Во тьме наступила тишина. Я не слышал птиц — только ветер кричал и метался среди горных пиков, как мать, потерявшая ребенка. Я сказал:
— Нам обоим приходилось убивать мужчин. Убивал ли ты когда-нибудь женщин, Калум Макиннес?
— Нет. Я не убивал ни женщин, ни девушек.
В темноте я погладил свой кинжал, нащупал дерево и центр рукояти, холодное лезвие. Калум Макиннес был у меня в руках. Я не собирался ничего ему говорить — только ударить где-нибудь в горах, ударить единственный раз, точно и надежно, однако сейчас кто-то будто вытянул из меня слова помимо моей воли.
— Говорят, была одна девушка, — сказал я. — И терновый куст.
Молчание. Свист ветра.
— Кто тебе сказал? — спросил он. И потом: — Все равно. Я не убил бы женщину. Ни один порядочный человек не убьет женщину…
Я знал: пророни я хоть слово, и он замолчит и никогда больше не заговорит на эту тему. Поэтому я ничего не сказал. Только ждал.
И Калум Макиннес заговорил, тщательно подбирая слова, так, будто вспоминал историю, которую слышал в детстве и почти забыл.
— Мне сказали, что коровы на юге, в холмах, гладки и тучны, и что мужчина может снискать себе честь и славу, если спустится с гор и вернется с добрым рыжим стадом. И я пошел на юг, но ни одна корова не была для меня достаточно хороша, пока я не увидел на склоне холма самых красивых, самых рыжих, самых откормленных коров, какие только бывают на свете. И я повел их за собой туда, откуда пришел.
Она набросилась на меня с хворостиной. Это стадо ее отца, сказала она, а я вор, разбойник и бог знает кто еще. Но даже в гневе она была прекрасна, и, не обзаведись я уже молодой женой, я поступил бы с ней мягче. Но я вытащил нож, приложил его к ее горлу и велел ей замолчать. И она замолчала.
Я не мог убить ее — я не убиваю женщин, это правда, — а потому я привязал ее за волосы к кусту терновника, снял у нее с пояса нож, чтобы ей труднее было освободиться, и воткнул его глубоко в землю. Я привязал ее к кусту за ее длинные волосы, забрал стадо и больше о ней не думал.
Только на следующий год я снова попал в те края. Тогда я уже не охотился за скотом, но все равно поднялся по тому склону. Место было уединенное — если не искать нарочно, то ничего и не увидишь. А ее, похоже, никто не искал.
— Я слышал, что искали, — сказал я. — Хотя одни сразу решили, что ее похитили скотокрады, а другие — что она сбежала с жестянщиком или просто ушла в город, но ее искали.
— Что ж. Я видел то, что увидел: возможно, это нельзя было увидеть ни с какого другого места, только оттуда, где я стоял. Наверное, я поступил дурно.
— Наверное?
— Я брал золото из пещеры туманов, — сказал он. — Я больше не могу отличить добро от зла. Потом, в гостинице, я отправил мальчишку сказать, где она… где ее можно найти.
Я закрыл глаза, но в мире не стало темнее.
— Это зло, — сказал я ему.
Я мысленно видел это перед собой: ее скелет, очищенный от одежды, очищенный от плоти, голый и белый, какими станем все мы, висит на колючем кусте, словно детская кукла, привязанный к ветке золотисто-рыжими волосами.
— На рассвете, — сказал Калум Макиннес, как будто мы только что обсуждали погоду или запас провианта, — ты оставишь свой кинжал здесь, ибо таков обычай, и войдешь в пещеру, и вынесешь оттуда столько золота, сколько сможешь поднять. Потом ты доставишь его к себе на родину. Зная, что ты несешь и откуда ты это взял, ни один здешний житель не осмелится тебя ограбить. Потом переправишь золото Королю За Водой, и он заплатит им своим людям, и накормит их, и вооружит. И когда-нибудь он вернется. Скажи мне в тот день, что такое зло, коротышка.
Когда солнце встало, я вошел в пещеру. Там было сыро. Я слышал, как вода бежит по одной из стен, и в лицо мне пахнуло ветром — это было странно, потому что в горе неоткуда взяться ветру.
Я думал, что пещера будет полна золота. Я представлял себе золотые слитки, наваленные кучами, как дрова, а между ними — мешки золотых монет. А еще золотые цепи, и золотые кольца, и золотые блюда, сложенные в штабеля, точно тарелки из китайского фарфора в богатом доме.
Я воображал все эти сокровища, но в пещере не было ничего похожего. Только тени. Только скалы.
Но нет — что-то здесь все-таки было. И оно ждало.
У меня есть секреты, но один секрет хранится глубже всех прочих, и его не знают даже дети, хотя жена, думаю, подозревает, и он таков: моя мать была простой смертной, дочерью мельника, но мой отец пришел к ней с запада и на запад же вернулся после того, как покорил ее. Я не могу питать к нему нежных чувств: я уверен, что он и не думает о ней, и сомневаюсь, что он вообще знает о моем существовании. Но он наделил меня маленьким, быстрым и крепким телом, а может быть, я унаследовал от него и еще кое-что — не знаю. Я уродлив, а мой отец был красив — по крайней мере, так однажды сказала мне мать, хотя я думаю, что она могла стать жертвой обмана.
Интересно, мелькнуло у меня в голове, что я увидел бы в пещере, если бы мой отец был хозяином гостиницы в наших краях?
Ты увидел бы золото, раздался шепот, который не был шепотом, откуда-то из недр горы.
— Я увидел бы золото, — вслух повторил я. — Оно было бы настоящее? Или мираж?
Шепот позабавили мои слова. Ты думаешь как обычный смертный: все должно быть либо тем, либо другим. Да, люди увидели бы здесь золото и могли бы его потрогать. Это золото они унесли бы с собой, чувствуя его тяжесть, а потом обменяли бы у других смертных на то, что им нужно. Какая разница, есть оно на самом деле или нет, если они видят его, осязают его, крадут его, убивают за него? Они хотят золота, и я даю им золото.
— А что ты берешь у них за золото, которое даешь?
Очень немногое, ибо мои нужды скромны и я стара — слишком стара, чтобы уйти на запад вслед за моими сестрами. Я отбираю у своих гостей толику их удовольствий и их радостей. Я подкрепляю свои силы — совсем чуть-чуть — тем, что им не нужно и чего они не ценят. Крошкой сердца, щепоткой совести, ломтиком души. А взамен частица меня покидает эту пещеру вместе с ними и смотрит на мир их глазами, видит то, что видят они, пока их жизнь не иссякнет, и я не заберу обратно то, что принадлежит мне.
— Ты покажешь мне себя?
Я вижу в темноте лучше любого человека, рожденного мужчиной и женщиной. Я уловил в тенях какое-то движение, а потом тени сгустились и перестроились, образовав нечто бесформенное на грани моего восприятия, там, где оно смыкается с воображением. Встревоженный, я сказал то, что подобает говорить в таких случаях:
— Явись передо мной в облике, который не погубит меня и не причинит мне боли.
Ты действительно этого хочешь?
Я слышал, как вдалеке падают капли.
— Да.
И оно выступило из теней и воззрилось на меня пустыми глазницами, улыбнулось выщербленными ветром желтыми зубами. Оно было целиком из костей, если не считать волос, а волосы у него были рыжие и золотые, примотанные к ветке от тернового куста.
— Мне больно на тебя смотреть.
Я взяла это из твоего сознания, сказал шепот вокруг скелета. Его челюсть не двигалась. Я выбрала то, что ты любишь. Такой была твоя дочь, Флора, когда ты видел ее в последний раз.
Я закрыл глаза, но видение не исчезло. Оно сказало:
Скотокрад ждет тебя у входа в пещеру. Ждет, когда ты выйдешь, безоружный и нагруженный золотом. Он убьет тебя и возьмет золото из твоих мертвых рук.
— Но я ведь не выйду с золотом, правда?
Я подумал о Калуме Макиннесе, о его волчьей седине и серых глазах, о его остром кинжале. Он крупнее меня, хотя в этом он не отличается от других мужчин. Возможно, я сильнее и быстрее его, но он тоже и силен, и быстр.
Он убил мою дочь, подумал я и тут же спросил себя, моя ли это мысль или она заползла мне в голову из теней. А вслух сказал:
— Из пещеры есть другой выход?
Ты выйдешь так же, как вошел, из парадной двери моего дома.
Я стоял не шевелясь, но внутри я был как зверь, попавший в ловушку, — отчаянно метался от мысли к мысли, не находя ни решения, ни утешения, ни спасения.
— У меня нет оружия, — сказал я. — Он запретил мне брать его с собой, сославшись на обычай.
Он прав. Теперь ко мне нельзя входить с оружием. Но так было не всегда. Пойдем со мной, сказал скелет моей дочери.
Я пошел за ним, потому что видел его, хотя было так темно, что я не видел ничего другого.
Потом из теней снова донесся шепот.
Оно внизу, у тебя под рукой.
Я наклонился и пощупал. Черенок был, кажется, костяной — из рога. Я осторожно коснулся во тьме лезвия и понял, что это не нож, а скорее шило. Оно было тонкое, с острым концом. Что ж, сгодится и такое.
— Я должен за него заплатить?
Платить надо за все.
— Я расплачусь. И еще один вопрос. Ты говоришь, что можешь видеть мир их глазами.
В пустом черепе не было глаз, но он кивнул.
— Тогда скажи мне, когда он заснет.
Платить надо за все.
— Я расплачусь. И еще один вопрос. Ты говоришь, что можешь видеть мир их глазами.
В пустом черепе не было глаз, но он кивнул.
— Тогда скажи мне, когда он заснет.
Оно не ответило. Оно растаяло во мраке, и я почувствовал, что остался один.
Время текло медленно. Я пошел на звук падающих капель, отыскал в камнях углубление, полное воды, и напился. Потом намочил остатки овса и жевал их, пока они не растаяли у меня во рту. Я засыпал, просыпался и засыпал снова, и мне снилась моя жена Мораг — она ждала меня летом и осенью, зимой и весной, ждала, как мы оба ждали нашу дочь, ждала вечно.
Что-то, похожее на палец, тронуло мою руку, — оно было не твердым и костяным, а мягким, человеческим, но слишком холодным. Он спит.
Я вышел из пещеры в густую предрассветную синеву. Он спал на пороге, растянувшись поперек тропы, словно кошка, чтобы очнуться от малейшего прикосновения. Я держал перед собой свое оружие — костяная ручка и острое, как спица, лезвие из почерневшего серебра, и я нагнулся и взял то, что мне было нужно, не разбудив его.
Потом я шагнул ближе, и его рука схватила меня за лодыжку, а глаза открылись.
— Где золото? — спросил Калум Макиннес.
— У меня его нет.
На горе дул студеный ветер. Когда Калум Макиннес схватил меня, я вывернулся и отскочил назад, подальше от него. Не вставая с земли, он оперся на локоть. Потом спросил:
— Где мой кинжал?
— Я забрал его, — сказал я. — Пока ты спал.
Он сонно посмотрел на меня.
— Зачем? Если бы я хотел тебя убить, то сделал бы это по дороге сюда. Я мог убить тебя добрую дюжину раз.
— Но ведь тогда у меня не было золота, верно?
Он промолчал.
— Если ты думал, что заставишь меня вынести золото из пещеры вместо себя и таким образом спасешь свою жалкую душу, то ты глупец.
Он больше не выглядел сонным.
— Значит, глупец?
Он был готов к драке. Тех, кто готов к драке, полезно бывает разозлить.
— Пожалуй, нет, — сказал я. — Все дураки, которых мне доводилось встречать, счастливы в своей глупости, даже если у них седина в волосах. Но ты слишком умен для того, чтобы быть глупцом. Ты ищешь только горя. И носишь горе с собой, и заражаешь им все, к чему прикоснешься.
Тогда он встал, держа камень, как топор, и бросился на меня. Но я мал, и он не мог ударить меня так, как ударил бы человека одного с ним роста. Чтобы нанести удар, он нагнулся — и это была его ошибка.
Я крепко сжимал костяной черенок и кольнул великана своим шилом снизу вверх, быстро и точно, как змея. Я знал, куда бью, и знал, что после этого будет.
Он уронил камень и схватился за правое плечо.
— Моя рука, — сказал он. — Я ее не чувствую.
И он стал ругаться, оскверняя воздух проклятиями и угрозами. Рассветные лучи на вершине горы окрасили все вокруг в чудесный голубой цвет. Даже кровь, которая проступила на его одежде, казалась фиолетовой. Он отступил назад, загородив собой вход в пещеру. Я чувствовал себя беззащитным — солнце светило мне в спину.
— Почему ты без золота? — спросил он. Его рука бессильно висела вдоль тела.
— Там нет золота для таких, как я.
Он снова бросился вперед и ударил меня ногой, выбив из моей руки шило. Я обхватил его ногу и прижался к ней как можно теснее, и мы вместе покатились с горы вниз.
Его лицо было надо мной. И я увидел на нем торжество, а потом я увидел небо, и вдруг надо мной очутилось дно долины. И я полетел вверх ему навстречу, а потом оно очутилось внизу, и я падал туда, навстречу гибели.
Удар, скачок, снова и снова, — мы кубарем катились по склону, и мир превратился в головокружительный калейдоскоп из скал, боли и неба, и я знал, что погиб, и все же не отпускал ногу Калума Макиннеса.
Я увидел золотого орла в полете, но надо мной или под — этого я уже не мог сказать. Он был там, в утреннем небе, в вихре осколков времени и чувства, в озере боли. Я не боялся, потому что время и пространство исчезли, и бояться было не в чем — для этого не осталось места ни в сознании, ни в душе. Я падал в пучину неба, упорно сжимая ногу человека, который хотел меня убить; мы налетали на скалы, нас било и швыряло. И вдруг…
…мы остановились. Это произошло так внезапно, что ошеломило меня, и я чуть не выпустил Калума Макиннеса и не улетел дальше, прямиком к смерти. Когда-то — наверное, уже давным-давно — гора здесь осыпалась, шкура с нее слезла, обнажив голую каменную поверхность, чистую и гладкую, как зеркало. Но это было внизу. А мы очутились на небольшом карнизе, и — о чудо! — здесь, намного выше той полосы, где имеют право расти деревья, торчало маленькое кривое деревце, не больше куста, хотя и очень старое. Это боярышник запустил цепкие корни в бок скалы, и именно он поймал нас своими серыми руками.
Я разжал объятия и сполз с ноги Калума Макиннеса на каменную крошку, Я стоял на узком карнизе и смотрел на обрыв. Вниз отсюда дороги не было. Никакой.
Я поглядел вверх. Пожалуй, это возможно, подумал я, — выбраться отсюда, мало-помалу вскарабкаться по склону, если удача будет на моей стороне. Если не пойдет дождь. Если ветер не слишком освирепеет. А какой у меня еще выбор? Разве что смерть. И тут я услышал голос:
— Эй! Ты оставишь меня умирать, карлик?
Я ничего не сказал. Мне нечего было сказать. Его глаза были открыты.
— Ты уколол меня, и моя правая рука отнялась, — продолжал он. — А еще я, по-моему, сломал ногу, когда мы падали. Я не смогу подняться с тобой.
— Может, у меня получится, а может, и нет, — ответил я.
— Ты залезешь. Я видел, как ты лазаешь. Там, у водопада, где ты меня спас. Ты вскарабкался на гору, как белка на дерево.
Я не разделял его уверенности в моих силах.
— Поклянись мне всем, что для тебя свято, — продолжал он. — Поклянись своим королем, который ждет за морем с тех пор, как мы прогнали с этой земли его подданных. Поклянись всем, что цените вы, странные существа, — тенями, и орлиными перьями, и молчанием. Поклянись, что вернешься за мной.
— Ты знаешь, кто я такой? — спросил я.
— Я знаю только, что хочу жить, — ответил он. — Больше ничего.
Я подумал.
— Клянусь всем, что ты назвал, — сказал я ему. — Тенями, и орлиными перьями, и молчанием. Клянусь зелеными холмами и стоячими камнями. Я вернусь.
— А я бы убил тебя, — сказал человек в кусте боярышника. Сказал весело, словно это была самая смешная шутка на свете. — Я собирался убить тебя и взять себе золото.
— Знаю.
Его волосы обрамляли лицо волчье-серым ореолом. На щеке, содранной о камни, алела кровь.
— Приходи обратно с веревками, — сказал он. — Моя лежит там, около пещеры. Но ее одной тебе не хватит.
— Хорошо. Я приду с веревками.
Я посмотрел вверх, на скалу над нами, изучил ее взглядом как можно внимательнее. Иногда от остроты зрения скалолаза зависит его жизнь. Я наметил путь, по которому следует двигаться, нарисовал в уме весь свой маршрут на склоне горы. Мне показалось, что я различаю тот уступ перед пещерой, откуда мы упали. Туда я и направлюсь, решил я. Так будет лучше всего.
Я подул на руки, чтобы высушить пот перед восхождением.
— Я вернусь за тобой, — сказал я. — С веревками. Я дал клятву.
— Когда? — спросил он и закрыл глаза.
— Через год, — ответил я. — Я вернусь сюда через год.
И я полез. Его крики преследовали меня, смешиваясь с криками гигантских крылатых хищников, когда я, распластанный по скале, взбирался на нее все выше и выше; они преследовали меня, когда я покидал Туманный остров, не унося с собой ничего взамен потраченных на путешествие времени и сил, и я буду слышать эти вопли краем сознания, в моменты перед приходом сна и перед пробуждением, до тех пор, пока не умру.
Дождь не пошел, а ветер трепал и дергал меня, но не сбросил вниз. Я одолел подъем и добрался доверху целым и невредимым.
Когда я вылез на уступ, вход в пещеру казался лишь черной тенью на полуденном солнце. Я отвернулся от него, повернулся спиной к горе и к теням, которые уже сгущались в трещинах и ложбинах и глубоко внутри моего черепа, и начал свой медленный путь с Туманного острова. Передо мной были сотня дорог и тысяча тропинок, и все они вели домой, в родные холмы, где ждала меня моя верная жена.