Они закрыли за собой дверь кабинета и поднялись наверх. Дэлглиш начал ощущать усталость, а колющая боль в районе глаза мучила его почти постоянно. Неделя выдалась нелегкая, а прием с подачей хереса, который обещал стать спокойным и приятным завершением тяжелого дня, оказался беспокойным преддверием еще более тяжелой ночи. Адам на мгновение задался вопросом, где и с кем ужинала Дебора Рискоу. Ему казалось теперь, что их встреча произошла в каком-то ином мире. Вероятно, из-за усталости у него не было и малой толики той уверенности, с которой он обычно приступал к новому делу. Дэлглиш даже сомневался в том, что вообще сумеет раскрыть это преступление. И еще его раздражало периодически охватывавшее его смутное ощущение неясности и беспокойства.
Он впервые усомнился в собственном таланте следователя. А внутренний голос подсказывал: на сей раз ему противостоит интеллект, который ни в чем не уступает его собственному. Дэлглиш никак не думал, что сестра Болем обладает таким интеллектом.
Секретарь комитета и Нейгл все еще ждали в коридоре. Дэлглиш передал, им ключи от клиники и получил обещание, что дополнительный комплект из головного офиса будет доставлен в полицию уже на следующий день. Адам с сержантом Мартином и еще двумя констеблями подождали, пока Нейгл проверил, выключен ли свет во всем здании. Вскоре клиника погрузилась во тьму и шестеро мужчин ступили в туманный холод октябрьской ночи и отправились каждый по своим делам.
Глава 4
Доктор Бейгли знал, что правила хорошего тона требуют от него предложить мисс Кеттл подвезти ее домой. Она жила в Ричмонде, и ее дом находился как раз на пути в его деревню в Суррее. Обычно доктору удавалось избегать общества мисс Кеттл по дороге домой: ее график работы в клинике был столь непостоянен, что они редко уходили в одно время, и, как правило, он мог уехать, не испытывая никаких угрызений совести. Ему нравилось сидеть за рулем. И даже самые неприятные моменты, когда приходилось пробираться по городу в час пик, были мизерной платой за удовольствие прокатиться по прямому шоссе длиной в пару миль, которое он проезжал по дороге домой, наслаждаясь мощью автомобиля, словно слившись с ним, а все дневные стрессы и заботы уносились прочь вместе с поющим ветром. У него была привычка останавливаться прямо перед Столлингом в тихом пабе, чтобы выпить пинту пива. Он никогда не пил ни больше, ни меньше. Этот ночной ритуал, формальное отделение дня от ночи, стал необходим ему с тех пор, как он потерял Фредерику. Ночь не приносила облегчения и не снимала напряжение, возникающее при борьбе с неврозом. Доктор Бейгли теперь постепенно привыкал к жизни, когда самые высокие требования к его терпению и профессионализму предъявлялись в его собственном доме. Но было хорошо сидеть в одиночестве и умиротворении, с упоением прислушиваясь к краткой интерлюдии, что связывала два разных, но, по сути, очень похожих мира.
Сначала он поехал медленно, так как было известно, что большая скорость мисс Кеттл не по душе. Она сидела подле него в плотном тяжелом твидовом пальто, в нелепой вязаной шапочке, прикрывавшей коротко подстриженные седые волосы. Как многие профессиональные социальные работники, она не обладала способностью мгновенно понимать людей, что незаслуженно снискало ей репутацию особы черствой и равнодушной. Конечно, дело обстояло по-другому с теми, кто был ее клиентом, — о, как Бейгли ненавидел это слово! Когда они оказывались надежно закованы в кандалы профессиональных взаимоотношений, мисс Кеттл самоотверженно окружала их столь пристальным вниманием, что им едва ли удавалось сохранить хоть какие-то сокровенные тайны. Их понимали, хотели они того или нет, их слабости разоблачались и прощались, их усилия приветствовались и поощрялись, их грехи отпускались. За исключением ее собственных клиентов, все остальные, кто работал или бывал в клинике Стина, едва ли существовали для мисс Кеттл. Бейгли не испытывал к ней антипатии. Он давно пришел к печальному выводу, что социальная работа на ниве психиатрии особенно притягательна для тех, кто меньше всего для нее подходит. Впрочем, мисс Кеттл была лучше многих. Отчеты, которые она сдавала ему, были слишком длинными и изобиловали профессиональными жаргонизмами, но она по крайней мере хоть что-то сдавала. В клинике Стина, конечно же, были свои социальные работники, которые, обуреваемые непреодолимым желанием лечить больных, не могли успокоиться, до тех пор пока не достигали уровня внештатных психиатров, а потом переставали уделять внимание таким малоинтересным обязанностям, как написание социальных отчетов и организация реабилитационного отдыха. О нет, Бейгли не испытывал антипатии к Рут Кеттл, но сегодня вечером, если бы он мог выбирать, он предпочел бы поехать один.
Она молчала, пока они не добрались до Найтсбриджа, а потом ее высокий хрипловатый голос пронзил тишину, словно флейта:
— Такое запутанное убийство, вы не находите? И в столь странное время… Что вы думаете о суперинтенданте?
— Он знает свое дело, я полагаю, — ответил доктор Бейгли. — У меня сложилось о нем несколько противоречивое впечатление, вероятно, потому, что у меня нет алиби. Я находился один в гардеробной для медперсонала, когда предположительно скончалась мисс Болем.
Доктор осознавал, что втайне надеялся на некое ободрение и ждал громких заверений с ее стороны в том, что никто, естественно, и не думал его подозревать. Презирая себя, он поспешно добавил:
— Досадно, конечно, но это совсем не важно. Думаю, он быстро разберется с этим делом.
— Вы так считаете? Интересно. Мне показалось, суперинтендант несколько озадачен происходящим. Я большую часть вечера провела одна в своем кабинете, так что, вероятно, у меня тоже нет алиби. Но я и не знаю, когда предположительно умерла мисс Болем.
— Вероятно, около шести двадцати, — кратко сказал Бейгли.
— Действительно? Тогда я почти уверена, что у меня нет алиби, — произнесла мисс Кеттл с глубочайшим удовлетворением. Через минуту она добавила: — Теперь я смогу организовать отдых на природе для Уоррикеров из свободных средств. Мисс Болем всегда было трудно уговорить потратить деньги на пациентов. Доктор Штайнер и я считаем, что если Уоррикеры проведут две недели в каком-нибудь тихом и милом деревенском отеле, они, возможно, сумеют разобраться в своих отношениях. Это может спасти их брак.
Доктор Бейгли едва не поддался искушению высказать мнение, что брак Уоррикеров уже столько лет находится под угрозой, что его спасение или нечто прямо противоположное этому вряд ли удастся осуществить за две недели, каким бы милым ни оказался отель. Поддержание разваливающегося брака было основным занятием Уоррикеров, от которого они едва ли были готовы отказаться без боя. Бейгли поинтересовался:
— А разве мистер Уоррикер не работает?
— Конечно, работает, — ответила мисс Кеттл, как будто сей факт не имел никакого отношения к тому, что ее подопечный мог отдохнуть и за собственный счет. — Но боюсь, его жена не умеет распоряжаться деньгами, хотя и очень старается. На самом деле они не смогут позволить себе куда-нибудь съездить, если клиника им не поможет. Мисс Болем не проявляла к ним особого сочувствия, как ни печально это констатировать. И потом было еще кое-что. Она назначала ко мне на прием пациентов без предупреждения. Так случилось и сегодня. Когда я просмотрела свой график прямо перед уходом, то обнаружила, что ко мне на десять в понедельник записан новый пациент. Разумеется, его фамилию внесла миссис Босток, но добавила при этом: «По указанию мисс Болем». Миссис Босток сама никогда не сделала бы ничего подобного. Она очень приятный человек и хороший секретарь.
Доктор Бейгли подумал, что миссис Босток амбициозная интриганка, но решил не произносить это вслух. Он лишь спросил, как прошел разговор мисс Кеттл с Дэлглишем.
— Боюсь, я мало чем могла ему помочь. Но он заинтересовался историей с лифтом.
— А что произошло с лифтом, мисс Кеттл?
— Кто-то пользовался им сегодня вечером. Вы же знаете, как он скрипит, когда кто-то на нем едет, а потом с грохотом опускается вниз, когда добирается до третьего этажа. И я слышала, как он стукнул. Разумеется, я точно не помню когда, да и в тот момент это казалось не важным. Но я уверена, это произошло в самом начале вечера. Думаю, около шести тридцати.
— Ведь Дэлглиш не может всерьез считать, что кто-то воспользовался лифтом, желая спуститься в подвал. Он, конечно, достаточно большой, но для этого понадобились бы усилия двух человек.
— Да, действительно. Никто не мог подняться в нем самостоятельно. Получается, не обошлось без сообщника. — Мисс Кеттл произнесла это слово заговорщическим тоном, словно оно имело отношение к некоему жаргону, являлось неприличным и она, лишь проявив завидную отвагу, включила его в свою речь. Она продолжала: — Не могу представить, чтобы наш дорогой доктор Этридж сидел на корточках в лифте, как пухлый маленький Будда, в то время как миссис Босток тянула тросы своими сильными красными руками, а вы?
— Да, действительно. Никто не мог подняться в нем самостоятельно. Получается, не обошлось без сообщника. — Мисс Кеттл произнесла это слово заговорщическим тоном, словно оно имело отношение к некоему жаргону, являлось неприличным и она, лишь проявив завидную отвагу, включила его в свою речь. Она продолжала: — Не могу представить, чтобы наш дорогой доктор Этридж сидел на корточках в лифте, как пухлый маленький Будда, в то время как миссис Босток тянула тросы своими сильными красными руками, а вы?
— Нет, — вежливо ответил доктор Бейгли. Описание оказалось неожиданно ярким. Чтобы сменить возникший перед глазами образ, он сказал: — Было бы интересно узнать, кто последним заходил в архив. Перед убийством то есть. Я не могу вспомнить, когда в последний раз был в этом помещении.
— Неужели не можете? Как странно! Это такая пыльная клаустрофобная комната, что я всегда помню, когда мне нужно было туда идти. Сегодня вечером я была там без четверти шесть.
Доктор Бейгли чуть не остановил машину — так он удивился.
— В пять сорок пять сегодня вечером? Но это же было всего за тридцать пять минут до предполагаемого времени смерти!
— Да, должно быть, именно так, правда? Если она умерла около шести двадцати. Суперинтендант не сказал мне об этом. Но ему было интересно узнать о том, что я была на полуподвальном этаже. Я забрала оттуда одну из старых записей по Уоррикерам. Вероятно, было пять сорок пять, когда я туда спустилась, и я там не задержалась: я точно знала, где лежит нужный мне документ.
— И в комнате все было как обычно? Записи не оказались разбросаны по полу?
— Все было в идеальном порядке. Архив, естественно, заперли, так что я взяла ключ из комнаты дежурных и снова закрыла дверь, когда закончила. Я повесила ключ обратно на доску.
— А вы кого-нибудь видели?
— Нет. Хотя я слышала вашу пациентку, которая проходит лечение ЛСД. Я еще подумала, что она очень сильно шумит. Настолько сильно, что могло показаться, будто она одна.
— Она была не одна. И никогда одна не остается. Вообще-то я сам находился с ней примерно до пяти сорока. Если бы вы проходили там на пару минут раньше, то мы бы скорее всего встретились.
— Только если бы мы оба воспользовались лестницей, ведущей в подвал, или вы пришли в архив. Но мне кажется, я никого не видела. Следователь неоднократно спрашивал меня об этом. Интересно, опытный ли он. Похоже, все случившееся сильно его озадачило, у меня возникло такое впечатление.
Больше они не говорили об убийстве, хотя доктору Бейгли казалось, что воздух в машине словно отяжелел от незаданных вопросов. Через двадцать минут он подъехал к квартире мисс Кеттл у Ричмонд-Грин и с чувством облегчения протянул руку, чтобы открыть для нее дверь. Как только она исчезла из виду, он вышел из машины и, бросив вызов промозглой сырости, открыл крышу. Следующие несколько миль превратились в сплошную золотую нить мигающих светоотражателей у гребней дороги, в поток холодного осеннего воздуха. Не доезжая до Столлинга, доктор свернул с главной дороги туда, где темный, на вид неприветливый маленький паб скрывался под сенью окружавших его вязов. Красавчики из Столлинг-Комб никогда не замечали его или просто отвергали, предпочитая модные заведения на границе зеленой зоны; их «ягуары» не припарковывались у его черных кирпичных стен. В помещении для более состоятельных посетителей было пусто, как всегда, но из-за деревянной перегородки, отделявшей его от общего зала, доносился невнятный шум голосов. Бейгли занял место у камина, который горел и зимой, и летом и который, очевидно, топили зловонными обломками старой мебели трактирщика. Это помещение не выглядело особенно уютным. Дым из трубы сдувало ветром на восток, на каменном полу не было никакого покрытия, а деревянные скамьи вдоль стен казались слишком жесткими и узкими, чтобы можно было расположиться на них с удобством. Зато пиво тут хорошее и холодное, стаканы — чистые и постоянно царит атмосфера некоего необъяснимого покоя, возникающая вследствие пустоты и уединения этого места.
Джордж принес его привычную пинту.
— Поздновато вы сегодня, доктор.
Джордж так называл Бейгли со времени его второго визита сюда. Доктор не знал и не интересовался, как Джордж выяснил, кем он работает.
— Да, — кивнул он. — Я задержался в клинике.
Больше он ничего не сказал, и Джордж вернулся к барной стойке. Потом Бейгли подумал, разумно ли он поступил. Завтра сообщение об убийстве уже попадет во все газеты. Вероятно, его даже будут обсуждать в общем зале. Джордж скорее всего будет говорить так: «Доктор вел себя как всегда по пятницам. Он не сказал ничего об убийстве… Хотя выглядел расстроенным…»
Было ли подозрительным то, что он ничего не сказал? Разве для невиновного человека не было бы естественнее поговорить об убийстве, о котором он узнал? В маленькой комнатке внезапно стало невыносимо душно, покой сменился всплеском волнения и боли. Доктор должен как-то сообщить Хелен, и чем скорее она обо всем узнает, тем лучше.
Но хотя Бейгли ехал быстро, перевалило уже далеко за десять, прежде чем он добрался до дома и сквозь высокую буковую изгородь различил свет в спальне Хелен. Значит, она поднялась, не дождавшись его; это всегда было плохим знаком. Паркуя машину в гараже, Бейгли собрал волю в кулак, пытаясь подготовиться к тому, что ждало его дома. В Столлинг-Комб было очень тихо. Это был маленький частный жилой район из специально спроектированных архитекторами домов, построенных в традиционном стиле, каждый с просторным садиком. Район почти не сообщался с соседней деревней Столлинга и представлял собой настоящий оазис процветающего пригорода, жители которого, связанные узами общих предрассудков и снобистских взглядов, жили, как изгнанники, упорно блюдя законы цивилизации, среди представителей чуждой им культуры. Бейгли приобрел свой дом пятнадцать лет назад, вскоре после женитьбы. Тогда этот район ему не понравился, и прожитые годы подтвердили нелепость пренебрежения первыми впечатлениями. Но Хелен любила его, а тогда она была беременна, так что у него была еще одна причина попытаться сделать ее счастливой. Для Хелен дом, просторное здание, построенное в стиле эпохи Тюдоров, воплощал в себе множество радужных перспектив. На лужайке перед домом рос огромный дуб («самое подходящее место, где можно укрыться с коляской в жаркий день»), Хелен нравился широкий коридор («дети полюбят его, когда подрастут и начнут устраивать вечеринки») и тишина во всем районе («так спокойно для тебя, дорогой, особенно после Лондона и всех этих ужасных пациентов»).
Но беременность окончилась выкидышем, и никогда больше не возникала надежда на появление детей. Изменилось ли что-нибудь, даже если бы это было не так? Стал бы дом меньше похож на богатый музей разбитых надежд? Тихо сидя в машине и глядя на зловещий квадратик светящегося окна, доктор Бейгли подумал о том, что все несчастливые браки по своей сути похожи. Он и Хелен ничем не отличались от Уоррикеров. Они оставались вместе, потому что верили, будто так будут не столь несчастны, как порознь. Если бы напряжение и страдания, переживаемые в браке, перевесили стоимость, неудобство и болезненность юридического оформления развода, то они бы расстались. Ни один здравомыслящий человек не согласился бы до бесконечности терпеть то, что для него невыносимо. Для Бейгли существовала лишь одна веская причина для развода, имевшая первостепенное значение, — надежда жениться на Фредерике Саксон. Теперь, когда эта надежда умерла навсегда, Бейгли мог, как и прежде, сохранять брак, который, несмотря на все негативные моменты, по крайней мере создавал приятную иллюзию того, что он кому-то нужен. Неразрешимая проблема едва ли не каждого психиатра — неспособность разобраться в своих личных отношениях — угнетала Бейгли, но то, что осталось от брака — ускользающая волна нежности и жалости, — большую часть времени позволяло ему сохранять внешнее равновесие.
Он запер ворота гаража и пересек широкий газон, подойдя к парадному входу. Сад казался неухоженным. Поддерживать его в идеальном состоянии стоило дорого, а Хелен он не интересовал. В любом случае было бы лучше, если бы они продали дом и купили себе другой, поменьше. Однако Хелен и слышать не хотела о продаже. Она была счастлива в Столлинг-Комб и не желала слышать ни о каком другом месте. Местная светская жизнь, ненавязчивая и не насыщенная событиями, создавала у нее по крайней мере подобие ощущения надежности. Существование в мире коктейлей и канапе, бойкой болтовни модных, стройных и жадных женщин, сплетен о проступках иностранных служанок и помощниц по дому, работающих за кров и стол, причитаний над школьными поборами, школьными докладами, черной неблагодарностью молодежи вполне устраивало Хелен. Бейгли давно с горечью осознал, что лишь в его обществе она чувствовала себя неуютно.