр: на красном фоне полотнища со знакомыми до боли перекрещенными серпом и молотом в левом верхнем углу – аляповато выписанный черным прямо по центру двуглавый орел. Доносилось соответственное:
– Наш брат по крови и убеждениям… Истинный сын матери Отчизны…
Вот «матюгальник» у минтингующих был слабый. Искажал от сердца идущий голос жестяным тембром.
«Забавно, – подумал Лев, – «брат» уже озвучен. Спасибо, что не «братан». «Сын матери». Ох, хороша стилистика! «Отчизна» это ведь от «отца»… Хоть бы до тестя, до зятя с золовкой да деверя не допрыгались».
Шизофрения продолжалась. Они со Стасом уже почти свернули в подземный переход, ведущий к станции метро, как вдруг услышали чудовищно искаженный подсевшим «матюгальником» выкрик:
– Они, проклятые сатрапы, подкупленные пархатыми чеченцами и мировой масоно кавказской мафией…
«Ей-богу, вот это класс, – подумал Гуров. – «Пархатые чеченцы». Интересно, кто больше обидится: те или другие? Ладно бы жидо масонская опасность. Привыкли, наслушались. А тут…»
Лев Иванович Гуров не любил националистов. Никогда. Никаких. Его отношение к этим людям походило на отношение к злобной здоровенной незнакомой собаке: лучше держаться подальше, не ссориться, но учитывать – ведь тяпнуть может. Сильно тяпнуть. Так что если есть хороший дрынок в руках, то превентивно не грех его показать. Чтоб рычала, да не цапала.
– Нет, подожди. – Станислав здоровой рукой придержал Гурова за плечо. – Дослушаем. Интересно, право слово! С какого перепуга они под вечер-то собрались? Выборы в Госдуму только через год… Может, довыборы какие?
Жестяной, режущий голос мегафона продолжал:
– Вот он, природно русский, национальный художник! Суриков наших дней, а может, и повыше Сурикова. А может, Репин! Ему совсем недавно исполнилось пятьдесят восемь лет. Но бодр он, но свеж и полон силушки творческой! Скажи нам слово свое честное, Николай Иванович!
На уже серьезно скособочившуюся трибуну взобрался весьма представительного вида «типаж», как сказала бы Мария Строева. Да, под шестьдесят. Но здоровьем господь не обидел: могучие, распирающие добротную финскую пуховку плечи; лицо румяное; тщательно подстриженная окладистая борода. Сивые волосы «под горшок» – имидж, а как же иначе. Престарелый Илья Муромец. Дядька Черномор на пенсии.
– Вот и скажу, – произнес «сын матери Отчизны» глубоким баритоном, который, к несчастью, был здорово искажен поганым мегафоном. – Но я, друзья и соотечественники, лучше вам отрывок из поэмы своей прочту. Незаконченной. Если темные силы дадут дописать, сами увидите, что это такое. А пока – вот:
с надрывом вопрошал Николай Иванович Воробьев. —
И еще раз поклонился. Артикуляция… Жесты… Мимика… Что там Мария Строева! Всему составу театра «Современник» удавиться от зависти.
– Боги великие, – ошарашенно прокомментировал услышанное откровение Крячко, – Федор Иванович в гробу как вентилятор вертится. А уж «гусь огнекрылый» – прямо потрясает!
«Господи, – с тоской подумал Гуров, – Тютчев-то здесь чем виноват?! М-да-а! Умом Россию не понять, другим же местом – очень больно!»
ГЛАВА 5
В главном управлении Станислава Крячко уважали и ценили, поэтому, появившись на следующее утро в стенах родного учреждения, он, пока дошел до их с Гуровым кабинета, сполна получил дружеских незлобливых подначек, шуточек, похлопываний по здоровому плечу, а также прочих проявлений симпатии и сочувствия. Приятно, ничего не скажешь! Раз он даже уловил за спиной своим тренированным слухом приглушенное: «Ну да! Тот самый… С Львом Ивановичем… Они такое… Рука? Его ранили!… А он…» – и, резко обернувшись, увидел двух крепких молодых парней, пялящихся на него, как восьмиклассница на поп-звезду. Старлеи? Капитаны? В гражданке, не разберешь. Крячко усмехнулся: для него не было новостью, что они со Львом являются чуть ли не предметом поклонения у молодежи главка, считаются личностями легендарными, сыскарями «супер», от которых ни один преступник не уходил и не уйдет. Эх, хорошо бы, коли так!
Гуров оказался уже на месте, у себя. Когда Крячко отворил дверь кабинета, Лев, сидя за своим столом, задумчиво перебирал какие-то бумаги из непрезентабельно выглядевшей серой папочки. Он ждал Станислава: обрадованно вскочил из-за стола и, крепко пожав другу здоровую правую руку, с ходу приступил к делу:
– Вот, снова перечитываю материал по Сукалеву. Ну да, тот, что Константин в пятницу подготовил. Интересным типом, знаешь ли, был покойный. Совсем непростым. Окружение у него тоже… непростое. Все же не полностью отпетые бомжи с алкоголиками, так что вживаться тебе надо будет предельно аккуратно. Это не криминал, конечно, так что, если тебя раскусят, ничего тебе не грозит. Не те люди. Но…
– Но если раскусят, – понимающе кивнул Крячко, – то ни черта я не узнаю.
– Именно. А узнать нужно позарез, причем именно тебе. Нет у нас пока что иных ниток от этого клубочка. Поэтому материал этот изучи самым внимательным образом, а потом лично с Ивановым потолкуем. До вечера надо всю подготовку завершить. Буничу я отзвонился с полчаса назад, он уже в офисе своем, предупредил о визите. Билет на Котунь заказал, самолет в три тридцать ночи – поганый рейс, но завтра утром буду там. Знаешь, как Мария мне, как-то вернувшись с гастролей, сказала: самолет – самый быстрый вид транспорта. Всего-то за несколько часов можно потратить все, что заработал за месяц… В Москву планирую вернуться завтра же, тоже самолетом, там рейс поприятнее, в двадцать пятьдесят. Нечего мне в Котуни светиться, тут ты прав. Была у меня, правда, мыслишка – Колесникова навестить, Сильвера тоже проведать… Боюсь, не успею; кроме того, хватит и прошлого раза. У них своя жизнь, у нас – своя.