Он поступал так не только оттого, что считал это верным, но и оттого, что ему просто нравилось так поступать.
То апрельское утро, впрочем, несколько отличалось от прочих подобных дней — и не только непривычно большим скоплением народа. Дело де Куси за две недели, прошедшие после официального возвращения Людовика в Париж, приобрело большую огласку и было на устах у всех: о нем говорили в тавернах, на рынках, в церкви и на брачных ложах. Все знали подробности, и все гадали, как же король накажет зарвавшегося вассала. Принимали даже ставки (разумеется, тайно, полуподпольно, ибо король, не выносивший азартных игр любого толка, хотя и не запрещал их, но страшно бы разгневался, если б узнал, что сам невольно стал предметом подобных пари). Большинство сходилось на том, что на сира де Куси будет наложен огромный штраф, наверняка больший, чем взимается обычно в подобных случаях. Ставка за такой исход в задних комнатах таверн была три к одному.
Итак, к восьми часам утра (хотя суд был назначен на полдень) вокруг Венсеннского дуба было не протолкнуться от зевак. Многие волновались, так как от исхода дела зависел их выигрыш в пари. Но даже те, кто не преследовал шкурного интереса, были полны нетерпеливого ожидания. В десять часов стали прибывать бароны — не как судьи, но как простые зрители. Сир де Куси требовал сперва, чтобы его судили судом баронов Суассона, однако король отказал ему на каком-то туманном юридическом основании, которое мало кто понял и которое, однако, было совершенно неопровержимо. Жуанвиль, втайне подозревая, что Людовик немного схитрил, твердо знал, что король считал это ложью во спасение — ничто иное не заставило бы его лгать. Он хотел судить сира де Куси сам. А когда король Людовик чего-то хотел, помешать ему было не в человеческих силах — что лишний раз подтвердил его крестовый поход.
Вслед за баронами, в одиннадцать утра, привезли арестанта. Он был в кандалах, но потому лишь, что за день до суда разбуянился и, как говорили, напал на охрану — подобной дерзости даже всемилость короля Людовика стерпеть не могла. Сир де Куси был мрачен, сильно небрит и, громыхая своими цепями, с ненавистью зыркал на переговаривавшихся баронов. Чернь его взгляда, само собой, не удостоилась.
Наконец, ровно в полдень, прибыл король.
Он ехал верхом, в сопровождении только нескольких рыцарей, одетый почти так же просто, как в тот день, когда они с Жуанвилем въехали в предместья Лана. Только расшитая лилиями мантия (подбитая, однако, не горностаем, а белкой) выделялась в его платье, и смысл такого облачения был столь же ритуальным для Людовика, как и этот дуб. Король был спокоен и, кажется, даже весел — он улыбался, разговаривая с коннетаблем, что ехал с ним бок о бок, и по толпе, едва кончившей разражаться приветственными криками, тут же прошел ропот: король весел, стало быть, будет снисходителен. Один Жуанвиль да, быть может, еще пара-тройка присутствующих, знавших короля достаточно хорошо, сознавали, что на самом деле может значить эта улыбка.
Король спешился и сел под дубом — на сей раз, ввиду торжественности случая, не на голую землю, а в кресло, поставленное на небольшом возвышении. В обычный день король, буде ему угодно, может сидеть на голой земле вровень со своими вассалами, но королю-судье надлежит возвышаться над тем, кого он судит: этого даже Людовик не мог не понять.
Затем вперед вышел епископ Шартрский. Людовик тут же встал с кресла и, опустившись на колени, сотворил крестное знамение. Все последовали его примеру — в том числе и сир де Куси, которого двое стражей опустили на колени силой. Епископ Шартрский прочел подобающую случаю молитву. Король повторял за ним слово в слово, опустив голову к груди, потом трижды перекрестился и, сказав: «Господи, помоги!» — встал. Вслед за ним встали и остальные.
Суд начался.
В те времена еще не столь широко использовали защитников; судья сам был и защитник, и обвинитель, сам допрашивал и сам выносил приговор. Король безропотно взял на себя эту ношу и, во всех известных ему подробностях, рассказал собравшейся толпе о преступлении, в котором обвинялся сир де Куси. Нужды в этом не было, ведь каждый из присутствующих знал суть дела, однако Людовик твердо решил придерживаться принятых правил. В конце своей речи он повернулся к сиру де Куси, которого его стражи по-прежнему удерживали стоящим на коленях, и спросил, не хочет ли тот сказать что-либо, прежде чем начнется суд.
Сир де Куси сказал:
— Еще бы, дьявол меня разрази! Хочу! Я требую судебного поединка — вот что!
Толпа загомонила так, что заглушила предупреждение короля, велевшего сиру де Куси не сквернословить.
Судебный поединок, иначе называемый ордалия, был священным правом каждого обвиняемого еще со времен короля Хлодвига. Всякий, обвиненный в грабеже, убийстве или колдовстве, мог потребовать заступничества у самого Господа Бога. Обвиняемый или, если сам он не мог держать меча, назначенный ему представитель вступал в смертную схватку с представителем обвинения. Бог указывал, кто прав, обагряя его меч кровью виновного. Древнее, священное право, которое не любила церковь, ибо слишком часто заступниками обольстительных ведьм становились могучие рыцари, плененные их чарами, — однако право это соблюдалось веками.
Король выждал, пока толпа угомонится, и сказал:
— В просьбе отказано.
Сир де Куси выпучил глаза. Толпа онемела на миг, а потом опять поднялся крик. Впрочем, он тут же смолк, когда Людовик поднял ладонь.
— И впредь, — сказал король, — в подобной просьбе будет отказано каждому, кто потребует суда Божьего за свои проступки. Господь станет судить грехи ваши, когда преставитесь пред очи Его. Но за свои преступления отвечать станете на земле, и негоже задавать Господу лишних хлопот. Нынче утром я подписал указ, запрещающий в моем королевстве ордалии. Судья, допустивший подобное, будет караться лишением должности и штрафом в сто двадцать су. Слишком часто, — добавил король в окружении потрясенно молчащей толпы, — хитрость и случай решают дело там, где должны главенствовать разум и право. Силе не должно быть могущественней закона; закон отныне будет единственной силой. Сир Ангерран де Куси, если не имеете больше ничего сказать, то отвечайте: повинны ли вы в убийстве, о котором я только что рассказал?
Сир де Куси был так поражен внезапным поворотом дела, что только пучил глаза и хватал ртом воздух. По побагровевшему лицу его и шее обильно катился пот.
— Вот сам и решай, повинен я или нет! — рявкнул он, потеряв, похоже, все остатки почтения к королю, который был совсем не таким королем, каким ему, по мнению сира де Куси, надлежало быть.
Людовик ответил на дерзость кроткой улыбкой и сказал:
— Хорошо.
Были допрошены свидетели. В их числе оказались: аббат Фукье из Сен-Николя-о-Буа, приютивший погибших фландрских юношей; лесничий де Куси, тот самый, что сидел в таверне под Ланом в утро, когда ее посетили король с Жуанвилем, — это он заметил браконьеров в лесу сеньора и донес; также выступили четверо егерей, по приказу де Куси схватившие и казнившие юношей. Последние ужасно боялись и еще сильнее робели, не столько страшась за собственную участь, сколько не в силах поверить, что такое мелкое, с их точки зрения, происшествие так далеко завело.
Когда один из них высказал эту мысль, король нахмурился.
— Вы, стало быть, почитаете это происшествие «мелким»? — спросил он.
Егерь, приятно пораженный тем, что сам король Франции говорит ему «вы», приободрился и ответил честно и почти не запинаясь:
— Да мельчей не бывает, ваше величество, право слово. Браконьеров у нас развелось немало в последние годы, все, говорят, неурожай, вот и повадились за чужой дичинкой. Невелико диво, видали, знаем.
— И часто ловите вы браконьеров на землях вашего сеньора де Куси?
— А это уж когда как, ваше величество. Бывает, что по трое в год, а бывает, что и пять раз по трое.
— И как же вы поступаете с ними?
— Да как ведомо — к сиру, а там уж как сир повелит.
— И что же обычно велит сир?
— Да что ж? На сук, и дело с концом. Раз попался — то плати. Что же возиться-то?
Егерь искренне недоумевал, совершенно не представляя, за что судят его господина.
— Стало быть, — помолчав немного, сказал Людовик, — ты, егерь Жеан Понфлю из Лана, считаешь, что кто попался за преступленье — тот должен сполна за него понести ответ.
— А то!
— И я с тобою в этом согласен. Вот только скажи: а как ты, егерь Жеан Понфлю, отличишь преступленье от непреступленья?
Егерь озадаченно заморгал.
— Так ведь… сир сказал: вешать, значит, вешать.
— То есть закон — это то, что сказал твой сир?
— А то! Как есть.
— Добро, — кивнул король, и егерь встрепенулся, а с ним вместе и толпа, в то время как бароны переглянулись, а некоторые и поморщились. Просторечным словом, вырвавшимся как будто невольно, король притянул к себе еще ближе одних и еще немного оттолкнул других. — Раз так, то вообрази, Жеан Понфлю, что сир де Куси возжелает твою жену…
— На что она ему! — воскликнул егерь почти весело; он понял, что ему самому тут ничего не грозит, и от радости забылся настолько, что перебил короля. — Она у меня страшна как первородный грех. Да и мадам Ангелина все одно краше всех баб да девок в Суассоне!
Вряд ли бы мадам Ангелина оценила столь некуртуазный комплимент. Сир де Куси тоже его не оценил и сказал со своего места егерю несколько слов, от которых тот враз сошел с лица. Король этих слов, по счастью для сира де Куси, не расслышал.
— Все равно, — сказал Людовик. — Вообрази, будто твоя жена возбудила у сира де Куси то низкое чувство, что зовется в народе страстью. А может, он просто решил досадить тебе за то, что ты свидетельствуешь на суде против него.
Мысль эта егерю явно в голову не приходила. Он настороженно покосился на сира де Куси, бешено двигавшего усами. Потом снова посмотрел на короля и сказал:
— Нну…
— Вообразил? — терпеливо спросил Людовик. А когда Жеан Понфлю кивнул, продолжал: — Так вот сир де Куси говорит, что по праву твоего сеньора он разрывает ваш с нею союз, она более — не твоя жена, а немужняя женщина, и он берет ее к себе. Будет ли это преступление или закон?
— Еще какое преступление! — живо откликнулся егерь; сомнительные прелести его супружницы были ему, видать, все-таки дороги. — Мы ж в церкви Господней венчаны — как же ему нас развесть?
— Но он говорит, что может. Он не дает тебе обратиться к святому отцу, узнать, возможно ли, чтобы сеньор поступал с вассалом подобным образом. Он не позволяет тебе искать защиты у короля. Он просто отнимает твою жену и говорит, что таково его сеньоральное право. Я снова спрашиваю тебя, Жеан Понфлю: право это его или преступление?
Он говорил немного пылко, немного более увлеченного, чем следовало беспристрастному судье. Кто-то, может быть, втихую упрекал его за это — но только не Жуанвиль, стоящий в десяти шагах от короля и ловивший каждое его слово. Людовик, может, и хотел бы судить иначе, но не мог. Иначе он просто не умел.
— Как есть преступление, — уверенно ответил егерь на вопрос короля, и тот улыбнулся иронично, почти лукаво.
— Да ну? А сир де Куси говорит — право.
Егерь ушел от суда, сбитый с толку, почесывая в затылке и оглядываясь на своего сеньора с явно возросшей неприязнью. Наблюдая за ним, Жуанвиль с невольной улыбкой подумал, что тот теперь станет больше ревновать свою жену и менее рьяно отстаивать своеволие своего сеньора.
Этот свидетель был последним; все слушанье целиком заняло не более часа. Когда место перед королевским креслом очистилось, король встал. Те, кто присели на корточки или прислонялись к деревьям, тоже поспешно встали.
— Мне жаль, — сказал Людовик, — что мы не можем заслушать главных свидетелей — жертв, убитых три недели тому назад и лишь недавно упокоившихся телами в могилах. Телами — ибо души их не знают покоя. Суд этот имел целью своей установить, было ли преступление, или сир де Куси, казня браконьеров на своей земле, поступил честно. Ибо, действительно, есть закон, вменяющий браконьеру смерть. Но, спрашивая, было ли совершено сиром де Куси убийство, мы прежде должны спросить: было ли совершенно тремя фландрскими юношами браконьерство? Выслушав свидетелей, на второй вопрос я отвечаю: нет. На первый вопрос я отвечаю: да.
— Они стреляли кроликов в моем лесу! В моем! Лесу! — в бешенстве заорал де Куси, брызжа слюной и рвясь из своих кандалов — стражники едва его удерживали. — Мне плевать, что там лепечет этот аббатишка и эти трусы, которых я имел дурость взять в егеря, — те трое щенков стреляли мою дичь в моем лесу!
— Ты не озаботился выяснить это с определенностью и доказать их вину, прежде чем совершать казнь, — отрывисто сказал Людовик. — Умерщвление без вины — есть убийство. Вина же может быть доказана лишь через суд. Ты повинен не в том, что защищал свои владения, а в том, что, делая это, пренебрег законом, установленным мной на моей земле. Твое право, право сира де Куси, — казнить невинных и брать жен своих вассалов. Мое право, право Людовика, — судить и карать тебя за это. Я присуждаю: виновен!
Толпа разразилась приветственными криками. Никто не сомневался, что вердикт будет таков; дело стояло лишь за наказанием, но все равно находились маловерные, полагавшие, что беспутный сир де Куси сумеет откупиться от суда. Они не знали, что откупиться от короля Людовика было не проще, чем откупиться от вечного, еще более грозного судьи.
— Кара твоя, сир де Куси, будет соразмерна твоему преступлению, — продолжал король, и на толпу обрушилась тишина. Несколько мгновений ее нарушило лишь пение птиц и шелест ветвей Венсеннского дуба. — Ты лютой и бесчестной смертью покарал тех, в ком не было вины; и не могу теперь я, видя безоговорочную вину в тебе, покарать тебя меньше. Сердце мое не радо этому правосудию, ибо ты дворянин; но единый для всех закон мне дороже твоей чести. Ты будешь повешен на суку, здесь, немедля, без отсрочки и права прошения о помиловании, ибо ты не дал отсрочки фландрским юношам, а их мольбы о прощении оставили тебя глухим. Пожинай то, что посеял. Суд окончен.
— Милости! — тонко и растерянно выкрикнул кто-то из толпы, оглушенной приговором. Только этот-то одинокий крик и выдал всеобщее чувство — народ был так потрясен, что не мог даже привычным шумом выразить свое недоумение. Повесить благородного сира? Дворянина? На суку?! Всего лишь за то, что сам он вешал на суку бедных, безродных, беззащитных… Неслыханно! Непостижимо! Невозможно.
— Милости! Сир, ваше величество, милости! — на разные голоса повторяли бароны, еще сильнее черни потрясенные произошедшим. Некоторые из них даже пытались хватать короля за край мантии, когда он проходил мимо, но коннетабль отталкивал тупым концом пики наиболее рьяных. Король шел размашистым, быстрым военным шагом, не сбавив его, даже когда проходил мимо сира де Куси, кулем обвисшего меж стражей и только безмолвно, как выброшенная на берег рыба, таращившегося на Людовика.
Дойдя до своего коня, король сел в седло и смотрел, как приводится в исполнение его приговор. Многие отвели глаза, Жуанвиль в том числе, — но только не Людовик. Скрипнула ветка, загромыхали цепи, предсмертный хрип, исполненный удивления больше, чем боли, оборвался, когда с хрустом переломилась шея. Жуанвиль наконец смог поднять взгляд, сира де Куси не было больше — был лишь труп, болтавшийся на суку.
— Подготовьте к вечеру указ, — сказал Людовик, — запрещающий вершить суды всякому, кто не облечен такой властью моим словом и не обладает званием королевского бальи. Пора положить конец подобным смертям.
Последние слова он сказал печально, и непонятно было, о каких смертях говорит он — о той, за которые только что покарал, или же о той, к которой приговорил сейчас сам.
Указ, о котором сказал король, действительно был подготовлен вскоре и в считанные недели облетел весь королевский домен. Никто теперь не мог быть казнен без королевского уполномоченного суда. Что, бесспорно, ощутимо прибавило городским бальи работы и ощутимо убавило ее егерям.
Также следствием того утра в Венсенне стало множество проигранных пари. Все ставили на обвинительный приговор, и никто не ставил на приговор к смерти. Оттого многие сердились на короля за то, что он предпочел милосердию справедливость.
В роще же, что в предместьях Лана, с того дня стало спокойно и тихо.
Глава четырнадцатая
Париж, 1267 год
Париж всегда был Парижем. Всегда, с тех самых пор, когда он звался еще Лютецией, узкими грязными улочками его сновали бесчисленные горожане, жители предместий, жители провинций, иноземцы и бродяги. Всегда их влекли к себе парижские площади, парижские рынки, парижские соборы и парижские таверны, и город этот, кажется, никогда не был настолько велик, чтобы свободно вместить их всех, — но в то же время всегда ему это удавалось. Париж, как и любое место, в котором Господу угодно было сосредоточить мечты, надежды, чаяния, риски, легенды, влекущие людей снова и снова, год за годом, век за веком, — Париж рос, непрерывно, почти неуловимо глазу, не лопаясь от невыносимой и непрерывной толчеи, наполняющей его испокон веков, но растягиваясь, вздымаясь, возвышаясь над этой толчеей. Это город, который сильнее людей; город, который поглощает людей; город, который становится населяющими его людьми.
И никогда это не бывает так верно, как в последние дни перед светлым праздником Пасхи. Толчея превращается в давку, толпа — в тьму, людской поток — в человеческое наводнение. Повсюду стучат колеса, громыхают тележки, цокают копыта, покрикивают извозчики, вопят нерасторопные пешеходы, попавшиеся на пути нетерпеливых всадников. Архиепископ Реймский служит прекраснейшую мессу в соборе Парижской Богоматери, ярмарочные палатки и лотки раскинуты чуть не на каждом углу, с Гревской площади убран эшафот и разостланы помосты, на которых от зари до зари бродячие артисты веселят город Париж. И горе тому, кто в эти суматошные дни попытается проехать городом и добраться в Лувр, — в лучшем случае он лишится кошелька, срезанного с его пояса ловким ворюгой, в худшем — будет растоптан или раздавлен насмерть.