В технократическом обществе гражданин, ошеломленный всеобщей масштабностью и сложностью, считает необходимым со всеми вопросами обращаться к людям сведущим. В самом деле, поступать иначе – это же насилие над здравым смыслом, ведь все согласны, что основная цель общества – поддержание эффективной работы производственной государственной машины. В отсутствие экспертов огромный механизм неминуемо застопорится, оставив нас в хаосе и бедности. Как мы увидим в других главах, корни технократии уходят глубоко в наше культурное прошлое и переплетаются с западной традицией научного мировоззрения. Но сейчас нам достаточно определить технократию как общество, в котором правящая элита кивает на технических экспертов, а они, в свою очередь, кивают на научные знания. За пределами научной компетенции апеллировать уже не к кому.
Как зрелый продукт технологического прогресса и научного этоса технократия легко избегает традиционных политических категорий. Характерная особенность технократии – оставаться идеологически невидимой. Ее определения реальности и ценностей ненавязчиво-убедительны, как воздух, которым мы дышим. Страны с капиталистическим и коллективистским строем продолжают привычный политический спор как внутри, так и между собой; технократия наращивает и консолидирует свою мощь и как трансполитический феномен в результате диктата промышленной эффективности, рациональности и необходимости. Во всех спорах технократия занимает нейтральную позицию, как арбитр на спортивных соревнованиях. Как правило, арбитр – самый незаметный человек на поле. Почему? Потому что мы отдаем все внимание и страстно «болеем» за команды, которые соревнуются по правилам. Мы не обращаем внимания на человека, стоящего над соревнованием, который всего лишь интерпретирует правила и следит за их исполнением. Однако в каком-то смысле арбитр – самая значительная фигура в игре, ведь он единственный устанавливает ограничения и цели соревнования и судит соревнующихся.
Технократия растет, не встречая сопротивления, несмотря на вопиющие недостатки и криминальность, в первую очередь потому, что потенциальные критики пытаются судить ее проколы по допотопным категориям. Та или иная катастрофа валится республиканцами на демократов (или наоборот), тори на лейбористов (или наоборот), французскими коммунистами на сторонников де Голля (или наоборот), социалистами на капиталистов (или наоборот), маоистами на ревизионистов (или наоборот). Но будь то левые, правые или центральные партии, все равно это споры технократов или фракций, которые единогласно поддерживают технократические ценности. Ожесточенные дебаты консерваторов и либералов, радикалов и реакционеров затрагивают все, кроме технократии, потому что технократия не воспринимается нашим развитым промышленным обществом как политический феномен. Скорее она представляется огромным культурным императивом, который не подвергается сомнению и не обсуждается.
Когда какая-нибудь политическая система пожирает прежнюю культуру, – это тоталитаризм, попытка взять жизнь целиком под авторитарный контроль. Мы слишком хорошо знакомы с тоталитарной политикой брутальных режимов, которые добились интеграции штыком и палкой. Однако в случае технократии тоталитаризм доведен до совершенства, его методы день ото дня утончаются, обеспечивая эффект на подсознательном уровне. Несомненный признак власти профессиональной элиты состоит в том, что, обладая достаточной силой для принуждения, режим предпочитает выманивать нашу покорность ему, эксплуатируя глубоко сидящее в нас научное мировоззрение и манипулируя социальными гарантиями и земными благами промышленного изобилия, что дала нам наука.
Настолько тонким и рационалистичным стало искусство технократического доминирования в нашем развитом промышленном обществе, что даже те в государстве или в корпоративной структуре, кто управляет нашими жизнями, не воспринимают себя агентами тоталитарного контроля. Пожалуй, они считают себя добросовестными руководителями необыкновенно щедрой социальной системы, которая за счет самого факта всестороннего изобилия – выше любых форм эксплуатации. В худшем случае система несовершенна в части распределения благ, но ведь недостатки обязательно будут устранены… со временем. Вот обязательно будут устранены! Те, кто делает ставку на то, что капитализм или коллективизм по природе своей несопоставимы с тотально эффективной технократией, которая в конце концов уничтожит материальную бедность и грубую физическую эксплуатацию, заключают рискованное пари. Один из старейших и самых слабых аргументов радикалов – что капитализм тоже по своей природе неспособен нести золотые яйца для всех.
Великий секрет технократии – в ее способности убедить нас в трех взаимосвязанных тезисах.
(1) Жизненно необходимые потребности человека (в противовес всему, что говорили нам великие исторические мыслители) носят характер чисто технический. То есть потребности человечества вполне поддаются некоему формальному анализу, каковой могут провести специалисты, обладающие некоей несокрушимой квалификацией, а результаты анализа эти специалисты переведут непосредственно в социальные и экономические программы, процедуры управления персоналом, товарами и приборами. Если проблема не имеет технического решения, это не настоящая проблема, а иллюзия, плод воображения, порожденный некоей регрессивной культурной тенденцией.
(2) Формальный (и в высшей степени непонятный) анализ наших потребностей выполнен уже на 99 процентов, и, за исключением небольших заминок и загвоздок из-за иррациональных элементов нашей среды, обязательные условия человеческой самореализации почти удовлетворены. Это предположение подталкивает к выводу, что если в технократическом обществе возникают социальные трения, то исключительно в результате «прокола в общении». Ибо там, где человеческое счастье точно откалибровано, а сила направлена на абсолютное благо, противоречия не могут возникнуть из серьезных проблем – только из недопонимания. Нужно просто сесть и вместе подумать, и все будет хорошо.
(3) Эксперты, которые измерили глубину желаний нашего сердца и единолично могут и дальше удовлетворять наши потребности, эксперты, которые по-настоящему знают, о чем они говорят, совершенно случайно поголовно сидят на официальной зарплате от государства и/или корпоративных структур. В счет идут только сертифицированные эксперты. А сертифицированные эксперты входят в руководящий эшелон.
Не нужно напрягать слух, чтобы расслышать голос технократа. Он звучит чисто и громко и раздается с высоких постов. Например:
«Сегодня старые масштабные проблемы в основном решены. Внутренние проблемы стали более тонкими и менее простыми. Они относятся не к фундаментальным конфликтам философии и идеологии, но к способам и средствам достижения общих целей, к исследованиям ради поиска сложных решений непростых и упорных проблем…
Ставка наших сегодняшних экономических решений – не какая-то великая схватка соперничающих идеологий, в которую будет втянут весь народ, но практическое руководство современной экономикой. Нам требуются не ярлыки и не клише, а простое обсуждение сложных технических вопросов, которые необходимо решить, чтобы великая экономическая машина продолжала работать…
Я предполагаю, что проблемы фискальной и денежной политики сейчас, в шестидесятые, в противоположность проблемам, с которыми мы столкнулись в тридцатые годы, требуют выверенного подхода и решений технических, а не политических»[30].
А вот еще пример, аргументированно определяющий суть элитного менеджеризма[31].
«Сегодня некоторые критики беспокоятся, что нашему свободному демократическому обществу вредит чрезмерный контроль и вмешательство, идущее от властей. Возражу, что истина как раз противоположна. Как ни парадоксально прозвучит, реальная угроза демократии исходит не от чрезмерного, а от недостаточного контроля. Недостаточный контроль не означает свободу. Это значит позволять некой силе – отнюдь не разуму – формировать реальность. Сила эта может быть необузданными эмоциями, жадностью, агрессией, ненавистью, невежеством, инерцией – всем, чем угодно, кроме разума. Но, руководствуясь не разумом, человек не реализует свой потенциал.
Принятие важных решений, особенно в политических вопросах, должно осуществляться наверху. В частности, для этого руководство и существует. Принятие рациональных решений зависит от выбора рациональных вариантов; хорошее руководство организует все так, чтобы этот процесс прошел как можно лучше. Это механизм, посредством которого свободные люди могут наиболее эффективно реализовывать свой интеллект, инициативу, творческий потенциал и личную ответственность. Смелая и очень благодарная задача эффективной организации – сформулировать и проанализировать эти возможности»[32].
Принятие важных решений, особенно в политических вопросах, должно осуществляться наверху. В частности, для этого руководство и существует. Принятие рациональных решений зависит от выбора рациональных вариантов; хорошее руководство организует все так, чтобы этот процесс прошел как можно лучше. Это механизм, посредством которого свободные люди могут наиболее эффективно реализовывать свой интеллект, инициативу, творческий потенциал и личную ответственность. Смелая и очень благодарная задача эффективной организации – сформулировать и проанализировать эти возможности»[32].
После таких заявлений очевидно компетентного и информированного руководства становится более чем ясной главная стратегия технократии – свести жизнь к стандарту так называемого проживания, с которым сможет справиться техническая элита, а затем на этой фальшиво-исключительной основе претендовать на устрашающие всеобъемлющие полномочия над всеми нами за счет своей монополии на экспертов. Такова политика нашего развитого промышленного общества, истинно современного общества с двухвековой историей агрессивного светского скептицизма, безжалостного вытравливания считавшегося трансцендентным окончания жизни и одновременным появлением эффективных технических средств общества, чьи абсурдные метания – от производства безбрежного изобилия до производства средств массового уничтожения – мы теперь наблюдаем. При технократии мы станем в высшей степени научным обществом; однако, подобно кафкинскому г-ну К., в «развитом мире» люди все больше становятся растерянными иждивенцами неприступных замков, где таинственные специалисты вершат их судьбы. Да, система с защитой от дурака снова и снова увязает в беспорядках, апатичном разложении или в просчетах избыточной централизации; да, хронический цинизм термоядерной войны витает над нами гаргантюанским стервятником, пожирая немалую долю нашего изобилия и интеллекта. Но старшее поколение, знававшее депрессию, войну и длительное послевоенное восстановление, прочно цепляется за технократию ради близорукого ощущения процветания и гарантий: разве есть у них право роптать против тех, кто хочет только хорошего, против самозваных агентов демократического консенсуса, напыщенно апеллирующих к научному мировоззрению, самой достоверной нашей мифологии? Как кто-то станет спорить с отеческим попечением Великих Инквизиторов технократии? Они не только дают вдоволь хлеба, но этот хлеб еще и мягок, как пух, жуется без усилий и обогащен витаминами!
Конечно, существуют и те, кто еще не дорвался до материальных благ: это «другие американцы» в нашей собственной стране. В этом случае неизбежно и на законных основаниях начинается масштабная кампания, охваченная негодованием, нацеленная на проблему интеграции этих парий в общее изобилие. Пусть это изнурительная борьба, в ходе которой упускаются из виду другие ценности, но рано или поздно (с какой стати подвергать это сомнению?) все недовольные меньшинства будут примирены и устроены. И основание технократии расширяется, ассимилируя своих усталых соперников. Проведение такой политики – почти фокус, военная хитрость, как если вы хотите кого-то поймать и заставляете его налегать всем весом на дверь, которую вы удерживаете закрытой, а затем неожиданно распахиваете. Он не только влетает внутрь, когда вам это нужно, но и с грохотом падает.
В анализе «нового авторитаризма» Герберт Маркузе особо подчеркивает «абсорбирующую силу» технократии и умение дать «удовлетворение таким образом, который порождает подчинение и подрывает рациональность протеста». Зрелая технократия действительно способна ассимилировать в свою систему любою форму недовольства.
Давайте не спеша рассмотрим важный пример такой «репрессивной десублимации», как называет ее Маркузе. Проблема – сексуальность, традиционно один из самых мощных источников недовольства цивилизованного человека. Чтобы освободить сексуальность, пришлось бы создать строй, при котором технократическая дисциплина стала бы невозможной. Попытка напрямую подавить сексуальность вызывала бы взрыв возмущения, требующего постоянного контроля; кроме того, тогда технократия ассоциировалась бы с пуританскими установками, а просвещенные люди считают их предрассудком. Поэтому выбранная технократией стратегия – не силовое подавление, а плейбойская версия полной вседозволенности, и она навязывается нам в красивых фильмах и глянцевых журналах. В обществе изобилия есть секс и сексуальное изобилие – по крайней мере, мы в это верим. Но если вглядеться пристальнее, мы увидим, что сибаритские беспорядочные связи имеют социальный окрас. Они ассимилированы на таком уровне доходов и социального статуса, какие доступны лишь богатеньким молодым управленцам и сливкам общества. Ведь сколько же это стоит – арендовать яхты, набитые юными нимфоманками, и отправиться, как это делают наши плейбои, на Багамы для водных оргий? И мы упираемся в вывод, что настоящий секс прилагается к лучшему скотчу, солнцезащитным очкам за двадцать семь долларов и шнуркам с платиновыми наконечниками. Все, что дешевле, – жалкий заменитель. Да, в технократическом обществе диагностируется вседозволенность – но только для толстосумов и для любителей посорить деньгами. Это награда, которая достается надежным и благонадежным приверженцам существующего порядка. Перед тем как стать серийным соблазнителем, кандидат в плейбои должен показать себя лояльным работником.
Более того, сексуальные связи а-ля «Плейбой» должны быть случайными, на уровне флирта и в высшей степени неразборчивыми. Этакий анонимный секс в гареме. Он не создает связующих отношений, личных привязанностей, не отвлекает от основных обязанностей перед компанией, карьерой, социальным положением и системой в целом. Идеальный плейбой занимается карьерой, окруженный ни к чему не обязывающими банальностями без обязательств: ни дома, ни семьи, ни романа, разбивающего сердце. Жизнь вне работы превращается в нескончаемую череду идиотского изобилия и безликих оргазмов.
Наконец в качестве маленького изящного дивиденда идеал распутной жизни а-ля «Плейбой» предлагает нам концепцию феминизма, неотличимую от социальной идиотии. Женщина становится просто партнершей, покорной кошечкой, безмозглой декорацией. Половина населения мгновенно превращена в не влекущее последствий развлечение избалованной технократической элиты.
В других областях жизни – всё то же самое. Изобретение и внедрение вероломных пародий на свободу, радость и удовлетворение при технократии становится необходимой формой социального контроля. В разных слоях общества все больший вес приобретают имиджмейкеры и специалисты по связям с общественностью. Режим экспертов опирается на производителей фальшивок, которые стараются интегрировать недовольство от нереализованных амбиций с помощью умной фальсификации.
Подводим итог.
То, что мы называем образованием, жизнью разума, поисками истины, фактически представляет собой перекраивание молодежи под запросы всяких неестественно мудреных чиновничьих аппаратов: корпоративного, правительственного, военного, профсоюзного и образовательного.
То, что мы называем свободным предпринимательством, фактически представляет собой сдерживающую систему олигополистических рыночных манипуляций, доведенную узаконенной коррупцией до самых крупных в истории трат времени и денег на вооружение и предназначенную для инфантилизации общества путем превращения людей в стадо маниакальных потребителей.
То, что мы называем творческим досугом, – рисование пальцами и гончарное искусство на практикумах в университетах, отпуск в тропиках, спортивные походы в далекие горы и солнечные пляжи планеты, на самом деле, как и наша сексуальная страсть, является дорогостоящим бонусом карьериста, то есть платой продавшемуся.
То, что мы называем плюрализмом, фактически представляет собой торжественное подтверждение государством права каждого на собственное мнение как повод игнорировать резкую критику. При таком плюрализме критическая точка зрения становится не более чем частными молитвами, возносимыми у алтаря непоследовательной концепции свободы слова.
То, что мы называем демократией, фактически сводится к опросу общественного мнения, в котором «случайную выборку» просят кивнуть или помотать головой в ответ на стандартные альтернативы, обычно связанные с faits accompli[33] ключевых фигур, каковые всегда могут интерпретировать результаты опроса в своих интересах. Если восемьдесят процентов опрошенных считают «ошибкой», что мы вообще «вошли» во Вьетнам, но пятьдесят один процент считает, что мы «утратим престиж», если «выведем войска сейчас», это значит, что с «народом» «проконсультировались», и война продолжается с нашего «одобрения».