– Не надо никуда звонить, мам. Успокойся, прошу тебя. Смотри, тебя трясет всю! Давай решим так: я сам знаю, что делаю…
– Ты? Знаешь? А что, что ты такое делаешь, скажи?! Как ты жить собираешься без образования? Да ты завтра же в армию загремишь, господи! Ты этого хочешь?
– Нет, не хочу. Но, если надо будет, меня это не пугает. Не я первый, не я последний. Раньше уйду, раньше приду.
– Господи, да что же это такое! – горестно всплеснула руками Ася. – Ты будто и не слышишь меня совсем… Отец бы с ума сошел от горя, наверное…
– Нет, мам. Вот он бы меня как раз таки понял. Помнишь, как он повторял всегда, что не в страхе перед судьбой надо жить, а в дружбе с ней? То есть делать в жизни то, что тебе судьбой в дар дано…
– Это что, твои дилетантские песенки – дар судьбы? Или глупые графоманские стишата? Очнись, Павлуша! Я тебя умоляю!
– Мам, не надо. Не обижай меня, а? Ну ты же умная у меня тетка! Давай, включай разум! Все будет хорошо, я уже взрослый мальчик!
– Так, все. Хватит. Поговорили, и хватит, – вдруг жестко произнесла Ася и отвернулась к окну. Помолчав немного, так же жестко и тихо, четко разделяя слова, проговорила: – Завтра ты пойдешь в институт и заберешь свое заявление. Объяснишь, что у тебя температура высокая была, когда его писал. И сам не понимал, что творил. А справку о болезни я тебе достану. А не пойдешь – пеняй на себя. Можешь в этом случае домой не возвращаться…
– Потому что тебе не нужен сын без высшего образования, да, мам? Тебе нужен сын только с дипломом, а с песенками и стишатами не нужен, да? Так я понимаю?
– Да. Правильно понимаешь.
Ася не собиралась прогонять сына, просто искала способы воздействия на него. Ну, а как еще можно было повлиять на строптивого и витающего в облаках ребенка? Только так – безжалостными словами, внушением, что может лишиться родительской любви, поддержки. Всегда, всегда это на него безотказно действовало. Ничего, сейчас посидит в свой комнате, одумается и прибежит прощения просить за глупый свой поступок… Так всегда было… И не раз, и не два…
Пашка действительно резко развернулся и ушел в свою комнату, плотно закрыв за собой дверь. Еще и заперся. Плюхнулся с размаху на свой крутящийся стул и, резко оттолкнувшись ногами, провернулся сердито в три оборота вокруг оси. А остановившись, посидел немного, низко и расстроенно опустив голову, разглядывая зажатый в руке мобильник, потом, решившись, набрал знакомый номер и спросил тихо и деловито:
– Слушай, Серега, ты говорил вроде, что выехал из той съемной комнаты? Да? А телефон хозяйки не выбросил случайно? Так, молодец… Ага, диктуй… Да ничего не случилось, чего ты! Просто мы с Маргошкой решили самостоятельную жизнь начать. Да есть, есть у меня деньги. И вперед заплатить есть… Возьму пока из тех, что на конкурс отложили… Ага, давай… Да, я скоро! Сейчас вещи в рюкзак скину и приду. Вы там начинайте пока без меня. Давай, через полчаса буду…
Вытащив из шкафа старый огромный отцовский рюкзак и бросив его посреди комнаты, он первым делом положил на его дно несколько пухлых папок с написанными от руки и отпечатанными на принтере «текстами» – главное, как он считал, свое богатство и достояние. Не «стишата», а именно тексты – его песни – главный результат пусть пока юношеской и глупой, но своей собственной жизни. Именно так он свою жизнь и чувствовал – будто сотканной из этих текстов, необходимых и радостно-мучительных, которые приходят откуда-то в голову сами по себе, без особого на то приглашения…
Да, именно так это всегда и происходило – без приглашения. Вот просыпается он утром и чувствует: сидит в голове слово. Зачем, для чего сидит – непонятно. А только вдруг оно, это слово, начинает звенеть и дрожать на одной ноте, и будто беспокоится страшно в своем одиночестве, пока откуда-то из пространства не прилетает и не присоединяется к нему накрепко другое слово, потом третье, потом четвертое… Иногда они, эти прилетающие слова, сталкиваются друг с другом и здороваются будто, и обнимаются, как давние и разлученные обстоятельствами друзья, а иногда и сам он их начинает сталкивать между собой, и прислушиваться, как они звучат по-новому, и рука тянется записать их быстрее в строчки, а если записать вдруг не на чем, то накатывает на него что-то отдаленно похожее на паранойю… И мечется тогда, и пристает к знакомым и незнакомым людям в поисках авторучки и захудалого какого-нибудь листочка, боясь все забыть… И только записав, понимает, что забыть этого все равно бы не смог ни за что и никогда. А потом, практически одновременно с этими строчками, приходит к нему и музыка. Ее, бывает, и не слышно вначале, будто она стоит и поджидает терпеливо в сторонке, когда же все слова, наконец, выстроятся в приемлемые для нее ряды и позовут ее, дорогую и любимую, в это необыкновенное, гармоничное, обоюдное их звучание. И от одного только этого звучания вдруг понимаешь, что ты, оказывается, жутко счастлив в этом мире, несмотря даже на то обстоятельство, что рядом с тобой имеет место быть и финансовый менеджмент, и процентная ставка рефинансирования, и фьючерсные сделки, будь они трижды неладны, и прочая всякая тому подобная дребедень…
На мать Пашка не обижался. Ну, может, чуть-чуть совсем. Сидела где-то в глубине, конечно, маленькая и обидная горечь непонимания, но он ей свободы не давал. Да и некогда было, да и места свободного в душе для этой горечи практически не оставалось – все пространство заранее было занято и каким-то образом тщательно охранялось для прилетающих неизвестно откуда текстов-стихов и радостно сопровождающей их появление музыки. Вообще, он матери верил. Хотя и не слышала она его, а все равно – верил. Он не был жестоким сыном, он знал, чувствовал, что со временем мама его и простит, и поймет, и примет таким, какой он есть. Обязательно примет. Просто трудно ей пока.
Собрав в рюкзак необходимые на первое время вещи, он оглянулся по сторонам, проверяя, не забыл ли чего важного, решительно стянул жесткие верхние тесемки и закинул рюкзак на плечо. Ну, вот и все. И шагнул за порог комнаты.
– Мама, я ухожу. И не бойся за меня. У меня все будет замечательно. Так, как надо. Пока…
– Куда? Куда уходишь? Ты что, с ума сошел?! Остановись, Паша! – обернувшись от окна, оторопело смотрела на сына Ася. Вся ситуация казалась ей дурным, далеким от реальности сном, и только огромный старый мужнин рюкзак за Пашкиными плечами, с которым муж обычно отбывал в долгие свои сибирские командировки, был совершенно реальным и пухлым и нагло-вызывающим образом возвышался над головой сына. Не верилось ей, что он сможет вот так вот взять и уйти. Не могло этого быть. Это же ее сын, ее родной мальчик, такой всегда покладистый и спокойный, такой послушный и добрый Пашка…
Пока Ася приходила в себя от растерянности, Пашка решительно шагнул в прихожую, быстро оделся и вышел за дверь, и, уже спустившись на один пролет лестницы, обернулся к стоящей на пороге матери и улыбнулся ей, и подмигнул весело и ободряюще:
– Да все классно, мам! Не переживай! Ладно? Ты знаешь, я очень, очень тебя люблю…
– Паша! Паша, куда же ты! Постой! Вернись немедленно, слышишь? Ты что, обиделся, что ли? Я же просто так сказала, что ты мне не нужен… Постой!
А дробь Пашкиных шагов уже раздавалась где-то на ступенях внизу, потом, противно лязгнув, открылась и захлопнулась металлическая дверь подъезда. И все. И стало так тихо, будто жизнь вокруг затаилась, боясь вздохнуть, и Ася тоже долго не могла вздохнуть как следует. Закрыв тихонько дверь квартиры, прошла на кухню, недавно отмытую до сияющего блеска, и опустилась без сил на стул – ноги совсем не держали ее, тряслись отчаянно в коленях. Посидев так и чуть успокоившись, она наконец набрала полную грудь воздуха и медленно выдохнула, и даже сделала попытку собраться с мыслями. Хотя какие тут могли быть мысли… Так, лихорадочные обрывки. Залетали случайно в голову, сталкивались суетливо и разлетались, не давая сосредоточиться: «…да как он вообще такое посмел…», «…ничего-ничего, погуляет, да и вернется к вечеру, еще и прощения просить будет…», «…куда же он ушел, к кому?..», «…обиделся, значит, на нее…»
Пашка ни к этому, ни к следующему вечеру домой не вернулся. Промаявшись все воскресенье, измучив Свету испуганно-возмущенными, по сути – риторическими вопросами по поводу Пашкиного поступка, Ася окончательно пришла к выводу, что виновата во всем, конечно же, Пашкина Марго. А кто же еще? Конечно, эта девчонка! Сама нигде не учится и ему не дает! Вцепилась в него и не отпускает. И ушел он, конечно же, только к ней. А может, она беременная? Может, ей замуж срочно захотелось? Нет, ну противная какая! Вот не зря Ася ее невзлюбила, и остерегалась не напрасно. И знать, и слышать про нее ничего не хотела, хотя в этом Ася не права, конечно. Про жизнь своего врага надо знать все. А она повела себя как страус какой трусливый: раз я тебя знать не желаю, значит, тебя как бы и нет совсем! А вот Ася сейчас наберется наглости и пойдет прямо к ней, к Марго, домой, и приведет сюда Пашку обратно! За ухо! Мать она или не мать, в конце концов? Она-то совсем не враг своему сыну…
Дом, где жила Марго, Ася помнила только приблизительно. Она бывала там, конечно, и не однажды, еще с тех пор, когда, будучи членом школьного родительского комитета, ходила в новогодние праздники по квартирам Пашкиных одноклассников в образе легкомысленной Снегурочки. Но, господи, как же давно все это было… И какая эта жизнь была замечательная – легкая, веселая… Вздохнув, она постаралась вспомнить и лица Маргошиных родителей – так, на всякий случай, вдруг поскандалить придется, хотя делать этого, конечно же, не хотелось. Да и лица родителей девчонки упрямо не хотели всплывать в памяти…
Подойдя к Маргошкиному дому, она встала нерешительно перед дверью первого подъезда, гадая: здесь, не здесь? И радостно бросилась к вышедшей из дверей молодой женщине, ведущей на поводке красивого скотч-терьера:
– Ой, а вы давно, наверное, здесь проживаете, да? Не подскажете, в какой квартире живет Рита Барышева? Высокая такая, длинноногая, худая… Может, вы ее знаете?
– Маргошка, что ли? Знаю, конечно, – доброжелательно улыбнулась Асе женщина. – А зачем вам она?
– Ой, мне очень она нужна. По делу. Вот, пришла, а номера квартиры не помню…
– Они на третьем этаже живут, квартира тридцать семь. Только Маргоши сейчас, по-моему, дома нет. А Татьяна дома, я видела, как она пришла…
– Ой, спасибо вам огромное! Так выручили… – рассыпалась в благодарностях Ася, заходя в подъезд. Быстро поднявшись на третий этаж, она долго стояла перед дверью квартиры, пытаясь унять взволнованное, учащенное дыхание. Потом, решившись, изо всей силы нажала на кнопку звонка.
Дверь открылась тут же, как будто высокая, статная и, как показалось Асе, очень надменная женщина, стоя в прихожей, ожидала звонка. Ася вздрогнула и отступила на два шага назад, чтобы взглянуть в ее лицо, для чего пришлось некрасиво задрать голову – слишком уж ощутимой была разница в их росте. Ася вообще всегда терялась рядом с высокими людьми, сразу сказывался комплекс по поводу ее небольшого, дюймовочкиного роста.
– А-а-а… Простите… То есть здравствуйте, конечно…
– Здравствуйте. Вам кого? – холодно и отрывисто спросила женщина, равнодушно глядя на Асю со своей надменной высоты.
– А мне, знаете ли, мой Павлик нужен, Татьяна. Вас ведь Татьяной зовут, правильно? Он у вас ночевал, да?
– Так вы мать Ритиного Павла, значит? Ну-ну… То-то я смотрю, лицо мне ваше знакомо – по школе еще помню, наверное. Ну что ж, проходите. Но только здесь ни Риты, ни Павла вашего нет, – проговорила женщина, отступая на середину прихожей.
– Как это – нет? А где они? – осторожно переступила порог Ася.
– Так я думала, она к вам жить ушла… Сказала – к Павлику… – развела руками женщина.
– Что значит – к Павлику?.. И вы ее что, так вот запросто отпустили жить к Павлику?
– Да нет, конечно. Никуда я ее не отпускала. Да она особо и не спрашивала. Перед фактом поставила, и все. И ушла. Мы с ней поссорились перед этим…
– И мы, знаете, с Павликом тоже поссорились… И он тоже вот так – перед фактом… И что же нам теперь делать, Татьяна? Где их искать?
– Не знаю…
– И я – не знаю…
Часть III
8
– Фу, какое убожество… – сморщила свой маленький носик Маргошка, войдя вслед за Пашкой в комнату, похожую на школьный пенал – длинную, темную и неуютную. Даже обои в ней были какого-то серого мышиного цвета с несуразным блескучим орнаментом, всполохи которого от света включенной под потолком голой лампочки еще больше подчеркивали окружающую невзрачность и неприютность.
– Ничего. Перебьемся на первое время. Не навеки же мы сюда поселяемся, – ободряюще встряхнул ее за плечи Пашка, бросил в угол свой рюкзак и тут же торопливо взглянул на часы. – Маргош, ты давай устраивайся тут, сумки разбирай и уют наводи, а я побежал, ладно? Времени в обрез, сама понимаешь…
– Да, иди, иди. Понимаю, конечно. И пообедай где-нибудь в городе – не ходи голодным! А я тут приберусь и в магазин схожу, прикуплю чего-нибудь на ужин. Ага?
– Ага… Ну все, я побежал…
Он улыбнулся ей как обычно, широко и белозубо, еще раз слегка тряхнул за плечи и исчез за дверью. Маргоша вздохнула ему вслед, грустно опустила было плечи, но в следующую секунду уже вся подобралась и выпрямилась во весь свой высокий рост и, уперев кулачки в красивые, стройно-танцевальные бедра, огляделась по-хозяйски кругом.
– Ну что ж, будем встречать трудности весело, – пробормотала она себе под нос, медленно обходя комнату по периметру. – Будем уют наводить в этом шалаше… А что? И совсем тут неплохо даже… Хотя раем и не назовешь, конечно, зато с милым рядом…
Где-то надо было раздобыть ведро с тряпкой. Вышла в длинный обшарпанный коридор и побрела на запах жареной картошки, доносящийся откуда-то из его глубины. Там, стало быть, должна находиться коммунальная кухня, а значит, есть и живая душа, которая эту картошку жарит… В конце коридора и впрямь оказалась большая кухня, и у допотопной плиты действительно толклась та самая живая душа в образе маленькой неказистой толстушки во фланелевом старом халате, который был к тому же ей явно маловат. Толстушка быстро обернулась к ней от плиты, смерила настороженно-неприветливым взглядом и спросила:
– Вы новые жильцы из пятой комнаты, что ли? Сколько вас? Двое? Дети у вас есть?
– Нет, детей нет… – растерянно развела руками Маргоша. – А что?..
– Да ничего, – равнодушно пожала плечами толстушка, – просто недавно Лизавета комнату жильцам с детьми сдавала, так тут шуму-гаму было… А вы надолго? Тут вообще-то больше двух месяцев никто и не задерживается. Боятся все – дом-то аварийный…
– Нет, и мы ненадолго. А вы давно здесь живете? Тоже снимаете, да?
– Я?.. – почему-то страшно удивилась ее вопросу толстушка. – Нет, я не снимаю. Я здесь живу. Как из детдома вышла, так и живу. У меня и ордер, и прописка есть…
– А как вас зовут?
– Меня? – опять удивилась ее собеседница, будто Маргоша задавала ей невесть какие вопросы. – Меня Соней зовут…
– А меня – Маргаритой. Можно Ритой. А вообще, все меня Маргошкой называют, я уж привыкла…
– Маргошка… Красиво как…
Соня повернула к ней от плиты лицо и улыбнулась, и Маргоша разглядела ее наконец полностью. Соня оказалась совсем молоденькой девчонкой, и улыбка очень ей шла, делала ее лицо довольно милым и симпатичным. И вообще, подумалось Маргоше, если хорошо подстричь эти отросшие некрасивыми рваными прядями волосы, снять этот дурацкий, полудетский и совсем ветхий халатик и одеть во что-нибудь более приличное ее новую знакомую, то весьма интересная получится девчонка, приятная такая сексапильная пышечка…
– Соня, а ведро с тряпкой в твоем хозяйстве имеются? Там в комнате такая пылюка стоит, что заходить противно! Хочу прибраться. Посодействуешь?
– Ага. Сейчас все дам. Погоди, только картошку дожарю. Хм… Надо же, какое имя интересное – Маргошка…
Она снова обернулась к ней от плиты и улыбнулась уже более дружелюбно, и подмигнула лукаво, и махнула рукой, быстро пробормотав:
– Ты иди пока к себе, я принесу…
Вскоре Соня притащила ей и ведро, и тряпку, и старый вытертый веник, и даже помощь свою предложила – начала весело мыть пыльные оконные стекла, до скрипа протирая их скомканными газетными листами, болтая при этом без умолку:
– Ой, а мы в детдоме, знаешь, всегда так окна мыли – старыми газетами! У нас детдом сельский был, рядом с церковью стоял, на горе. Весной на Пасху все промоем, все блестит… Знаешь, и хорошо было! Мы дружно жили, и воспитатели были ничего, нормальные, в общем… Сейчас иногда смотрю по телевизору: такие ужасы порой про детдома да интернаты показывают – волосы на голове дыбом встают! А у нас ничего было, прилично так. Даже и не били никого…
– Сонь, а каким ты образом в городе оказалась? Если, говоришь, в селе детдом был?
– Так нас всех после выпуска по разным городам распихивают! Где в деревне работать-то? И меня вот так же. Пришел срок, и выпустили из детдома, и направление на работу дали, на местный камвольный комбинат. И жилье мне как детдомовке тоже полагалось, только я тут сглупила, конечно. Надо было на это жилье хотя бы одним глазком посмотреть сначала, а я, как ордер, бумажку эту, увидела, так и схватила ее сразу, и расписалась сдуру везде, и сюда на всех парах поперла… А тут такая дыра оказалась – жуть! Я из постоянных жильцов тут только одна и проживаю на сегодняшний день, остальные все сдают… А вы тут как оказались? Вы уже женатые, да? Тоже жить негде? Приехали откуда-нибудь?
– Нет, Сонь, не женаты мы. И не приезжие никакие, местные. От родителей вот сбежали. Решили, так нам лучше будет.
– Как это? – округлила на нее глаза Соня. – Как это – лучше? С ума, что ли, сошли? А почему?
– Ну, Сонь, это долго объяснять… – замялась отчего-то Маргоша. Она не сразу поняла, почему ей вдруг стало так неловко разъяснять причины их поступка именно этой девушке. И даже не то чтобы неловко, а, скорее, стыдно. Как порой бывает стыдно здоровому человеку находиться в больничной палате среди смертельно больных. Вроде он ничего и не сделал плохого, а все равно – чувство вины и стыда…