Мисс Шарп фыркнула. Ей казалось просто невероятным, что Всевышний мог одобрить утечку средств из семьи. Мисс Болем либо была никудышным просителем, либо намеренно ошибочно истолковала божественные наставления. Мисс Шарп даже не была уверена в том, что одобряет молитвы. Безусловно, существует ряд вопросов, решать которые следует самостоятельно. Но она видела, в каком сложном положении оказалась ее подруга.
— Добра не жди, если это выяснится, — заключила она. — Можно даже не сомневаться.
— Думаю, я знаю сестру Болем достаточно хорошо, Беа, это дитя и мухи не обидит. Сама мысль о том, что она может кого-то убить, просто нелепа. Ты знаешь, как я в принципе отношусь к молодым сестрам. Так вот, я бы не возражала, если бы эта заняла мое место, когда я выйду на пенсию в следующем году. Теперь ты меня понимаешь. Я бы полностью ей доверяла.
— Может быть, но полиция не будет. Да и с какой стати? Сестра Болем, вероятно, у них главный подозреваемый. Она находилась рядом с местом преступления; у нее нет алиби; она имеет медицинское образование и точно знает, как легче всего повредить череп и куда надо вонзить стамеску. Она знала, что Типпета не будет в клинике. А теперь еще и это!
— И нельзя сказать, что речь идет о маленькой сумме. — Старшая сестра Эмброуз подалась вперед и понизила голос: — Мне показалось, я слышала, как мисс Болем упомянула тридцать тысяч фунтов. Тридцать тысяч, Беа! Это все равно что сорвать банк в азартной игре!
Мисс Шарп была поражена, но заметила только, что людям, которые продолжают работать, имея тридцать тысяч фунтов, следовало бы проверить голову.
— А как бы ты поступила, Беа? Думаешь, я должна об этом рассказать?
Старшая сестра Эмброуз, не любившая ни с кем советоваться и привыкшая справляться со своими проблемами самостоятельно, поняла, что принять это решение ей не по силам, и перекинула часть ответственности на подругу. Они обе чувствовали: этот момент особенный, такого в их отношениях еще не было. Мисс Шарп помолчала секунду-другую, а потом сказала:
— Нет. Во всяком случае, не сейчас. В конце концов, она твоя коллега и ты ей доверяешь. Ты не виновата, что услышала их разговор, это произошло случайно. Просто так сложились обстоятельства, что ты оказалась в туалете. Я бы попыталась об этом забыть. Полиция все равно узнает, как Болем распорядилась деньгами и менялось ли завещание. В любом случае сестра Болем попадет в число подозреваемых. И если дело дойдет до суда — обрати внимание, я говорю «если», — то ты ведь не пожелаешь, чтобы тебя привлекли к участию в процессе просто так. Вспомни тех медсестер по делу Истборна — сколько часов они провели в зале, будучи свидетелями. Ты вряд ли мечтаешь о такой славе.
И в самом деле вряд ли, подумала старшая сестра Эмброуз. Ее воображение живо нарисовало малоприятную картину. Сэр такой-то или сякой-то будет выступать в качестве обвинителя; высокий, с крючковатым носом, он будет устрашать ее своим жутким взглядом, заложив большие пальцы за пояс мантии.
«А теперь, старшая сестра Эмброуз, может быть, расскажете его чести и господам присяжным, что вы делали, когда подслушивали беседу между обвиняемой и ее кузиной?»
Смешки в зале. Судья, внушающий страх ужасным красно-белым париком, свешивается вниз со своего места: «Если еще хоть раз раздастся этот смех, я прикажу освободить помещение».
Тишина. Сэр такой-то вновь правит бал: «Так что же, старшая сестра Эмброуз…»
Нет, она точно не жаждала такой славы.
— Думаю, ты права, Беа, — сказала она. — В конце концов, следователь ведь не спрашивал меня, не доводилось ли мне когда-либо подслушать, как они ссорятся.
— Конечно, не спрашивал и, если повезет, никогда не спросит.
Мисс Шарп почувствовала, что пора сменить тему разговора.
— Как это воспринял доктор Штайнер? — спросила она. — Ты всегда говорила, что он стремился добиться перевода мисс Болем в другое подразделение.
— Это еще одно весьма странное обстоятельство! Доктор Штайнер был ужасно огорчен. Я уже говорила тебе, что он был с нами, когда мы обнаружили тело? Представляешь, он едва мог себя контролировать! Доктор повернулся к нам спиной, и я заметила, что у него дрожат плечи. Он плакал, как мне кажется. Я никогда не видела его настолько расстроенным. Ну разве люди не странные, Беа?!
Это прозвучало как яростный вопль удивления и протеста. Люди действительно странные! Тебе кажется, ты их знаешь. Ты работаешь с ними, иногда долгие годы. Ты проводишь с ними больше времени, чем с семьей или близкими друзьями. Ты знаешь каждую морщинку на их лицах. И все это время они остаются далекими и загадочными. Загадочными, как доктор Штайнер, рыдавший над бездыханным телом женщины, которую никогда не любил. Загадочными, как доктор Бейгли, который долгие годы встречался с Фредерикой Саксон, пока об этом не узнала мисс Болем и не рассказала его жене. Загадочными, как мисс Болем, которая унесла бог знает какие тайны с собой в могилу. Мисс Болем, обычная, скучная серая мышка Энид Болем, которая вызвала у кого-то такую лютую ненависть, что умерла от удара стамеской в сердце. Загадочными, как тот неизвестный сотрудник клиники, который придет на работу в понедельник утром, и будет одет как обычно, и выглядеть будет как обычно, говорить и улыбаться как обычно, оставаясь при этом жестоким убийцей.
— Улыбчивый подлец, подлец проклятый![19] — вдруг произнесла старшая сестра Эмброуз. Ей казалось, это цитата из какой-то пьесы. Вероятно, пера Шекспира, как и большинство цитат. Но заключенное в этих нескольких словах негодование соответствовало ее настроению.
— Что тебе нужно, так это поесть, — уверенно заявила мисс Шарп. — Что-нибудь легкое и питательное. Может, оставим кастрюлю в покое до завтрашнего вечера, а пока просто перекусим вареными яйцами?
* * *Она ждала его у входа в Сент-Джеймсский парк, как они договорились. Когда пересекал Молл и увидел у памятника хрупкую фигурку с печально опущенной головой, Нейгл испытал к ней почти жалость. Сегодня была чертовски промозглая ночь, чтобы просто так здесь стоять. Но первые же ее слова убили всякое желание ее жалеть.
— Надо было встретиться в другом месте. Хотя тебе, конечно, удобно и здесь. Ты же идешь домой. — Ее голос звучал, как голос сварливой, заброшенной мужем жены.
— Тогда вернись в квартиру. — Он мягко поддразнил ее. — Мы можем сесть на автобус.
— Нет. Только не туда. Не сегодня.
Он улыбнулся в темноте, и они вместе ступили в черный сумрак деревьев. Они держались на некотором расстоянии друг от друга, и она не делала попыток приблизиться к нему. Он посмотрел на нее и увидел, что ее лицо стало спокойным и почти безмятежным, на нем не было заметно и следа слез. Она казалась безумно усталой. Внезапно она сказала:
— Этот следователь очень симпатичный. Думаешь, он нас подозревает?
Что ж, вот она, просьба о поддержке, какая-то детская необходимость почувствовать себя защищенной. И все же ее голос звучал так, словно ей все безразлично. Он резко бросил:
— Скажи на милость, а с какой стати он должен нас подозревать? Меня вообще не было в клинике, когда она умерла. Ты знаешь это так же хорошо, как и я.
— Но со мной-то все не так. Я там была.
— С тебя быстро снимут подозрения. Доктора об этом позаботятся. Такое бывало и раньше. Ничего плохого не случится, если ты будешь сохранять спокойствие и слушать во всем меня. А я хочу, чтобы ты сделала следующее.
Она внимала ему смиренно, как дитя, но, глядя на ее усталое невыразительное лицо, он чувствовал себя так, словно находится в обществе совершенно постороннего человека. Он непроизвольно задал себе вопрос, а смогут ли они когда-нибудь освободиться друг от друга? И вдруг почувствовал, что жертвой была отнюдь не она.
Когда они подошли к озеру, она остановилась и устремила взгляд на воду. Из темноты донеслись приглушенные крики и шлепанье утиных крыльев. Он ощутил запах ночного бриза, соленого, словно морской ветер, и задрожал. Повернувшись, чтобы рассмотреть ее лицо, отмеченное печатью усталости, он представил совсем иную картину: белая шапочка медсестры, возвышающаяся над широким лбом, собранные в пучок желтые волосы, огромные серые глаза, не выдающие никаких чувств. Пробуя найти решение, он погрузился в раздумье над новой идеей. Естественно, это может ничем не закончиться. Это запросто может ничем не закончиться. Но вскоре дело будет сделано, и он сможет избавиться от Дженни. Через месяц он уже будет в Париже, но ведь до Парижа лететь всего час, так что он часто будет сюда приезжать. А ради избавления от Дженни, которая больше не будет стоять у него на пути, и возможности начать новую жизнь, несомненно, стоит попытаться. В жизни может выпасть и худший жребий, чем жениться на наследнице состояния в тридцать тысяч фунтов.
Сестра Болем открыла дверь одного из однотипных домов по адресу: Реттингер-стрит, 17, почтовый округ СЗ-1, и ощутила уже знакомое ей зловоние первого этажа, в котором смешался запах масла для жарки, мебельной полироли и затхлой мочи. Коляска для близнецов стояла у двери с испачканным матрасиком, переброшенным через ручку. Запах еды был не таким сильным, как обычно. Сегодня она пришла очень поздно, и жильцы первого этажа, вероятно, давно закончили ужинать. Плач младенца, заглушаемый шумом телевизора, едва доносился до нее. И еще она услышала звуки государственного гимна — служба Би-би-си завершала рабочий день.
Она поднялась на второй этаж. Здесь еще слабее пахло пищей и доминировал запах средства для дезинфекции. Сосед со второго этажа был так же одержим чистотой, как сосед из подвала — пьянством. Как и всегда, на подоконнике у окна на лестничной площадке была записка. Сегодня в ней было написано: «Не оставляйте здесь свои грязные бутылки из-под молока. Этот подоконник является частной собственностью. Это относится к вам». Из-за покрытой коричневым лаком двери даже в столь поздний час был слышен рев пылесоса, включенного на полную мощность.
Теперь на четвертый этаж, в свою собственную квартиру. Она остановилась на самой нижней ступеньке последнего лестничного пролета и, как посторонний человек, попыталась оценить свои жалкие попытки облагородить это место. Стены были покрашены белой эмульсионной краской. Ступеньки — покрыты серым драгетом. На двери яркого лимонно-желтого цвета красовалось дверное кольцо в виде головы лягушки. На стене, аккуратно расположенные одна над другой, висели три гравюры с изображением цветов; она купила их на рынке на Бервик-стрит. До сегодняшнего вечера она была довольна плодами своих усилий. Благодаря им вход приобрел вполне приличный вид. Иногда ей даже казалось, что кого-нибудь, например, миссис Босток и даже старшую сестру Эмброуз из клиники, можно пригласить домой на чашечку кофе, не испытывая при этом потребности извиняться или что-либо объяснять. Но сегодня, словно навсегда освобожденная от самообмана бедности, она увидела свое жилище таким, каким оно было в действительности, — омерзительным, темным, душным, зловонным и жалким. Сегодня она впервые могла с полной уверенностью осознать, как сильно ненавидела каждый кирпич дома номер семнадцать по Реттингер-стрит.
Она шла по ступенькам очень тихо, все еще не готовая к тому, чтобы войти. Оставалось так мало времени, чтобы что-то придумать, что-то спланировать. Она точно знала, что откроется ее взору, когда она распахнет дверь комнаты матери. Ее кровать стояла у окна. Летними вечерами миссис Болем могла лежать и наблюдать за тем, как садится солнце за зубчатым нагромождением крыш со скатами с извилистыми дымовыми трубами и в отдалении темнеют башенки станции «Сент-Панкрас» на фоне пламенеющего неба. Сегодня занавески будут задернуты. Медсестра, обслуживающая больных на дому, уже должна была уложить мать в постель, оставить телефон и переносное радио на прикроватной тумбочке вместе с колокольчиком, которым при необходимости можно было воспользоваться, чтобы позвать на помощь соседку снизу. Прикроватная лампа матери будет включена, светясь, как маленький островок света в темноте. На другом конце комнаты в электрическом камине будет гореть одно полено, всего одно, чего по их весьма экономным подсчетам должно быть достаточно для поддержания уюта и комфорта в октябрьский вечер. Как только она откроет дверь, то встретится взглядом с глазами матери, лучащимися счастьем и предвкушением встречи. За этим последуют все то же невыносимо радостное приветствие, все те же бесконечные доскональные расспросы о том, как прошел день.
«У тебя хорошо прошел день в клинике, дорогая? Почему ты опоздала? Что-нибудь случилось?»
И как она на это ответит: «Ничего особенного, мамочка, если не считать того, что кто-то убил кузину Энид ударом в сердце и мы наконец-то разбогатеем».
И что теперь будет? Или, о милостивый Боже, чего отныне не будет никогда? Больше никакого запаха полироли и подгузников. Больше никакой необходимости ублажать гарпию с третьего этажа, на тот случай если ей придется подняться на звон колокольчика. Больше никакого наблюдения за счетчиком электричества и раздумий о том, достаточно ли тепло и не надо ли включить камин на полную мощность. Больше никаких благодарностей кузине Энид за чеки, что она великодушно дарила им дважды в год, один в декабре — как нельзя более кстати, к Рождеству, — а второй в конце июля — последний раз с его помощью заплатили за такси и дорогой отель, где обслуживали инвалидов, готовых платить за доставляемые ими неприятности. Больше никакой необходимости считать дни и следить за календарем, гадая, расщедрится ли Энид и в этом году. Никакой необходимости принимать чек с подобающей благодарностью, скрывая изо всех сил ненависть и негодование, которое так и подмывало порвать эту бумажку и бросить ее в некрасивое, самодовольное, снисходительное лицо кузины. Никакой необходимости подниматься вновь и вновь по этим ступенькам.
Они могли бы купить дом в пригороде, о котором говорила ее мать. В одном из более престижных пригородов, разумеется, недалеко от Лондона, откуда ей было бы удобнее добираться до клиники (неразумно отказываться от работы, прежде чем в этом возникнет острая необходимость), с участком, маленьким садиком и, возможно, даже с видом на деревенскую улочку или луг. Может быть, они даже приобретут небольшую машину. Она научится водить. А потом, когда мать нельзя будет оставлять одну, они начнут целые дни проводить вместе. Это означало конец гнетущего волнения за будущее. Теперь у нее не было причин представлять мать в палате для хронических больных, за которыми ухаживают переутомленные незнакомые люди, в окружении дряхлых, страдающих недержанием старух и ожидании печального конца.
К тому же эти деньги позволят купить не столь необходимые, но все же приятные вещи. Она обновит свой гардероб. Ей больше не придется ждать распродаж каждые два года, если она захочет иметь костюм более или менее высокого качества. Она сможет одеваться красиво, действительно красиво, расходуя в два раза меньше денег, чем Энид тратила на уродливые юбки и костюмы. Наверное, ими забиты все шкафы в кенсингтонской квартире. Кому-то придется их разобрать. Но кому нужны эти тряпки? Кто захочет взять хоть что-нибудь, принадлежавшее кузине Энид? Кроме ее денег. Кроме ее денег. Кроме ее денег. А что, если она уже написала письмо юристу о намерении изменить завещание? Нет, это невозможно!
Сестра Болем подавила охватившую ее панику и попыталась еще раз тщательно обдумать эту возможность. Она уже столько раз размышляла об этом раньше! Если предположить, что Энид написала письмо в среду вечером… Допустим, она действительно его написала. Тем вечером она не успела бы отнести его на почту до закрытия, так что письмо могло быть получено только сегодня утром. Все знали, как много времени уходит у адвокатов на то, чтобы что-то сделать. Даже если бы Энид указала, что это срочное дело и успела отправить письмо в среду, новое завещание вряд ли могло быть готово для подписания. А если и было готово и ждало часа, когда его положат в плотный, официального вида, конверт, то какое это имело значение? Кузина Энид больше не могла подписать его своей округлой, справедливой, почти детской рукой, которая всегда так соответствовала ее облику. Кузина Энид уже никогда ничего не подпишет.
Она снова подумала о деньгах. Не о своей доле. Теперь она вряд ли могла принести ей счастье. Но даже если ее арестуют за убийство, никто не сможет помешать мамочке унаследовать ее долю. Никто! Но ей необходимо каким-то образом немедленно завладеть частью наличных. Все знают, что завещание проверяется долгие месяцы. Будет ли это очень бессердечно и подозрительно, если она отправится к солиситору Энид, объяснит, насколько они бедны, и спросит, что можно сделать? Или благоразумнее обратиться в банк? Вероятно, солиситор сам пошлет за ней. Конечно, пошлет. Она и ее мать приходятся умершей ближайшими родственниками. И как только будет оглашено завещание, она сможет тактично поднять вопрос о выплате аванса. Ведь это будет звучать вполне естественно? А попросить об авансе в размере одной сотни фунтов — это совсем немного для человека, который должен унаследовать тридцать тысяч.
И тут она поняла, что не может больше терпеть. Струна неимоверного напряжения оборвалась. Она не заметила, как преодолела несколько последних ступеней и вставила ключ в замок. В следующее мгновение она оказалась в квартире и метнулась в комнату матери. Завывая от страха и боли, рыдая так, как не рыдала с детства, она бросилась на грудь матери и ощутила поддержку и удивительную силу ее хрупких трясущихся рук. Эти руки качали ее, словно ребенка. Любимый голос ласково убаюкивал. Из-под дешевой ночной рубашки она ощутила знакомый запах мягкой плоти.