Луи ответил ей смущенной улыбкой.
— Вы согласны со мной?
— Более чем согласна. Плесси! Плесси, где вы там?
— Мадам? — из-за гобелена показалась черноволосая головка Жанны.
— Граф Шампанский все еще здесь?
— Да, мадам.
— Пригласите его.
Тибо, видимо, был рядом, потому что Плесси и пикнуть не успела, а он уже вошел в комнату — и тут же, с порога, низко склонился перед королем. Луи ответил ему кивком и посмотрел на мать, которая протянула вошедшему руку вовсе не так, как недавно протягивала ее Моклерку.
— Благодарю, что провели короля сюда, — сказала Бланка, когда граф Тибо коснулся губами ее запястья.
— Это был мой долг, мадам. И то, что разум подсказал мне сделать, когда я увидел его величество в коридоре одного…
— Вы верно поступили. Тибо, вы нужны нам. Его величеству и… мне, — поколебавшись, добавила Бланка. Она не сказала бы так при посторонних, и Тибо этого хватило, чтобы его темные глаза радостно блеснули на его улыбчивом длинном лице.
— Что угодно, мадам, приказывайте.
— Идите сюда. Говорите тише. Луи, и вы подойдите тоже… Слушайте, Тибо. Я хочу, чтобы сегодня на закате мы покинули Реймс.
— Приказать готовить кортеж, мадам? Будет трудно управиться за день, а впрочем…
— Я же сказала, чтоб вы меня слушали! Я хочу, чтоб мы покинули нынче же Реймс. Вы, я и Людовик. И Плесси, и, может быть, де Молье… И никто больше.
Тибо Шампанский моргнул. У него были очень густые, длинные, загнутые ресницы, кидавшие тени на высокие скулы — от этих ресниц глаза Шампанского Менестреля становились совершенно неотразимы, когда доходило до завоевания дамских сердец. Однако эти же глаза преглупо таращились и мигали, когда их обладатель не мог взять в толк, о чем ему говорят.
— Мы пятеро, мадам? То есть… вы хотите сказать…
— Побег, — сказала Бланка и почувствовала, как ребенок в ней снова толкнулся. — Да, именно это я хочу сказать.
— Но отчего, Господи Иисусе, осмелюсь я спросить?
— Оттого, — сказала Бланка, бросив молниеносный и, как она надеялась, красноречивый взгляд на Луи, — что я боюсь за свою жизнь, а пуще того — за благополучие своего сына. Достаточная ли это причина, чтоб вы поверили мне?
— Разумеется, — неуверенно сказал Тибо. — Но… могу ли я узнать основания для…
— О Боже, вы ведь сами видели Моклерка в соборе — какие вам еще основания! — воскликнула Бланка, и Тибо нахмурился.
— Вы хотите сказать, что…
— Да, да, я хочу сказать, что этот негодяй угрожал мне и пытался давить на моего сына! И я не знаю, что он еще предпримет, когда поймет, что завладеть добычей не так легко, как он рассчитывал. Я не знаю, до чего он способен дойти, а вы знаете, Тибо?
— Знаю, — мрачно сказал тот. — Знаю, мадам. Именно поэтому с вами согласен. Я все сделаю.
— Стойте… нам нужен… дайте мне минутку подумать… да, нам нужен монах.
— Монах? — внезапно спросил Луи, до этого мгновения не проронивший ни слова и лишь молча внимавший матери.
— Да, простой монах, лучше всего нищенствующий брат. Доминиканец или францисканец — я слыхала, их сейчас необычайно много в Реймсе. Найдите мне такого до полудня, Тибо, скажите ему, что мы в опасности и просим божьего заступничества.
— Но отчего бы не попросить епископа Суассонского? Я уверен, он…
— А я уверена, что Моклерк уже имел беседу и с епископом Суассонским, и со всеми прочими прелатами и сеньорами, явившимися на коронацию. Неужели вы думаете, он посмел бы говорить со мной и с Луи таким образом, если б не подготовился как следует? Он уверен, что загнал нас в угол! И, надо отдать должное, это ему почти удалось… Бежать, я хочу бежать отсюда, Тибо, и немедля, иначе я здесь просто умру.
— Нет, матушка, вы не умрете, — твердо сказал Луи, подступая к ней и беря Бланку за руку, которой она не отняла. — Не бойтесь ничего. Я буду с вами. Я всегда сумею вас защитить.
«А я — тебя, дитя мое», — подумала Бланка и сказала:
— Подумайте хорошенько, куда мы можем направиться. Нужен замок или городок в окрестностях, достаточно неприступный и, самое главное, принадлежащий человеку, в чьей верности вы нисколько не сомневаетесь. Есть у вас что-либо на примете?
— Мм, — Тибо закусил губу, — может быть, Монлери? Это около двадцати лиг отсюда. Я не думаю, что в вашем положении дальнее путешествие…
— Забудьте о моем положении. Я выдержу. Я все выдержу, лишь бы увезти отсюда короля. К полудню жду вас с новостями, а пока ведите себя как ни в чем не бывало. И вы, Луи, тоже. Лучше всего вам сказаться пока нездоровым… главное, никого не принимайте, кроме графа Шампанского и Плесси, ни под каким видом. Помните, что я очень люблю вас.
— Я помню, матушка.
Бланка не сводила с сына глаз, и все же уловила боковым зрением быстрый, почти ревнивый взгляд Тибо, которым тот сопроводил ее признание. Несчастный, глупый Тибо… Не место и не время было для разговора об этом. И никогда не будет ни места, ни времени.
— Вы спали сегодня, Луи? — спросила она, когда граф Шампанский откланялся.
— Еще нет.
— Поспите. Вам понадобятся силы.
— И вам тоже.
— Вы правы. Можете поцеловать меня, как будто на ночь, хотя, впрочем, уже давно рассвело, — она рассмеялась, и Луи сказал:
— А как же утренняя молитва, матушка? Уже пора вставать к ней, как же спать?
Смех Бланки оборвался. Она выпрямилась в кресле и взяла своего сына за обе руки, будто это он был ее вассалом и она принимала его присягу.
— Если хотите, сын мой, давайте помолимся сейчас вместе. Так будет лучше, я думаю.
— Да, матушка.
И пока он читал Agnus Dei, Бланка смотрела на его такое серьезное и такое детское при этом лицо, лицо сына и короля, и думала: «Ты возомнил, Моклерк, будто я сдамся тебе без боя? Больше того — ты думал, мой собственный сын сдаст меня тебе без боя? Ты не знаешь нас. Но ты нас узнаешь».
Жоффруа де Болье, после посвящения в орден Святого Доминика принявший имя брат Жоффруа, не отличался меж прочих братьев своих ни выдающимся рвением, ни чрезмерной аскезой. Будучи хоть и дворянином по происхождению, однако принадлежа к младшей ветви давно обнищавшего рода и являясь к тому же девятым сыном в семействе, он не особенно ощутил смену образа жизни, которая сопроводила его постриг. Напротив, ныне он голодал куда реже, чем мог судить по смутным воспоминаниям детства, когда его матери приходилось выбирать между вязанкой дров для камина или лишней мерой зерна на зиму. Теперь же брат Жоффруа всегда был одет в добротную шерстяную рясу, зимой дополняемую столь же добротным плащом, и мог рассчитывать на щедрое подаяние от верующих, представлявшее собой порою славный ужин в придорожной таверне и кружку игристого пива. Это в полной мере удовлетворяло все телесные потребности брата-доминиканца и позволяло обратить силы и помыслы на богоугодные деяния, такие как проповедь или молитва за страждущих. И тому и другому брат Жоффруа предавался с рвением значительно большим, чем то, которое вызывала у него предписанная уставом аскеза.
Посему он был весьма доволен, когда промозглым и пасмурным ноябрьским днем некий молодой господин благородной наружности, представившийся мессиром Клеметье, обратился к нему в таверне во время утренней трапезы и спросил, не согласится ли добрый брат сопровождать его семейство в недалеком путешествии на север. Кузина мессира Клеметье, недавно овдовевшая, была на сносях и боялась пускаться в путь без Божьего человека рядом, ибо никогда не знаешь, что может случиться в дороге. Такая набожность была похвальна, к тому же сир Клеметье пообещал брату Жоффруа полное содержание и щедрое пожертвование по исходу путешествия. Брат Жоффруа охотно согласился.
О чем впоследствии неоднократно жалел.
Семейство, которое он взялся сопроводить, производило несколько странное впечатление. Вдова, которая звалась мадам Лавранс, довольно молодая еще, красивая и статная женщина, держалась со своими домочадцами так, будто была главою семейства. Брат ее мужа, лекарь по имени Демолье, глядел на нее снизу вверх и, пока усаживались в неприметную и неудобную карету без гербов, несколько раз всплеснул руками и повторил, что мадам подвергает себя огромному риску и что он снимает с себя любую ответственность. Звучало сие несколько странно для разговора между близкими родственниками. Однако больше всего брата Жоффруа озадачивала даже не дама, а ее сын, худой и бледный мальчик лет двенадцати-тринадцати, светловолосый, очень похожий на мать лицом и, отчасти, повадкой. Все члены этого семейства — и Клеметье, носивший меч и походивший на рыцаря, и мэтр Демолье, не перестававший причитать, и маленькая щупленькая мадам Жанна, компаньонка мадам Лавранс, — все они глядели на этого мальчика с еще большим почтением и робостью, чем на его властную и надменную мать. Тот, казалось, смущался этим и в то же время принимал как должное.
Чем дольше Жоффруа наблюдал за ними, тем больше ему казалось, что его водят за нос.
В конце концов он все понял. Клеметье, конечно же, — рыцарь, мадам Лавранс — дама его сердца, бегущая от ненавистного мужа в сопровождении любимого сына, своего лекаря и служанки. И еще бы эти грешники не искали Божьего заступничества! Ситуация, и без того предосудительная, отягчалась положением мадам Лавранс — не просто бежать от мужа, но бежать беременной, похищая у него не рожденное еще дитя вместе с сыном, — это было так дерзко, что брату Жоффруа просто не хватало слов выразить свое возмущение. Не способствовали его красноречию и многозначительные взгляды и щедрые посулы мессира Клеметье, а также, в немалой степени, внушительный вид меча на его бедре. Мессир Клеметье выглядел так, будто не только умеет пользоваться этим мечом, но и не без удовольствия пускает его в ход при первой же возможности. Посему, опрометчиво ввязавшись в сию авантюру, брат Жоффруа питал великие сомнения, что ему позволят самовольно из нее выйти до тех пор, пока дело не будет сделано. Так что он смирился и занял место в карете между мэтром Демолье и мальчиком, напротив женщин. Карета была тесной, места едва хватало. Клеметье в последний раз окинул взглядом внутренность кареты, бросил быстрый и, как почудилось брату Жоффруа, чрезмерно красноречивый взгляд на мадам Лавранс и захлопнул дверцу с таким грохотом, что монах вздрогнул и, торопливо перекрестясь, вознес молитву Пресвятой Деве, прося ее благословить путешествие — чего, в общем-то, от него и ждали.
В ноябре в Шампани темнеет рано, и они выехали за городские стены уже затемно. Карета выкатилась на грубо мощенную дорогу в сторону Лана, тяжело громыхая колесами и подскакивая на многочисленных колдобинах, ибо граф Тибо Четвертый, милостью Божией граф Шампанский, куда менее был озабочен состоянием дорог в своем фьефе, нежели производством вин и стихов личного сочинительства. Стихи у него порой выходили забавные, брат Жоффруа не раз слышал, как их поют менестрели в тавернах, где он был завсегдатаем. Что же до дорог, то они волновали доброго брата менее, чем шампанские вина, ибо вина были и впрямь хороши, а путешествовать брат Жоффруа предпочитал пешком.
Нынче же он понял, что думал чересчур предвзято. То, как подбрасывало и мотало в карете бедную мадам Лавранс, заставляя ее бледнеть и покрываться потом, даже отчасти смягчало строгость осуждения, коему мысленно предал ее брат Жоффруа. Несчастная женщина то и дело обращалась к своей служанке с просьбой подать чистый платок, чтоб промокнуть им лоб и виски. Мэтр Демолье больше не причитал и лишь мрачно молчал, глядя то в окно на проносящиеся мимо угрюмые осенние пейзажи, то на женщину, скрипевшую зубами напротив него. Однако брат Жоффруа ясно видел, что тот и сам сидит весь в поту, должно быть, мысленно осыпая бранью упрямую женщину.
Карета неслась во весь опор так, что ее бросало из стороны в сторону; несколько раз мадам Жанна порывалась крикнуть кучеру, чтоб ехал тише, но мадам Лавранс всякий раз вонзала ногти ей в руку и говорила: «Нет! Пусть!» — с таким нажимом и так непреклонно, что женщина тут же смолкала и лишь мучительно вздыхала, качая головой и украдкой промокая уголки увлажнившихся глаз. Сие, как назидательно подумал брат Жоффруа, любивший порою почитать проповедь самому себе, за неимением достойного слушателя, было прекраснейшей иллюстрацией утверждения, что женщина есть сосуд зла, греха и преступного своенравия, и давший волю капризу женщины вскоре воочию узрит, как она погубит и его, и самое себя. Сир Клеметье, давший волю женскому капризу, именно в этом убеждался всякий раз, когда придерживал коня рядом с каретой и заглядывал в окно, в тревоге осведомляясь о здоровье мадам. Это повторилось раз пять или шесть, а затем вдова вдруг в ярости оттолкнула от себя руки Жанны, отиравшей ей виски, и заявила, что если услышит еще хоть слово от любого из них, то велит остановить карету и дальше пойдет пешком одна. Это была, разумеется, еще одна вздорная глупость, но, к немалому удивлению брата Жоффруа, все трое немедленно смолкли и отступились.
— Ваша суета доконает меня гораздо раньше, чем дорога, — заявила мадам Лавранс и посмотрела на своего сына, все это время глядевшего на нее неотрывно в непрестанной, но молчаливой тревоге. Этот мальчик, по наблюдению брата Жоффруа, вел себя спокойнее и достойнее всех прочих в этой престранной компании, что также заслуживало удивления, ведь он был совсем дитя.
Встретившись с ним взглядом, мадам Лавранс как будто смягчилась. Ее ладонь дрогнула, словно она хотела взять своего сына за руку, но потом застыла, будто мадам передумала в последний миг.
— Со мной все будет хорошо, Луи. Обещаю вам, — сказала она очень мягко и добавила: — Почему бы вам не попросить брата Жоффруа почитать нам молитву, чтобы скрасить путешествие?
Что ее сын и сделал, обратясь к брату Жоффруа таким смиренным и уважительным тоном, что монах окончательно утвердился в своей к нему симпатии. Мать его, конечно, грешница, равно как ее любовник и пособники побега, но детей еще можно спасти. Чем брат Жоффруа и занялся с присущей ему в таких делах истовостью, ибо вещать и назидать он любил почти столь же сильно, как вкушать игристый эль. На сей раз ему внимали с особенным тщанием, что очень польстило его самолюбию. Его перебили лишь один раз, когда он испросил у Иисуса Христа и Пресвятой Девы защиты в пути от лихих людей и разбойников. Он еще не договорил, когда Луи, слушавший очень внимательно, повернулся к матери и спросил с удивлением:
— Разбойники? Разве они водятся на земле графа Шампанского, матушка?
Вопрос сполна выдавал невинность милого ребенка и его неосведомленность о суровой жизненной правде, естественную в его возрасте — ведь, судя по всему, прежде он нечасто путешествовал. Однако мать его отнеслась к сей неосведомленности с куда меньшей снисходительностью, чем ожидал брат Жоффруа.
— Увы, сын мой, не всегда в силах владетеля земли пресечь разгул всех дурных людей, которых она к себе притягивает. Я уверена, граф Шампанский, — она чуть понизила голос, будто опасаясь, что кто-то мог их подслушать, хотя, кроме Клеметье и кучера, никого рядом не было, — делает все возможное, чтобы…
— Значит, он делает недостаточно, — резко перебил ее сын, и Жоффруа посмотрел на него с непониманием, ибо не мог взять в толк, как такой с виду милый и кроткий мальчик мог так грубо ответить своей матери. — Это должно пресечь, матушка. Безопасность дорог…
— Вы правы, сын мой, но, прошу вас, давайте обсудим это позже, — загадочно ответила мадам Лавранс, и Луи с внезапной покорностью смолк, оставив Жоффруа теряться в догадках, на кой ляд семейству буржуа обсуждать меж собой подобные вопросы.
Так прошло несколько часов. Тьма тем временем совсем сгустилась, зарядил мелкий дождь, усыпляюще моросящий по крыше кареты. Ближе к полуночи брат Жоффруа, по просьбе мадам Лавранс, прочитал еще одну молитву — причем и сама мадам, и ее домочадцы смиренно повторяли за ним слова, — после чего предложил всем отдохнуть, и предложение было принято. Мадам Жанна невесть откуда выхватила и примостила под затылок мадам Лавранс бархатную подушечку, шитую золотой нитью, — и до того она не вязалась с простым вдовьим платьем и одеждами прочих членов семейства, что брат Жоффруа возликовал от нового подтверждения собственной догадливости. Без сомнения, эти люди были не теми, за кого себя выдавали; однако надо сказать, что за шесть часов дороги он успел к ним привязаться и теперь был уже куда менее, чем прежде, настроен на безоговорочное их осуждение.
Молитва успокоила суетливую мадам Лавранс. Она охотно умостилась на подушке, позволив служанке укрыть себя покрывалом, и почти сразу же забылась тревожным сном, который то и дело прерывался вздохами и стонами. Ее сын тоже казался сонным, однако глаз не смыкал, время от времени выглядывая в окно кареты. Иногда к нему подъезжал мессир Клеметье, и они тихо обменивались несколькими словами. Демолье уснул быстрее и крепче всех, едва отчитали вечерню, и, когда пассажиры кареты вконец успокоились и затихли, уже раскатисто и безмятежно храпел, оглашая тишину осенней ночи сим доказательством своей чистой совести.
Вскоре и сам брат Жоффруа стал клевать носом: привыкнув к качке, он уже едва ощущал ее, она даже его убаюкивала. Поэтому, когда внезапно раздалось истошное конское ржание, и карета, качнувшись вперед, резко остановилась, добрый монах чуть не полетел носом прямо на живот мадам Лавранс и сумел удержаться на месте, лишь инстинктивно вцепившись в плечо ее сына.
Все проснулись разом, но никто не вскрикнул и не заметался в панике. В полумраке вокруг себя Жоффруа видел бледные, застывшие в напряженном страхе лица, однако никто не произнес ни слова. Кони вновь заржали, уже тише, было слышно, как они перебирают ногами, топча осеннюю грязь. Луи рванулся было вскочить, но мать схватила его за руку и глянула так выразительно, что мальчик замер. Мадам Жанна задвинула шторку на окне кареты, так, будто это могло их защитить.