Ее разбудили чуть свет к заутрене — дома отец порой позволял своим дорогим девочкам лентяйничать и пропустить первое богослужение, но на земле, где властвует король Людовик, все было иначе. Служба прошла, впрочем, быстро и не слишком пышно. Маргарита оглянулась несколько раз, пытаясь узнать среди прихожан короля, но дядя Гийом шепнул, что его здесь нет — он рано утром, еще до петухов, выехал навстречу своей матери, подъезжающей уже к Сансу, и, видимо, отслушает службу в седле. «Как в седле?» — удивленно прошептала Маргарита, и епископ Савойский многозначительно поднял брови, а Маргарита, не смея больше шептаться, опустила глаза на свечу, которую держала в руках.
Король Людовик вернулся в сопровождении королевы Бланки около полудня, и тогда Маргарита наконец была им представлена.
Она так волновалась, что плохо различала окружавших людей и предметы, потому в первый миг, когда они вышли к ней оба — мать и сын, — поняла лишь, что они высоки ростом и прекрасны. Молва не лгала ни о юной красоте короля, ни о зрелой красоте королевы, женщине уже давно не молодой, однако по-прежнему столь прекрасной, что Маргарита в невольном восторге подумала о Деве Марии и сыне ее Иисусе Христе, будто воплотивших себя в бренных телах этой удивительной пары. Маргарита склонилась в глубоком реверансе и стояла, низко склонившись, не смея подняться и не зная, что сказать, — все заготовленные и старательно отрепетированные слова учтивого приветствия вылетели у нее из головы. Как во сне она услышала мягкую и ласковую речь, обращенную к ней, и не сразу поняла, что это говорит с ней ее жених, король Людовик. Она не расслышала, что он сказал, потому что кровь гудела у нее в ушах, но нашла в себе силы ответить: «Благодарю вас, я счастлива встретиться с вами, сир», — и лишь тогда, выпрямившись, посмотрела ему в глаза. Глаза у ее будущего мужа были светло-голубые, в оперении длинных, по-девичьи густых ресниц цвета спелой пшеницы, и глядели эти глаза на нее так тепло, что весь неясный страх, тревоживший Маргариту последние дни, разом отпустил, и она, не удержавшись, вздохнула глубоко и громко. Муж ее добр — это она поняла, едва взглянув на него, это ей подсказало сердце. Остальное не было важно.
С этой мыслью Маргарита повернулась к женщине, которая назавтра должна была стать ее свекровью.
Все время, пока Людовик и Маргарита под умиленными взглядами собравшихся придворных обменивались робкими приветствиями, королева Бланка стояла неподвижно, сложив руки на поясе поверх темно-синей парчовой юбки. Одета она была, как и Людовик, довольно скромно для такого знаменательного дня — и Маргарите вдруг почудилось, что ее собственное атласное, шитое золотом и жемчугом платье с оторочкой из соболей выглядит здесь удивительно неуместно и даже легкомысленно. Она робко взглянула на королеву, вновь приседая в поклоне, и сказала, как рада и какая великая честь для нее, и что-то еще в том же духе — первый страх отступил, и заранее заученные слова гладко ложились на язык. Бланка Кастильская выслушала молча, чуть заметно склонив голову набок. Ее смуглое, не тронутое еще увяданием лицо было неподвижно и выражало любезную благожелательность. По-королевски скупая улыбка играла в уголках ее губ, от природы темных и алых, как вишни, но взгляд черных глаз королевы был так же непроницаем, как полотно ее покрывала.
— А вы хороши собой, — заметила королева-мать, негромко, но так, что слово ее услышал каждый в парадном зале епископского дома. — Ничуть не хуже, чем на портрете, присланном вашим батюшкой. Я, правда, знала, что так и будет, хоть и видела вас совсем крошкой, но и тогда уж было ясно, что в зрелости вы станете на редкость прелестны. Добро пожаловать к нам, дитя мое, добро пожаловать во Францию.
Были слова эти ласковы и добры, так же, как и слова Людовика. Но только почему-то сейчас Бланка не испытала того облегчения и радости, как минуту назад, когда глядела в лицо королю. Она склонила голову, припадая губами к руке королевы-матери, а та, выждав полагающуюся паузу, шагнула вперед и запечатлела поцелуй на лбу своей будущей невестки. Губы ее были плотно сжаты и холодом обожгли пылающий лоб Маргариты. Впрочем, быть может, так ей лишь показалось — она ведь была уроженкой Прованса, где люди столь же жарки, как и лето, а Бланка уже много лет жила на севере и совсем позабыла пылкость родной Кастилии. А кроме того — она королева.
«И я ею стану тоже, вот-вот», — подумала Маргарита, с дочерним смирением принимая поцелуй.
Остаток дня она помнила смутно, и даже много лет спустя вспоминала без удовольствия. Ей представляли свиту Людовика, его советников и приближенных, а Людовику и Бланке, в свою очередь, представляли свиту Маргариты и ее дам, которых она, согласно обычаю, испросила позволения оставить при себе, кое позволение ей тотчас же и было дано. Маргарита провела эти несколько часов преимущественно в молчании, отвешивая поклоны — более похожие теперь на кивки, ибо мало кто из представленных ей мог сравниться в знатности и положении с невестой короля Франции, — и повторяя одни и те же заученные приветствия. Свита Людовика была не слишком многочисленна, скорее, разномастна (но это Маргарита поняла уже позже). Однако на свадьбу короля явилось множество знатных сеньоров со всей Франции и из-за ее пределов. Был архиепископ Тура, епископы Осера, Шана, Мо, Орлеана, Парижа и Труа, аббаты СенДени и множества монастырей Санса, Сен-Жана и Сен-Реми, герцог Бургундский с супругой и герцогиня Неверская с мужем, граф Тулузский и графиня Фландрская — десятки людей, большей части которых Маргарита не знала, ибо отец ее, граф Прованский, слыл нелюдимым затворником и гостей у себя принимал нечасто. Был также Альфонс Португальский, племянник королевы Бланки, и, разумеется, трое младших ее сыновей, братьев Людовика.
Старший из них, шестнадцатилетний Робер, которого в честь бракосочетания брата должны были завтра посвятить в рыцари, преклонил перед Маргаритой колено и галантно поцеловал ее запястье, улыбаясь ей столь открыто, что от кого иного это можно было бы счесть дерзостью. Однако он был брат Людовика и назвал Маргариту «дорогая сестра», добавив, сколь счастлив заполучить в невестки прославленную на весь Прованс красавицу. Маргарита зарделась от такой вольности и нерешительно покосилась на Людовика, сидевшего от нее по правую руку и глядевшего на брата с чуть укоризненной, однако же очень доброй улыбкой. Маргарита украдкой вздохнула: в поведении Робера ей почудился скрытый вызов, брошенный старшему брату, однако спокойствие Людовика дало ей понять, что она ошиблась.
Второй брат короля, Альфонс, поприветствовал Маргариту более сдержанно, однако весьма учтиво. Был это хрупкий, худощавый русоволосый юноша, с виду казавшийся болезненным. Он не походил ни на изящного Людовика, ни на кряжистого черногривого Робера. Однако Маргарита с первого же взгляда ощутила к нему симпатию и улыбнулась ему, хотя и устало, однако совершенно искренней улыбкой, на которую тот охотно ответил.
Наконец, Карл, последний сын Бланки Кастильской, родившийся уже после смерти ее мужа. Случилось это, как говаривали злые языки, в чистом поле во время побега Бланки и Людовика из Реймса сразу после коронации — впрочем, не было повода верить этим нелепым сплетням. Карл был наиболее заводным, игривым и раскованным из всей королевской семьи — по той причине, видимо, что ему было всего только восемь лет. Он, однако, присутствовал в Сансе тоже, и ужасно комично раскланялся перед Маргаритой, подметая пол своей бархатной шапочкой. Он держался с такой потешной важностью, сверкая при том зелеными бесятами в глазенках, что многие придворные, глядя на него, с трудом сдерживали улыбку. Маргарите он очень понравился, и она, желая завоевать его приязнь и не понаслышке зная, как ценят дети, когда старшие делают вид, будто принимают их за взрослых, с подчеркнутой серьезностью выразила радость от встречи с его высочеством. Судя по виду мальчика, он остался ею доволен — и Людовик, кажется, тоже, потому что, когда Маргарита, познакомившись со всей его семьей, снова украдкой посмотрела на жениха, то увидела в лице его что-то весьма напоминающее нежность. Даже на неподвижном лице королевы Бланки читалось теперь сдержанное одобрение.
Но это было, однако, единственное светлое мгновение за целый день. Остальное заполнила круговерть юбок, шляп и гербов, и к тому времени, когда пришло время идти на вечернюю молитву, Маргарита была уже совершенно вымотана. После службы она попрощалась с женихом и его матерью и поспешила к себе, больше всего на свете мечтая рухнуть на перину и забыться сном, ибо завтрашний день обещал быть еще длинней и волнительней дня сегодняшнего.
Заснуть ей, правда, удалось не сразу: потушив свечи и отослав дам, Маргарита услышала, как кто-то скребется в дверь между спальней и будуаром. Сперва она решила, что это крыса, и удивилась, откуда бы ей взяться в роскошном доме епископа Санского. Крыс Маргарита не боялась — их было великое множество в погребах и амбарах родового замка, по которым ей частенько приходилось разыскивать расшалившихся младших сестер, — поэтому встала и, взяв от камина кочергу, подступила к будуару. Пристукнуть нарушительницу спокойствия она, к счастью, не успела, потому что ею оказалась…
— Алиенора! — воскликнула Маргарита, от неожиданности повысив голос, тут же сорвавшийся до возмущенного шепота. — Ну что ты творишь, негодница? Я ведь тебя едва не пришибла!
Она отбросила кочергу, глядя на хихикающую сестру. Алиенора воспользовалась ее замешательством и тут же юркнула от двери в спальню.
— Ты что там делала? Пряталась?
— А то, — фыркнула Алиенора, забираясь в Маргаритину постель. Она была в одной ночной сорочке и босая, как бродяжка, так что, едва очутившись на широкой кровати сестры, торопливо поджала под себя ноги. — Иначе к тебе и не проберешься. Гляди, важная какая стала, целый день как индюшка надувалась со своими королями да королевами! Ох, как тут мяягко у тебя…
Маргарита вздохнула, качнув головой, и вернулась в постель. Ну и впрямь никакого сладу с этой девчонкой.
— Тебя хватятся.
— Неа, я тихонько ушла, когда уж свечи погасили. Я все равно бы не уснула, мне все не спится, а тебе?
— Да где уж теперь, — усмехнулась Маргарита, ложась в постель и приподнимая одеяло. Алиенора восторженно пискнула и юркнула к ней под бок, и тут же прижалась к сестре всем своим маленьким теплым тельцем.
— Ну как тебе король Людовик?
— А тебе? — спросила Маргарита, не уверенная, что готова ответить на вопрос Алиеноры.
— Хорошенький, — равнодушно отозвалась та. — Глаза у него такие… славные. Голубые, как… — Она задумалась, со свойственной поэтессе критичностью подыскивая нетривиальное сравнение, но, видимо, не преуспела в этом и, сморщив нос, безапелляционно заявила: — Но я бы все равно за него не пошла. Я бы ни за кого не пошла, вот еще! Мужчины, короли — все это такой вздор.
— Конечно. Тебе видней, — покорно сказала Маргарита.
Алиенора фыркнула, а потом вдруг выпалила:
— А вот королева Бланка — ведьма!
— Что? Тихо! — испуганно вскинулась Маргарита. — Что ты такое говоришь? А ну как услышат…
— Да кто услышит? Я тебе говорю, ведьма она. Чернявая и глаза злющие, как у Брандины, а то и еще злее.
Брандиной звали ведьму-травницу, много лет наводившую страх на окрестности Монпелье. Все девицы, да и многие мужчины тоже, боялись Брандину, что не мешало бегать к ней охочим приворожить зазнобу или избавиться от соперника, так что слава о Брандине неслась по всему Провансу. В прошлом году ее наконец-то сожгли как ведьму по приказу архиепископа, однако черных, душу выедающих глаз ее ни Алиенора, ни сама Маргарита вовек бы не забыли. Маргарита и сейчас вздрогнула, вспомнив, как шевелила Брандина пухлыми губами, почти такими же алыми, как губы королевы Бланки, глядя на старшую дочь графа Прованского и предрекая ее долю.
— Что ты, — сказала Маргарита, поняв, что молчит уже слишком долго. — И вовсе она не злая. Напротив, она встретила меня очень учтиво.
— Учтииво, — передразнила Алиенора. — Вот так же учтиво она тебе ежа в перину подложит, попомнишь мое слово. И улыбаться при том станет, как нынче улыбалась!
— Ну зачем ты так? — не выдержала Маргарита. — Говоришь, королева Бланка злая, а сама? Разве мне легко?
Она не знала, отчего это вырвалось у нее — должно быть, просто слишком она устала за этот бесконечный день. Алиенора открыла было рот для очередной колкости, а потом захлопнула его, смешно, по-детски стукнув зубками, и крепко обхватила сестру руками и ногами, ткнувшись остреньким подбородком ей в плечо.
— Я с тобой посплю, можно? — шепнула она, и Маргарита коснулась губами растрепанных рыжих локонов у нее на макушке.
— Чего уж, спи. Не назад же тебе, босоногой, бежать, — прошептала она, приподнимая одеяло повыше.
Алиенора благодарно засопела и через минуту уже спала, а вскоре после нее заснула и Маргарита. Было полнолуние, и ровный белый свет озарял лица двух рыжеволосых девочек, двух крепко любящих друг друга сестер, которым суждено было обеим стать королевами великих держав, много позже столкнувшихся в кровопролитной столетней войне. А пока была майская ночь, и обе девочки спали, обнявшись.
Следующим днем Маргарита и Людовик обвенчались.
После, припоминая тот день, она никак не могла взглянуть отстраненно, со стороны, на себя и на него. Помнила заусеницы на пальцах дяди Гийома, соединявшего правые руки нареченных во время обряда; помнила тусклый блеск тяжелого обручального перстня, надетого ей на средний палец; помнила тягучий, обволакивающий запах ладана, сливавшийся с таким же тягучим пением на хорах; помнила собственный голос, как ей казалось, более низкий и гулкий, нежели всегда, голос, дающий обет любить своего мужа, как Рахиль, быть мудрой, как Ревекка, и верной, как Сара. Это и иные разрозненные обрывки, которые Маргарита могла собрать воедино умом, сказав себе: «Я теперь жена этого мужчины», но сердцем почувствовать не могла.
Людовик… нет, не пугал ее, но отчего-то при взгляде на его доброе, светлое, милое лицо она ощущала смятение. Он говорил с ней мало, преимущественно вел ритуальные либо формально-учтивые речи, но всегда они сопровождались легкой улыбкой, либо обещанием ее там, где она не была уместна — как во время мессы. И в его голубых глазах Маргарита видела лишь теплую нежность и заверение, что здесь она желанна, уважаема и встречена с радостью. Это чувство Маргарита ощутила и позже, на следующий день, когда ее короновали в том самом соборе, где накануне обвенчали с Людовиком. Это был жест большого внимания с его стороны — и, подозревала Маргарита, со стороны его матери тоже, ведь все решения они принимали вместе. Обычно коронация королевских жен происходила спустя недели, порой месяцы после свадьбы. Людовик же повелел короновать Маргариту тотчас. Не оценить этого она не могла.
Однако прежде дня коронации должен был пройти день венчания. Из церкви королевский кортеж, увитый живыми лилиями, белыми розами и тюльпанами, направился во дворец, где уже все было готово для грандиозного свадебного пира. В главном зале стоял крытый пурпуром и выстланный листьями помост для королевской четы, ниже него — столы для высшей французской знати, еще ниже помещались приближенные короля и Маргариты, и тут зала кончалась — но и дальше, за дверью, в длинной крытой галерее стояли столы и лавки для верных рыцарей и оруженосцев его величества, а когда кончилась галерея, начался двор, где поставили угощенье для замковой челяди; ибо и челядь свою король угощал в тот знаменательный день с неменьшею щедростью, чем своих новоявленных родственников. Праздник продолжался и за замковыми воротами, распахнутыми в тот день настежь: жители славного Санса и окрестных деревень съехались в город на королевскую свадьбу. Они встречали королевский кортеж, возвращавшийся из собора, радостным криком, сыпля под колеса кареты зерно и цветы, и нынче у ворот дворца каждому из них наливали вина и пива, угощали хлебом, мясом и свежими фруктами, веселили менестрелями, жонглерами и борцами. В замке развлечения были еще более затейливы. Акробаты здесь строили живые пирамиды из собственных тел до самого потолка, так, что дух захватывало смотреть на мальчика, стоящего вверх ногами и раскачивающегося на одной руке, опираясь ладошкой о голову стоящего ниже, — и это в добрых десяти локтях от пола! Умелый ловчий вывел и показал гостям бурого медведя, выучившегося плясать. А когда гости порядком уже захмелели, посреди зала устроили загороженную арену и вывели на нее двух свирепых вепрей да спустили с цепей — и вепри дрались так, что кровь с их белоснежных клыков брызгами летела в хохочущую толпу, а когда один из них упал бездыханным на залитый кровью пол, ловчий возвестил, что вепря-победителя сей же час забьют и подадут молодоженам на стол, дабы было нынче в молодом короле столько же силы, — что и было сделано.
Никогда Маргарита не бывала на столь великолепных пирах, никогда не видела ничего подобного тому, что происходило в тот день. Обычно она не пила вина, но в тот раз выпила, еще, еще и еще, и к тому времени, как дошло до боя вепрей, лицо ее раскраснелось и глаза разгорелись, и робость почти совсем оставила ее, сменившись восторгом. Она глядела по сторонам, слушала, ела, пила, и кровь гудела у нее в ушах и пела в венах оттого, сколь великим, сколь огромным и богатым был мир вокруг нее, мир, которому она отныне принадлежала. Рядом заливисто хохотала Алиенора, хлопая в ладоши и глядя сияющими глазами на мальчика-акробата, что выделывал под потолком кренделя; дядя Гийом запальчиво и увлеченно спорил с епископом Шартрским, и видно было, что им обоим спор доставляет немыслимое наслаждение; похвалялся чем-то, собрав вокруг себя толпу слушателей, Робер Артуа; а Карл с радостным смехом гонял по залу гончих, пробравшихся на пир и готовых на все ради куска ароматного, истекающего жиром мяса; и даже королева Бланка улыбалась чему-то, что говорил ей граф Тибо Шампанский. На все это глядела Маргарита, и голова шла у нее кругом, так, что вылетели, вертясь, все мысли до одной. И лишь в те редкие мгновения, когда она поворачивалась к своему мужу, спокойному, улыбчивому, любезному с каждым, — лишь тогда вдруг что-то сжималось в груди у нее, так тесно, что мгновенье она не могла дышать.