После небольшой заминки дозорный крикнул: «Входите!» — и от ворот замка через ров со скрежетом опустился мост. Его крепость, чистота и блеск железных заклепок говорили о том, что мост этот совсем недавно заменили на новый; старый, следовательно, был разрушен, что почти наверняка стало следствием междоусобной распри, обернувшейся нападением на замок.
Людовик, без сомнения, тоже подумал об этом, поэтому, проезжая по мосту, помрачнел пуще прежнего.
Внутри замок оказался столь же невзрачен и неуютен, как и снаружи. В центре его высился, по обычаю старых замков, громоздкий донжон, служивший одновременно и главным постом обороны, и жилым помещением. К внутренней стороне крепостных стен жались приземистые сарайчики и амбары, из которых доносилось тоскливое мычание скотины да выглядывали чумазые лица слуг. Не было толкотни и суеты, обычной при появлении нежданного гостя в уединенных замках. Здесь все как будто боялись, столь привыкнув к страху, что робея даже выказывать любопытство.
Путников встретил грузный, толстый человек в потрепанном старомодном блио и шляпе с узкими полями, надвинутой на кустистые брови. Он выполнял, видимо, обязанности мажордома, распорядителя и начальника свиты. Кликнув слуг, чтобы увели, напоили и вычистили коней, он одновременно окинул путников оценивающим взглядом, пытаясь понять, не разбойничьих ли лазутчиков пускает на двор. Жуанвиль у него особых сомнений не вызвал, а вот на короля он смотрел дольше и гораздо более подозрительно.
— Сир де Куси просит прощенья великодушного, что двор соломой не стелен, — буркнул наконец мажордом, завершив осмотр, который Людовик вынес с обычным своим смирением. — Уж не ждали никак, что гости пожалуют. Их милости ужинают как раз. Спрашивают, не угодно ли господам присоединиться.
— Мы принимаем приглашение с благодарностью, — сказал Людовик, и мажордом взглянул на него с возросшей неприязнью, словно надеялся, что гости откажутся от угощенья и, удовлетворившись миской супу, подобру-поздорову отправятся спать в сарай. Его раздражение было таким явным, что Жуанвиль открыл было рот от возмущения, но Людовик незаметно тронул своего друга за руку, приказывая молчать. Жуанвиль стиснул зубы и последовал за мажордомом тесной винтовой лестницей в главную залу донжона.
Ужин сира де Куси столь же мало отличался от любого другого ужина сеньора средней руки, как и описанные выше замок и роща — от любого другого замка или рощи. В просторном, темном, дымном от чадящих факелов зале напротив огромного камина (дрова в котором, впрочем, едва тлели) стоял стол на козлах, покрытых нестругаными досками. Стол был уставлен множеством широких мисок и блюд, в основном глиняных и деревянных, наполненных еще дымящимся красным мясом — ужинать, видимо, только что сели. Вдоль стола стояли скамьи, на которых сидела свита — человек шесть или семь рыцарей с рожами заправских разбойников, одетых грязно и безо всяких отличительных знаков на коттах; по правде, сброд этот более походил на наемников, чем на верных вассалов своего господина. Во главе стола, в единственном кресле, восседал сам хозяин замка — столь же мало отличный от любого хозяина любого подобного замка, собирающего вокруг себя подобных людей и затевающего подобные пиры. Был он примерно одних лет со своим мажордомом, то есть около пятидесяти; бородат, плечист, скуласт и, вероятно, высок ростом, хотя это трудно было сказать, пока он сидел. Могучую грудь его обтягивала котта с вышитым родовым гербом, и, судя по неопрятности этого парадного платья, сир де Куси использовал его в качестве повседневной одежды. Выражение лица и весь облик сира де Куси были таковы, что Жуанвиль мгновенно убедился в правдивости как свидетельства замордованных юношей, так и слов аббата Фукье, с которым они расстались два дня назад и который подтвердил всю историю. Такой самодовольный, свирепый, ограниченный головорез, каким выглядел сидящий во главе стола человек, вполне был способен на любое зверство.
— А, вот и наши незваные гости пожаловали! Милости просим! — пробасил хозяин замка, скорее весело, нежели сварливо. Он не привстал, чтобы приветствовать гостей, однако сделал знак рукой, и сидящие по левую руку от него рыцари потеснились. Это было несложно, учитывая, что огромный стол с легкостью вместил бы тридцать человек, тогда как за ним не сидело и дюжины.
— Вы уж простите безыскусность нашей трапезы, — добавил сир де Куси, пока его гости занимали указанные места. — Мы тут все как всегда, для своих, для домашних. В нашу глушь редко кто заглядывает с добрыми намерениями — проходят, бывает, да в какого ни плюнь, тот либо плут, либо вор, либо браконьер, либо еще какой проходимец.
Говоря это самым простодушным тоном, сир де Куси крутил ус и поглядывал на своих гостей тем же хищным взглядом, которым давеча их одаривал мажордом и которым — что следует упомянуть для полной откровенности — сам Людовик перед тем окидывал замок. У Жуанвиля появилось неприятное ощущение, словно они с королем были пташками, по неосторожности влетевшими в клетку.
Однако через миг он вдруг увидел то, чего не видел прежде, — райскую птицу, которая уже сидела в этой клетке.
Птица эта запела нежным, серебристым голоском, едва окончилась басовитая речь хозяина замка.
— О, мессиры, воистину ужасающе жаль, что мы не были осведомлены о вашем прибытии заранее! Если бы знать, что дом наш почтят славные рыцари-крестоносцы, я бы отыскала по такому случаю скатерть.
Сии благородные слова, являвшие собой образчик северного радушия, изрекло дивное создание, сидевшее по правую руку от сира де Куси. До сей минуты создание это оставалось незамеченным Жуанвилем, поскольку он слишком пристально изучал самого хозяина и его потасканную свиту, не забывая приглядывать за королем, чтобы тот, по своему обыкновению, не сделал вдруг чего-либо неуместного. Только поэтому Жуанвиль, слишком озабоченный всей этой сомнительной авантюрой, затеянной его сюзереном, не сразу заметил то, на что немедля обратился бы взгляд любого другого мужчины, которому случилось бы войти тем вечером в главную залу замка Куси.
Он не заметил единственного и главного украшения этого замка, его светоча и зари — мадам де Куси.
Было это хрупкое, тонкое, белолицее, синеглазое — словом, будто со страниц романов Кретьена де Труа сошедшее видение, своей пронзительной красотой поразившее Жуанвиля в самое сердце. Поражало в этой даме также и то, как роскошно и богато была она одета в сравнении со всеми остальными в зале. Платье ее из зеленой парчи было расшито золотой нитью, низкий вырез на груди кокетливо, едва не бесстыдно открывал нижнюю сорочку красного бархата, густо украшенную вышивкой и жемчугами. Жемчуг же увивал ее шею, запястья и длинные золотистые косы, затейливо уложенные на аккуратной, гордо сидящей на длинной красивой шее головке. Губы красавицы были особенно красны от карминовой краски, а ресницы — особенно черны от с умом использованного угля. Она сидела по правую руку от мужа не на скамье, а на придвинутом к столу сундуке, покрытом меховым покрывалом — что, бесспорно, свидетельствовало об ее особом месте в этом доме: ведь в большинстве таких замков жены сеньоров сидели на голых скамьях вместе со свитой, а то и вовсе на соломенных тюфяках, брошенных прямо на пол. Однако следует признать также и то, что далеко не у каждого сеньора была такая жена.
Мадам де Куси оказалась единственным среди всех этих замков, рощ, ужинов и сеньоров, что совершенно не походило на тысячи им подобных в здешних краях.
Жуанвиль поймал себя на том, что пялится на нее во все глаза — он понял это по ухмылкам рыцарей, сидящих рядом и заметивших его изумление так же, как, бесспорно, заметил его и сам де Куси. Однако хозяин не разгневался, напротив, благодушно рассмеялся, бесспорно зная, каким обладает сокровищем.
— А, дурная моя башка, забыл представить вас моей дорогой супруге. У нас-то тут все свои и давно без церемоний. Ангелина, радость моя, не стесняйся, приветствуй благородных крестоносцев в нашем доме.
— Рада приветствовать благородных рыцарей, — сказала мадам де Куси своим певучим голоском и премило зарделась, что явило очаровательный контраст с ее слишком откровенной нижней сорочкой. Блуд и целомудрие именно тогда наиболее успешно разят сердца, когда сливаются воедино.
Жуанвиль опомнился наконец, поняв, что его восхищение, хоть и искреннее, неучтиво. Он потупил глаза и украдкой взглянул на короля, любопытствуя, как тот отзовется на прелести хозяйки замка. Увиденное нисколько не удивило Жуанвиля, ибо он знал короля хорошо и давно.
Людовик отозвался на прелести местной царицы сердец так же, как отзывался на женские прелести всегда — то есть никак.
На приветствие мадам Ангелины король ответил поклоном, встав с места и тут же сев обратно. Жуанвиль торопливо последовал его примеру. По легкой морщинке, появившейся меж бровей прекрасной дамы, Жуанвиль понял, что она ожидала большего. Однако морщинка быстро разгладилась, и прелестное личико хозяйки вновь оживилось улыбкой. Жуанвиль гадал, сколько ей может быть лет: в первый миг он не дал бы ей больше семнадцати, но эта мимолетная морщинка каким-то непостижимым образом вдруг состарила ее в один миг лет на двадцать.
— Ну расскажите же нам! — попросила мадам де Куси веселым и звонким голосом, всплеснув руками и лукаво поблескивая своими голубыми очами. — Вы ведь только что воротились из святой земли?
— Да, недавно, — ответил за Людовика Жуанвиль, видя, что король не расположен к застольному любезничанию. — Мы вернулись из-за моря одновременно со свитой короля Людовика.
— О, король Людовик! — оживившись еще больше, воскликнула мадам де Куси. — Вы знакомы с ним? Видали его вблизи? Говорят, он хорош собой, словно ангел Господень!
Людовик низко наклонил голову при этих словах, и Жуанвиль заметил, как крепко сжимаются его губы. Сказанное этой женщиной для него было близко к богохульству, и Жуанвиль, спасая положение, торопливо сказал:
— Нет, мы его видали только издали. Да не так уж он и хорош, по правде говоря, это все людская молва.
Людовик бросил на него быстрый взгляд, в котором вместе с признательностью угадывалась насмешка. Жуанвиль вспомнил, как, рассказывая кому-то в гарнизоне о короле в бою при Дамьетте, с восторгом называл его «прекраснейшим из рыцарей»… или как-то так. Людовику, видимо, донесли. Жуанвиль почувствовал, что краснеет. К счастью, тут в разговор вновь вступил хозяин замка.
— Да ну, забот других нет — слушать про короля, — хмыкнул он. — Простите мою супругу, мессиры, она слишком много слушает менестрелей да болтунов. А одних только и разговоров теперь, что про этого короля. Король да король. С месяц назад проходил тут у нас пилигрим один… ну, сперва-то думали, что пилигрим, а потом оказался шпиком сира де Блузье, с которым я цапаюсь уж лет этак восемь за пруд между Шьенским лесом и полем; ну да что уж! Ладно пилигримишка этот языком чесал, тоже сказался, что из святой земли — и все король да король! И сарацин тот король бил, и христиан-то он защищал, и веру-то истинную проповедовал — а толку? Где стоял Иерусалим, там и стоит! Шесть лет псу шелудивому под хвост. А хотя как по мне, — добавил сир де Куси, видя, что гости слушают его очень внимательно, — так бы и сидел там, в Палестине этой своей, хоть до Судного дня — славно бы было. Что есть король, что нет короля — а как по мне, так лучше, когда нет!
Подобные речи могут показаться на удивление вольными, особенно если учесть, что велись они в присутствии чужих людей, воевавших вместе с королем. Однако не стоит забывать, что сир де Куси был в своем родовом замке, в окружении своей свиты и челяди, при поддержке своего гарнизона. Речи эти он вел, вероятно, из вечера в вечер, если только ужинал дома, а не грабил соседей и не вешал на суках фландрских юношей. Все его домашние успели от этих речей порядком устать, и оратор, безвинно погибший в сире де Куси, был рад и горд возможности изложить свои умозаключения, так сказать, свежим ушам, не особо заботясь о том, что о таких речах подумают обладатели оных ушей. Ежели гостям вдруг не понравится, ежели проявят не к месту излишнюю преданность безалаберному королю, забывшему свою родину на долгие годы, что, по мнению таких, как сир де Куси, родине пошло только во благо, — что ж, если так, то во рву еще много места, а в лесу — много свободных сучьев. Он был хозяин, в своем праве и своей силе, а эти двое бродяг были только двое бродяг.
Людовик выслушал сира де Куси очень внимательно, а потом спросил:
— А отчего вы, благородный мессир, не ступили в святую землю вместе с королем?
Вопрос был задан столь спокойно и даже смиренно (Людовик всегда задавал так вопросы, за которыми следовала страшная буря), что сир де Куси благосклонно улыбнулся и снизошел до ответа:
— А оттого, что мне, мессир мой, и дома хорошо. Чего я там не видал, в этой святой земле? Песка да сарацин? Так и без них обойдусь! Кто у нас крест-то берет обычно — безземельные рыцари и младшие сыновья, на которых наследства не остается. Думают там награбить того, на что дома охотников слишком много. Кое-кому, может, и удается, да мне-то оно на что? Я и дома тут — сир де Куси! У меня, вон, замок, угодья, лес и поля, шесть деревень мне платят оброк, а еще пруд этот у Блузье отобью — не хуже барона стану. Да и домосед я, скажу по совести, добрые мои мессиры. Люблю я нашу французскую землю, как никакой другой не возлюблю никогда. И ее одну, родную, жирную, мне грабить стократ милей, чем какую-то засранную Палестину!
Завершив свой монолог этим нетривиальным признанием в любви, сир де Куси захохотал раскатистым, заливистым и добродушным смехом, который охотно подхватили и его рыцари.
Людовик слушал все это, не шевелясь и не прерывая, ни словом, ни вздохом, ни даже движением глаз или бровей не выдав своих чувств. И лишь Жуанвиль, проживший бок о бок с ним многие годы, мог по мельчайшим, почти незаметным глазу признакам уловить глубокое изумление, негодование и растерянность, которые король испытывал в эту минуту. «Господи», — подумал потрясенный Жуанвиль с жалостью. А ведь Людовик и в самом деле до этого дня не знал, зачем идут в поход девять десятых крестоносцев. И правда, откуда ему это было знать? Он не имел привычки вот так, неузнанным, бродить среди простых людей. Он часто ходил в казармы и беседовал с простыми солдатами, спрашивая, что им нужно, и помогая по мере сил, — но стоило ему появиться, как все замолкали, брань, сальные шутки и хохот утихали, и уж точно никто никогда не стал бы вести столь грубых и столь откровенных в своем цинизме разговоров в присутствии короля. Не потому, что боялся кары, — Людовик не стал бы карать за правду, какой бы неприглядной она ни была. Но они все жалели его, жалели своего доброго, пылкого, праведного короля, искренне верившего, что всякий, кто взял крест следом за ним, сделал это лишь потому, что и его сердце, подобно сердцу Людовика, неудержимо тянуло за море, что и ему град Господень Иерусалим являлся в видениях и снах. Людовик, пройдя через войну, через плен, крах и крушение всех надежд, верил до этого дня, что подвел людей, которые шли с ним лишь потому, что, как и он, всем сердцем любили Бога.
Теперь, в ужасе осознал Жуанвиль, глядя на застывшее лицо своего короля, ноша его станет еще более тяжела. Ему и так было трудно нести свое поражение, а теперь станет еще труднее, когда он поймет, как мало из его соратников на самом деле разделяли его мечту и разделяют теперь его скорбь.
Жуанвиль попытался помочь ему, насколько мог.
— Не все рассуждают так, как вы, мессир, — заметил он как можно более небрежным тоном, не желая, чтобы его слова приняли за попытку завязать ссору. — Некоторые рыцари, и их немало, шли в Иерусалим не за наживой, а за Гробом Господним.
— Пусть так, — легко согласился сир де Куси, насмешливо глянув на него. — Да только они со своей благородной целью в своем походе обрели меньше, чем нажил я, оставаясь дома. Так-то, мессиры! Да я не со зла, — добавил он, разглядев наконец тучу на лбу Людовика. — Вы, я так вижу, люди набожные. Вы не подумайте, я Господа чту, у меня и капеллан свой есть, да только он спит нынче, вина вчера перебрал и что-то поплохело ему. Мы службы правим. А что не бьем челом об доски по десять раз на дню, как наш король, — так не всем же такими быть!
— Почему? — спросил Людовик. Де Куси с удивлением посмотрел на него, и он повторил: — Почему не всем?
— Ну довольно! — вдруг, словно почуяв своим женским чутьем опасность, вмешалась прелестная мадам де Куси. — Ах, мужчины, все бы им об одном толковать — им бы все только война и Бог, а хуже того — война и Бог, слитые воедино! Я вас спросила, хорош ли собой наш король, а вы вон до чего договорились. Какая тоска! Мессиры, ну расскажите же что-нибудь презабавное, вы же столько перевидали там у сарацин. Правду говорят, что женщины их прячут лица за шерстяными платками, даже в самую жуткую жару? И что мужчины берут себе по пятнадцать жен, и всех с собою на ночь кладут в одну постель? Ну же, мессиры: долг хозяина — угощать вином и мясом, долг гостей — отплатить занятным рассказом.
— Единственное, что я могу вам рассказать занятного , мадам, — сказал Людовик, обращая на щебечущую птичку тяжелый взор, — это поучительный пример из Библии, кою вы, как мне мнится, обходите вашим вниманием. Что угодно послушать вам: о том, как женщина должна чтить дом и гостя мужа своего, или о женских добродетелях, первой среди которых является послушание и скромность?
Мадам де Куси выпучила на него глаза, в миг перестав казаться Жуанвилю хорошенькой. Лицо ее исказилось гневом — всего на мгновение, но этого хватило, чтобы ее безвозвратно обезобразить. Жуанвиль бросил встревоженный взгляд на хозяина замка, но тот лишь хлопнул своими мясистыми ладонями по широко расставленным коленям и расхохотался.
— Так-то, дорогая супружница, получила? Вы не гневайтесь, мессир, не смотрите, что она из меня веревки вьет. Я, и верно, многое ей спускаю. Люблю чертовку! И не променял бы, вот вам крест, на пятнадцать сарацинских жен, закутанных в шерстяные покрывала.