Они хихикали между собой и вдруг замолчали, увидев меня.
— Очень красиво, — сказала я, пытаясь скрыть волнение.
Я никогда не любила эту комнату. Может быть, потому, что будучи еще ребенком, когда мы с Дамарис были очень близки, я чувствовала ее неприязнь к этой комнате. Моя тетя почти никогда не входила в нее, но это была, конечно, самая подходящая и самая большая спальня, — и было вполне естественно, что ее отвели для новобрачных.
— Это знаменательный день, мисс Кларисса, — сказала одна из девушек.
Я согласилась.
Когда я возвратилась в свою комнату, Жанна всюду искала мою пропавшую туфлю.
— Я везде посмотрела, — сказала она. — Без сомнения, обе туфли были здесь. Куда она могла деться? Нельзя же вам выходить замуж в одной туфле!
Я присоединилась к поискам, но безуспешно; в это время вошла Дамарис.
— Ты очень красива, дорогая, — сказала она. О, Кларисса, я так счастлива за тебя!
Дорогая Дамарис! Я знала, что она вспоминает о том дне, когда нашла меня в подвале. Она обняла меня, потом Жанну.
— О, мадам, пожалуйста, не надо слез сегодня. Слезы портят глаза, сказала Жанна.
Мы засмеялись, и таким образом Жанна предотвратила весьма эмоциональную сцену.
— Ну, где же туфля? Мы не знаем, куда она девалась.
— Ее нужно найти, — сказала я. — Сегодня утром Сабрина входила ко мне и смотрела платье. Туфли были там.
— А! — воскликнула Жанна. — Одну минутку, пожалуйста.
Она вышла и вскоре вернулась, держа Сабрину за руку. В другой ее руке была туфля.
— Это нехорошая девочка спрятала ее, — объявила Жанна.
— О, Сабрина! — воскликнула Дамарис.
— Я это сделала, чтобы Кларисса не смогла выйти замуж, — объяснила Сабрина.
— Ты заставила всех очень волноваться, и тебя надо отшлепать, — сказала Жанна. Личико Сабрины сморщилось.
— Я только хотела, чтобы Кларисса не уезжала и не оставляла меня, объяснила она.
Дамарис склонилась над ней и обняла ее.
— Дорогая, Кларисса будет очень счастлива. Ты хочешь этого, так ведь? Сабрина кивнула.
— Я тоже хочу быть счастлива, — сказала она, Дамарис была тронута, но мне показалось, что Сабрина сделала это скорее из озорства, чем из желания помешать моей свадьбе. Так или иначе, туфля была найдена, туалет мой закончен, и я была готова к свадьбе.
Ланс ждал в церкви вместе со всей семьей из Эверсли-корта. Прадедушка Карлтон наблюдал за всем с гордостью, которую старался скрыть; Ли был там с Бенджи и Анитой. Они, наверно, думали о Харриет и Грегори, как и следовало в такой момент. Арабелла и Присцилла то радовались, то пускали слезу, как все женщины в подобных случаях.
Итак, нас объявили мужем и женой. Выходя с Лансом из церкви, я старалась подавить в себе какие-то тревожные чувства и уверить себя, что сделала правильный выбор. Было бы глупо продолжать думать о мальчике, сосланном за моря, которого я не увижу, пока не стану гораздо старше. За эти годы так много всякого произошло, и маловероятно, что, встретившись опять в далеком будущем, мы останемся теми же людьми, которые познакомились так романтично и расстались так трагически.
Свадьба праздновалась в Эндерби. Все, кто был в церкви, несли веточки розмарина в соответствии со старым обычаем.
Когда все расселись вокруг стола, гостей обнесли большой чашей с пуншем, чтобы каждый мог выпить за здоровье жениха и невесты. Каждый из гостей окунал веточку розмарина в чашу, тем самым желая нам радости в браке.
Ланс крепко держал мою руку, и это вселяло в меня уверенность, что я поступила правильно. В глубине сердца я шептала с тоской: «Прощай, Дикон. Прощай навсегда».
Гости продолжали пить за здоровье, произносили речи, было много пустой болтовни и смеха. Потом мы перешли в зал, украшенный в честь такого события, и на галерее заиграли музыканты, чтобы мы могли потанцевать.
В ту ночь никаких привидений не было.
В полночь Ланс и я удалились в спальню с кроватью, покрытой парчовым одеялом и украшенной ветками розмарина; наступил момент, которого я так страшилась.
Я боялась чего-то ужасного. Я была невинна и несведуща, и у меня были весьма смутные представления об отношениях между мужчиной и женщиной. Мне приходилось случайно видеть слуг в неловких ситуациях. Я слышала хихиканье, видела какую-то возню в темных углах; однажды я видела в лесу парочку, слившуюся воедино под деревом, движущуюся, стонущую; я знала одну из кухарок, о которой повар сказал, что она «к услугам любого», и в конце концов у нее появился ребенок.
Не буду притворяться, что не думала об идиллических отношениях с Диконом; когда мы лежали бок о бок на галерее, мы оба сожалели, что были не одни. Думаю, что, если бы мы были одни, наши чувства бросили бы нас друг к другу и мы не смогли бы противиться этому. Тогда мы были бы неразрывно связаны друг с другом, и я не надела бы подвенечное платье для Ланса.
Однако этого не случилось, и вот теперь я сидела перед зеркалом, расчесывая волосы; я все расчесывала их и расчесывала, боясь остановиться. Ланс снял камзол. Он стоял голый по пояс, и я вспомнила ту, виденную мной сцену: Ланс такой же, как сейчас, но у зеркала — другая женщина. Спокойная, улыбающаяся, она была восхитительно томной, как удовлетворенная кошка. Какой контраст со мной, ничего не знающей, ни на что не способной!
Ланс подошел и стал позади меня, улыбаясь мне в зеркало. Он спустил рубашку с моих плеч, и она упала до талии. Потом он стал целовать меня… мои губы, мою шею, грудь.
Я стремительно повернулась и прильнула к нему.
— Не бойся, Кларисса, — сказал он. — Это на тебя не похоже. К тому же бояться нечего.
Он поставил меня на ноги, и рубашка упала на пол. Без одежды я почувствовала себя беззащитной. Ланс тихо засмеялся, поднял меня и понес на кровать.
Так началась моя брачная ночь. Я была смущена. Я чувствовала, что вступила в новый мир, где Ланс — мой проводник и учитель. Он был мягок и внимателен. Он понимал мою неосведомленность и, как я догадалась, знал, что я помню о том случае, когда увидела Эльвиру в его спальне. Он был полон решимости заставить меня испытать удовольствие от наших отношений, но в то же время он уважал мою невинность и понимал, что я должна прийти к этому постепенно.
Наконец Ланс уснул. Но я не могла уснуть. Я лежала, думая обо всех молодых невестах, которые приходили в эту комнату. Теперь они уже умерли, но их души, наверно, продолжают обитать здесь. Мне казалось, что я слышу голоса в шорохе занавесей и еле различимом стоне ветра в ветвях деревьев. Потом я подумала: «О, Дикон, это должен был быть ты. Это скрепило бы нашу любовь навсегда».
Занавеси на окнах были отдернуты, светила полная луна. Она освещала комнату, и качающиеся ветви деревьев рисовали движущиеся картины на стенах. Ланс лежал на спине. Его лицо отчетливо было видно при лунном свете правильные, благородные черты лица, греческий профиль, высокий лоб, волосы густые и волнистые. Пока я глядела на него, лунный свет коснулся его лица, и оно стало меняться. Ланс казался теперь стариком — это тени сделали его таким. И я подумала, что так он мог бы выглядеть лет через тридцать. Это сделало его очень уязвимым, и внезапно я почувствовала, как он мне дорог.
Лунный луч подвинулся — Ланс опять был молодым и красивым.
Я убеждала себя, что должна его любить и перестать думать о Диконе. Даже если он вернется, мы будем совершенно чужими людьми. Ланс — мой муж, и я всегда должна помнить об этом.
Я продолжала лежать без сна на большой кровати, а рядом со мной лежал мой муж.
* * *Итак, я стала леди Клаверинг. Каждый последующий день приносил что-нибудь новое. Ланс всегда был нежным любовником, чувствовал себя свободно в любой ситуации, и его изысканные манеры не изменяли ему даже в спальне. Он разгонял мои опасения; он учил меня искусству любви так же, как учил искусству жить, когда мы ехали с ним в Йорк. Я понимала, что жизнь с ним всегда будет приятна. Наши интимные отношения очень сблизили нас. Я уверяла себя, что люблю его. Разумеется, я гордилась им: он был очаровательный, беспечный и выделялся в любой компании.
Восторг Жанны рос с каждым днем. Будучи сама не замужем, она многое знала об отношениях мужчин и женщин. Он был красивый мужчина; по ее мнению, мы стоили друг друга.
И все вокруг были удовлетворены.
Бабушка Присцилла, я думаю, была особенно довольна. Она сказала, что я должна прочитать семейные дневники и сама завести дневник.
— Ты узнаешь, как жила твоя мать, — сказала она. — Она с самого начала была неистовой девчонкой. Она была слишком красива. Ты по характеру совсем другая. У тебя было трудное детство, дитя мое; мне кажется, оно повлияло на твое развитие. Но с тех пор, как Дамарис привезла тебя домой, ты была счастлива.
— Дамарис так много сделала для меня. Я никогда не забуду этого.
— Дамарис так много сделала для меня. Я никогда не забуду этого.
— И ты сделала для нее очень много, моя дорогая, — сказала бабушка.
В тот день, когда Ланс и я собирались уезжать в Лондон, пришло письмо от Эммы. За последние три года я получила от нее только два или три письма. Они приходили к рождественским праздникам.
Я знала, что за замком Хессенфилд неотрывно следят с тех пор, как якобиты после отступления Претендента, были окружены и осуждены.
Лорда Хессенфилда тоже допрашивали; какое-то время его жизнь висела на волоске, потом его оставили в покое.
Эмма писала:
«Моя дорогая сестра!
Все в замке изменилось. Наш дорогой дядя умер. Ты можешь догадаться, какой здесь был переворот, и теперь у нас новый лорд. Увы, мое присутствие здесь ему нежелательно. Он — сын одного из наших дядей, младшего брата дорогого лорда Хессенфилда, все братья которого были казнены… так что титул и владение перешли его племяннику.
Поскольку я не могу здесь остаться, я чувствую, что моя жизнь рушится. Вернуться во Францию невозможно. Я не нужна своей матери. У нее новая семья, пасынки. Нет, я не выдержу этого. Благодарю Бога и нашего отца, что не нуждаюсь в деньгах. Я чувствую себя лишенной всего… одна, без семьи и друзей. Я часто думаю о моей маленькой сестре, единственной родственнице, которая у меня здесь есть.
Дорогая Кларисса, можно ли мне приехать к тебе и побыть немного, пока я не решу, что мне делать».
Когда я читала письмо, вошла Жанна.
— Что такое, дорогая? — спросила она. — Вы выглядите немного рассеянной.
— Я получила письмо от сестры. Жанна нахмурилась.
— И что? — тихо спросила она.
— Она хочет приехать и ненадолго остаться у меня.
— Но вы только что вышли замуж и хотите побыть вдвоем с мужем.
— Это моя единокровная сестра, Жанна.
— Почему она хочет приехать?
— Много чего случилось там. Мой дядя умер, титул и замок перешли к его племяннику. Очевидно, произошли изменения, и Эмма поняла, что стала неугодной. У нас в лондонском доме и за городом полно свободных комнат. Конечно, она должна приехать. Может быть, она выйдет замуж, если приедет в Лондон. Там у нее почти нет возможности встречаться с людьми. Там их интересует только одно — как бы посадить Якова на трон.
Жанна щелкнула языком.
— Тратят время на глупые заговоры вместо того, чтобы жениться и завести кучу ребятишек, Я засмеялась.
— Я расскажу Лансу и узнаю, что он думает об этом, — сказала я.
Мне заранее было известно, что он скажет: «Конечно, твоя сестра должна приехать».
Итак, я написала ей, что она может приехать в любое время.
* * *Мы с Лансом приехали в Лондон через неделю после свадьбы. Я была очарована Лондоном. Мне нравился городской дом Ланса с его высокими окнами, которые пропускали максимум света, и его большими опрятными комнатами. После Эндерби он казался полным воздуха и приветливым — счастливым домом.
Мое восхищение всем увиденным стало для Ланса источником удовольствия. Он полностью посвятил себя мне. Он хотел показать мне Лондон, этот город контрастов; я никогда не думала, что такое место существует, ведь раньше мои визиты в Лондон были короткими. Я поражена была тем, что богатство и роскошь соседствовали с бедностью и запустением. Я хотела дать милостыню каждому нищему, которого видела, и всякий раз, когда цветочница пересекала мой путь, я покупала у нее всю корзину. Продавцы цветов всегда вызывали во мне горькие воспоминания.
Мы часто ходили в театры. Один был на Друри-лейн, другой, под названием Новый театр, на Португал-стрит; еще был театр и опера у сенного рынка. Ланс любил оперу и хотел, чтобы я разделяла его вкусы. Эти дни были невообразимо волнующими, полными новых впечатлений.
Мы занимали места, предназначенные для высшего общества, и часто зрители казались мне интереснее, чем пьеса. После первого акта кто-нибудь из театральных служащих обходил зрителей и собирал плату за места, что было для многих сигналом улизнуть — не потому, что им не нравилась пьеса, просто они не хотели платить за свои места. Ланс сказал, что есть множество любителей приходить на первые акты, потом они уходят в кофейни, где со знающим видом обсуждают пьесу и называют себя завсегдатаями театров.
Лакеи, которые пришли в театр вместе со своими господами, занимали галерку, где места были бесплатными, и как ни странно, часто именно они становились самыми шумными зрителями, выражая свое удовольствие или, чаще всего, недовольство.
— Хотя они и не платили за свои места, — заметил Ланс, — но считают, что имеют право возмущаться пьесой, а это свидетельствует о том, что чем больше люди получают, тем больше они требуют. Удивляюсь, почему они не просят, чтобы им заплатили за место, на котором они сидят.
Ланс интересовался людьми, но его отношение к ним было ироничным и даже циничным. Он искал в них что-то скрытное за фасадом, и я не сомневалась, что он часто бывал прав в своих суждениях. Когда я жалела какого-нибудь бедного бродягу на улицах, Ланс уверял, что его скорбный вид составляет часть его игры.
— Когда-то я знал человека, — рассказал он мне, — который был крупной фигурой в ночной жизни Лондона. Он мог поспорить на тысячу фунтов и с легкостью выплатить проигрыш. Он жил на широкую ногу в Сент-Джеймсе. Однажды я увидел его так замаскированным, что еле узнал его. Он подстерегал богатых женщин, когда они выходили из своих домов, и рассказывал им такую жалостную историю, что едва ли среди них нашлась одна, которая не вынула кошелек и не дала этому умеющему внушать доверие жулику сколько-нибудь денег. Я сыграл с ним шутку. Сделав вид, что не узнал его, я дал ему пять фунтов при условии, что он вернет мне в три раза больше, когда сможет. «Благослови вас Господь, сэр», — сказал он. Он умел вести разговор, и хотя вечерами он говорил высококультурным языком, для него не составляло труда переключиться на уличный жаргон. «Я с радостью сделаю, великодушный сэр, — сказал он, — Я никогда не забываю тех, кто поддерживает бедного нищего, когда тот в нужде». — Ланс засмеялся, вспоминая. — Через две недели я увидел его в кофейне «Соломенная хижина» в Сент-Джеймсе. «Привет, старый жулик, ты должен мне пятнадцать фунтов», — сказал я. Он был сильно изумлен, но когда я рассказал ему, что узнал его в лохмотьях нищего, он так развеселился, что отдал мне пятнадцать фунтов, но заставил меня поклясться, что я никому не скажу о его маленькой уловке.
— Я уверена, это не типичный случай.
— Вероятно. Но можно ли с уверенностью сказать, сколько светских людей прячутся за этими лохмотьями? Сколько светских женщин рассказывают страдальческие байки прохожим? Встречая их, я всегда вспоминаю своего знакомого. Это хоть чему-то учит.
— Меня это учит тому, что ему, наверно, не очень везло за игральным столом, если он должен был возмещать свои проигрыши таким способом. О да, это учит меня пониманию, что игра — глупый способ терять свои деньги.
— Сдаюсь, — сказал Ланс. — Я не стал бы рассказывать тебе об этом, если бы знал, что мы придем к такому выводу. Кстати, ему чертовски везло за карточным столом. Я думаю, он просил милостыню из озорства.
После этого, должна признаться, я пристально рассматривала нищих и была менее щедра.
У меня появилась портниха, которая обновила весь мой гардероб. Одежда, которую я носила в Эндерби, вряд ли годилась для жизни в Лондоне. Я узнала, что все последние моды пришли из Парижа — факт, приводящий Жанну в восторг. А если какой-то моды придерживались в Версале, это было высшей аттестацией. Портниха приносила большие куклы, присланные от ее компаньона в Париже; эти куклы были одеты по последней моде до мельчайших деталей; плотно прилегающие лифы, рукава до локтя, заканчивающаяся умопомрачительными оборками. Большие воротники и кружевные косынки были очень популярны, как и кринолины; широкая юбка подчеркивала тонкую талию. Появился новый вид платья, называемый «сак»: спереди лиф прилегающий, а спина свободная, что мне очень нравилось. Платья делались из шелка, атласа, парчи, бархата.
— Материал — это самое важное, — говорила моя портниха Элисон с таким серьезным видом, словно обсуждала Утрехтский договор.
Все это было очень захватывающе. А ведь кроме этого существовала косметика. Я должна была приклеивать мушки и пудриться, как всякая модница. Жанна быстро научилась всему этому, как раньше научилась делать прически.
— Я не дам этим модным парикмахерам делать вам прически, миледи, решительно объявила она.
Мне было приятно отдать себя в умелые руки Жанны и Элисон.
Я сказала Лансу:
— Скоро я буду такая же элегантная, как ты. Через месяц после того, как я получила письмо от Эммы, пришло второе. Она писала:
«Моя дорогая сестра!
Со мной случилась чудесная вещь. Я выхожу замуж. Как раз тогда, когда я думала, что осталась совсем одна и всеми покинута, — это было несколько дней спустя после моего первого письма, — я встретила Ральфа. Он живет рядом с замком Хессенфилд в чудесном старом доме. Не странно ли, что мы раньше с ним не встречались? Он не любил общества, пока мы не встретились. Мы понравились друг другу; потом встретились еще и еще раз, и потом, к моему удивлению, он сказал: „Выходите за меня замуж!“ Я, конечно, была крайне удивлена, но потом, но потом сказала „Эй“. Ом немного старше меня… честно говоря, на тридцать лет. Но я этого не замечаю… я так счастлива. Дорогая сестричка, ты должна приехать к нам. Ведь ты когда-нибудь приедешь, да? У меня чудесный дом, и я в нем хозяйка. Я счастлива, что кому-то нужна. В Хессенфилде я чувствовала себя лишней, и даже дорогой дядя Пол никогда не был слишком привязан ко мне. Он был несколько консервативен, и ему, конечно, не нравилась „неправильность“ нашего рождения. Но с нашим отцом… как могло быть иначе? Благодарю тебя за твое сердечное приглашение. Оно меня очень обрадовало. Когда-нибудь мы опять увидимся…»