– Когда шатается земля под ногами, многие хватаются за небо. Далай-лама это учел. Не скажу, что он полный жулик, но все-таки. Если хочешь в самом деле увидеть людей, которым забота о своем здоровье принесла плоды, то надо тебе заглянуть к петровцам.
Я приподнялся на локте, вглядываясь в ее чистое личико:
– Кто это?
– Ты не знал? – удивилась она.
– Представь себе.
– Ты даешь! О них даже по телевизору показывали.
– Наверное, я смотрю не те каналы.
– Да знаю тебя, – уличила она голосом прокурора. – Включаешь после полуночи! Когда всякую там эротику крутят.
– Через Интернет могу просмотреть порносайтов больше, чем покажет телевидение за сто лет. Так что за петровцы? Если они не под запретом, можем к ним сходить?
Сердце стучало часто, я сел в постели, готовый вскочить и мчаться за тридевять земель, где сокровища, молодильные яблоки, живая вода, источник вечной жизни.
Она спросила удивленно:
– Почему такое лихорадочное нетерпение?
– Чувствую, – ответил я смятенно.
– Чувствуешь? Ты же совсем недавно смеялся над всеми чуйствами!
– Сейчас не тот случай. Так ты идешь?
Она нехотя начала подниматься из постели:
– Ну, если так настаиваешь… А ты уверен, что не хочешь побороться еще разок?
Школа петровцев, как я понял по рассказам Маринки, росла больше за счет бедных, которым не по карману современное лечение, чем за счет фанатиков натуропатии. Хотя и такие были, они выделялись особым рвением, фанатичным видом, лихорадочным блеском глаз и особой истовостью, с которой ловили каждое слово Учителя.
Я остался наблюдать, как эти мужики и бабы, раздевшись донага, обливаются водой, окатывают друг друга прямо из ведер. Некоторые совсем молодые, сочные, а вымя трясется так, что меня бы это завело, но мужики знай окатывают баб холодной водой и сами окатываются, словно охлаждают пыл, не до сексуальной ерунды, когда речь о такой драгоценности, как здоровье…
Место петровцы выбрали уединенное, хотя в Москве где уединишься, я заметил, как еще пара зевак остановились неподалеку, один даже щелкал фотоаппаратом.
Я спросил тихонько:
– И что это дает?
Марина наморщила носик в задумчивости.
– Ну, прежде всего это клуб по интересам…
– Нет, что дает это обливание?
– А, это связь с Природой, Единым Разумом, Душой Космоса, Вездесущей Праной Мироздания, что разлита везде и всюду… а в быту, ведь тебя именно это интересует, дает долгую счастливую жизнь.
Я посмотрел на мужиков, что перестали обливаться, теперь кланялись бабам, а те кланялись в ответ. Похоже, этот Петров к тому же содрал кое-какие ритуалы не то у самураев, не то у дзюдоистов.
– Долгую счастливую… это сколько?
Она сделала большие удивленные глаза:
– Не до бесконечности, понятно. До бесконечности… гм… там другие методы. А эти получат пару лет прибавки.
Выстроившись в круг, петровцы бегали гуськом, тряся животиками и всем, что еще болталось. Я засмотрелся на молодых женщин, а Маринка, поймав мой пристальный взгляд, ревниво поморщилась:
– Ты это оставь… Они так заняты своим здоровьем, что ни на что отвлекаться не станут.
– Пару лет, – пробормотал я. – Без этого проживут пятьдесят семь, если верить нашей статистике, а если каждый день вот так себя истязать, то проживут по пятьдесят девять… Да, ради этого стоит бегать голым, обливаться, глотать сопли, кланяться и пить не только свою мочу, но и мочу своей собаки!
Она засмеялась, в отделе все друг друга знали как облупленных: я за прибавку даже целого столетия не пошевелил бы пальцем. Но я смолчал, ибо она знала не меня, а моего разумоносителя. А что буду вытворять я, настоящий Я, еще не знаю сам. Может быть, не только стану пить, но и есть.
– Мало, знаю, – согласилась она охотно, – зато если перейти на сыроедение, то можно прожить еще лет на восемь-десять дольше! А то и больше.
– Сыроедение? Яблоки понимаю, но картошку?
– Едят, – засмеялась она еще чище. – Представляешь, едят!
Я промолчал, но в груди гранитной глыбой залегло тяжелое, угловатое и неподъемное. Что значит восемь-десять лет? Ну, проживут еще пусть даже двадцать. Пусть даже сто. Но потом умрут. И от них не останется даже праха. Не понимают… Не понимают, что умрут все равно!
– Ты пойдешь? – спросила она на всякий случай. – Это очень необычные люди!
Все же что-то отозвалось при ее милом щебете, я повторил:
– Необычные?
– Ну да, – ответила она, на щеках выступили ямочки, щеки ее стали еще больше похожи на спелые персики, а сама она вся выглядела как налитое сладким соком яблоко. – Все люди заняты своими мелкими делишками, а эти… так сказать… находят время и силы, чтобы выйти из обыденности.
– В каком смысле из обыденности?
– Даже из реальности, – подчеркнула она.
Я спросил торопливо:
– По каким дням?
– Раз в две недели. Сегодня как раз такой день, но уже опоздали. А вот еще через две…
Не слушая, я круто развернулся. С этой стороны от проезжей дороги отделяет река, с той – сквер, я бросился как лось через кусты с поднятой рукой:
– Такси!.. Черт!.. Эй, мужик, довези, срочное дело…
ГЛАВА 9
В огромном зале негде яблоку упасть. Мы с трудом пристроились в задних рядах, да и то потому, что пришли за полчаса: Марина из тех, кто приходит к поезду за час-полтора, словно и на вокзалах прекращают регистрацию билетов за сорок минут до отхода.
Когда на сцене появились за столом с красной скатертью с полдюжины человек, народ уже стоял в проходах, теснился у дверей, словно ожидали Анжелику Варум. Я смутно удивился: на такое мероприятие и столько народу, как-то считал, что приду один… ну забредут еще один-два, перепутавшие этот зал с концертным, но чтоб такое…
Председательствующий поднялся, вскинул обе руки. Легкий шум мгновенно умолк, здесь в самом деле народ далеко не тот, что посещает концерты блистательной Анжелики.
– Это академик Покровский, – прошептала Марина благоговейно.
– Который открыл плесень?
– Нет… что-то для продления жизни. Тихо!
Я умолк, академик произнес короткую речь, суть сводилась к тому, что все, что услышим, есть лишь личный опыт выступающих и ни в коем случае не руководство к действию. А его кафедра лишь шефствует над энтузиастами, ибо это ей близко, он со своими сотрудниками уважает и ценит таких людей-первопроходцев.
– Это для порядка, – прошептала мне Марина. – Так надо.
– Почему?
– Чтобы ответственность снять! А то начнут придираться: непроверенные методики, то да се, нельзя рекомендовать до одобрения советом академии, который собирается раз в десять лет… Да и то при наличии кворума…
На трибуну легко взбежал подтянутый стройный мужчина. Слегка заикаясь от волнения, он начал рассказывать о своих многочисленных болезнях, как их лечил сыроедением, лечебным голоданием, дыхательными упражнениями, а вот наконец болезни, которые не могли излечить врачи…
Я чувствовал, как нарастает шумок, лица стали нетерпеливыми. Наконец кто-то из зала крикнул:
– Сколько вам лет?
Выступающий на миг растерялся, переспросил:
– Что?
– Сколько вам лет? – повторил нетерпеливый.
В зале началось оживление, сразу несколько голосов закричали:
– Да-да, сколько?
– С какого года?
– Ваш возраст!
Человек на трибуне развел руками:
– Мне сорок четыре года.
На вид ему и было лет сорок, а по лицам Марины и других я понял, что народ слегка подразочарован. Выступающий, как почуял, скомкал перечисление остальных своих подвигов, открытий и достижений, откланялся. После паузы академик предоставил слово следующему.
Марина вытягивала шею, впереди сидел громадный детина, что закрывал ей половину сцены. К трибуне вышел человек лет сорока, тоже смущенный, а на трибуне несколько мгновений бекал и мекал, стараясь хотя бы поздороваться. Ему похлопали, он наконец заговорил хрипловатым робким голосом:
– Меня, как и каждого из выступающих… как почти каждого в зале, привело к нетрадиционным формам лечения бессилие традиционных. Вряд ли кто-то из вас готов себя мучить диетами или сыроедением только ради сохранения фигуры… или даже продления молодости. Все мы долго и тяжко болели. Но теперь, выздоровев и обретя превосходное здоровье, мы ощутили вкус к здоровью! Мы, уже будучи абсолютно здоровыми, продолжаем себя истязать… так кажется непосвященным, истязать сыроедением, всяческими ограничениями, странными упражнениями… потому что нам нравится быть молодыми и здоровыми!
В зале тот же голос крикнул:
– Сколько вам лет?
Выступающий скромно и горделиво улыбнулся:
– Месяц тому мне исполнилось шестьдесят два.
По залу прокатился говорок удовлетворения. В самом деле мужик смотрится моложавым, здоровым, гибким. Конечно, гимнастика существует и для суставов, но у нас любая сводится к двум притопам да трем прихлопам, позорно именуемым зарядкой, – наследие времен, когда все люди считались винтиками большой машины, – а если гимнастика продвинутая, то это ворох дорогих тренажеров в комнате, которые дают еще меньше, чем два притопа.
– Это что, – прошептала Марина возбужденно, глаза ее счастливо блестели, – сейчас будут еще…
Того шестидесятидвухлетнего на трибуне подержали дольше, задавали вопросы, а по всему залу раскрылись блокноты, торопливо строчили.
Я посматривал на лица сидящих слева, оглянулся, все разные, но с одинаковым выражением глаз. Сосредоточенные… нет, скорее, с фанатичным блеском не только глаз, но, я бы сказал, даже лиц. В старину таких рисовали с сиянием вокруг голов. Только тогда верили в Бога, теперь – в диеты, голодание, маски на лице, особые увлажняющие кремы, самые-самые новейшие, которыми пользовались Клеопатра и Нефертити…
Не знают, понял я. Никто из них не знает, что умрет! Они знают, что все люди смертны, что все когда-то накроются дерновым одеялом, но никогда не прикладывают, не примеряют это к себе. Иначе кого бы из них заботило сыроедение и морковные маски на увядающем лице?
Маринка повернула ко мне сияющее лицо:
– Ну как это тебе?
– Впечатляет, – пробормотал я.
– А чего как индюк надутый?
– Да так… Я всегда такой.
– Тю на тебя! Ты всегда был чист и ясен как облупленное яичко. Что здесь не так?
Лицо ее сияло, глаза блестели, а я с холодком во всем теле, что остужал кровь даже в чреслах, изо всех сил старался не увидеть ее лицо таким, каким оно станет через пятьдесят лет.
На нас шикнули, я пригнул голову и сказал тише:
– Воровать так миллион, а иметь так уж тебя, не меньше! Вон Калиостро вовсе обещал жизнь на пару столетий в молодости и все на свете потенции.
Она тоже пригнула голову.
– А, вот что тебя беспокоит… Что за болезненные страхи? Мы уже и так без вас обходимся: теперь такие вибраторы в продаже! На все вкусы. Даже самые-самые. Как теперь говорят, для потаенных инстинктов, которых не должен знать ни один мужчина.
Я поморщился:
– Я все понял. Здесь хорошие люди. Но это не совсем то, что я ищу.
Пригибаясь, мы встали и проскользнули между рядами, наступая на ноги и торопливо извиняясь. На стадионе меня бы уже обложили со всех сторон, в консерватории бы брезгливо морщили носы, здесь же в самом дели ничего не видели, кроме сыроеда на сцене.
Когда мы вышли, солнце медленно оседало за плоские крыши. Между бетонными коробками домов легли длинные тени, воздух был теплый и неподвижный, как чай. От затвердевшего асфальта поднимались тяжелые густые запахи нефти.
– До бесконечности, – сказала Маринка, словно продолжала разговор, – другие способы.
– Откуда ты все это знаешь? – спросил я. Сердце мое заколотилось, я предполагал ответ, мне хотелось определенного ответа, но то ли она кремень, то ли в самом деле просто совпадение, ее ответ был прост:
– Да подруга одна таскала с собой. Помешалась на этих… экзо… экзотермических… нет, эзотерических тайнах. Ну, те сумасшедшие, что спасение ищут в прошлом.
– Я ее знаю?
Она наморщила носик, но взгляд стал подозрительным.
– Знаешь, знаешь… Ты и к ней пытался залезть под юбку. Но у тебя не получилось, потому что в наш век находятся… нет, не целомудренные, таких не осталось, а занятые не столько своим клитором, сколько разными поисками Высших Сил, Сверхзнания… или Сверхсознания… Словом, она тебя вежливо послала, а ты неделю не мог понять, как это и почему… Такого красавца!
Мне не пришлось рыться в памяти. В наше время не так уж часто женщина отказывается. К тому же без веских причин! Не считать же причиной ту дурь, что увлечена не то хиромантией, не то хреноманией, не то вовсе хреноматией. Так я считал… вернее, считало то, в чем сейчас живу я.
– Я не красавец, – ответил я с неудовольствием. В самом деле я, а не разумоноситель. – Но и она не Мона Лиза… Ну ее к черту.
– Ого!
– А что, не веришь?
– Я видела, как ты на нее смотрел!
– Сейчас смотрю на тебя, – сообщил я.
Она хитро прищурилась, ее немалые молочные железы до треска натянули тонкую блузку, а острые соски, откуда в период лактации брызнет густое жирное молоко, провоцирующе обозначились острыми холмиками. Когда Маринка вздохнула, они едва не прорвали ткань, обозначившись так резко, будто попали под холодный дождь или под мои горячие кончики пальцев.
– Что, в накопителях потяжелело?
– Да, – согласился я, – разгрузить бы малость…
Она посмотрела критически на мои руки. Я уложил в ладонях ее тугие груди, трогал подушечками больших пальцев твердые, как галька, соски. Пальцы жгло ответным приливом горячей крови.
В глазах Маринки были некоторое удивление и даже тревога. Я стиснул зубы, не признаваясь даже себе, что просто боюсь остаться в одиночестве, когда нахлынут м ы с л и. Те самые!
– И что ты хочешь?..
– Ну…
Она огляделась по сторонам:
– Не люблю на улице. Хоть и свобода, но все-таки… Да и соберутся вокруг знатоки, будут советовать, как лучше, как интереснее. Идиоты!
– Почему?
Она с досадой отмахнулась.
– Да какая разница? Оргазм-то один.
– Ко мне? – предложил я.
– Ко мне ближе, – решила она.
Еще больше она удивилась, хоть и не подала виду, когда я потерзал ее в постели, думая больше о том, чтобы измотать себя, потом вылакал две бутылки пива – меня пиво всегда отупляет, от кофе отказался – опасно протрезвею, перед уходом сумел разжечь себя еще разок. Маринка вовсе обалдела от моей активности, вид был таков, что о вибраторах не скоро вспомнит, а я, посмотрев на часы, ого, заглянул в ванную комнату, сполоснулся, а когда вышел уже одетый, она все еще лежала, расслабившись, на ложе среди смятых простыней и увлажненных подушек.
– Ты прям как пещерный человек, – проговорила она с двусмысленной улыбкой. – Ненасытен… зверюка. Знала бы раньше!
– Увидимся, – ответил я. Или ответил мой разумоноситель, очень уж заученно и привычно, словно в который раз разыгрывая отрепетированную сцену.
– На службе?
– Я это не назвал бы службой, – сказал я. – А если службой, то не стал бы требовать уж очень высокое жалованье.
Она улыбнулась, вся розовая от моих грубых пальцев.
– Через недельку?
Он задержался с ответом, потому что она не должна спрашивать, не принято. В правильном сценарии, ставшем алгоритмом, вопросов вообще не задают, затем вместо него ответил я:
– Завтра.
Она даже привстала на локте.
– Правда?
Глаза распахнулись, а хорошенький ротик приоткрылся в безмерном удивлении.
– Давай завтра сходим, – сказал я, – к твоему слесарю далай-ламе.
Она с великим разочарованием на лице откинулась на подушки.
Мохнатое стадо туч с грохотом невидимых копыт выныривало из-за края горизонта и с невероятной скоростью проносилось по небу. Они исчезали за горизонтом раньше, чем успевали даже брызнуть дождиком, хотя в их раздутых брюхах воды было больше, чем в Мировой океане.
Гигантский автобус был переполнен мною, если не считать разную мелочь в лице каких-то бледных существ в юбках и шляпках, а также длинных и коротких самцов одного со мной вида, но только гаже и противнее. Я уныло ждал, пока он тащился через пленочный город, подолгу стоял на всех перекрестках перед запрещающим знаком, а секундочки-то тикают, время не повернешь взад и даже не затормозишь, а жизнь уходит вот прямо сейчас…
Когда я вышел на своей остановке, над домом висело звездное небо, большая редкость в задымленном городе. Ночь тиха, транспорт затих, только проползла дорогоуборочная машина. Мощные струи при столкновении с бордюром взлетали блистающими фонтанами, как в праздничный день в Петродворце.
У подъезда нашего дома собрались в кружок старухи. Обычно я их вижу на лавочке, куда бы ни шел: в дом или из дома – чувствую их колючие взгляды, перемывают кости, я их ненавидел безотчетно, ненавидел на биологическом уровне, и если бы от меня зависело, то я бы всех стариков на свете собрал на один большой пароход и затопил в самом глубоком месте Тихого океана.
Сейчас эти чертовы старые карги собрались в кружок, верещат, взмахивают высохшими лапками, похожими на птичьи, вертятся во все стороны, словно мимо летают выигрышные билеты.
Обычно я кивал, так принято с живущими в одном доме или хотя бы в одном подъезде, брезгливо проходил мимо, словно от прикосновения или глотка общего воздуха тоже стану таким же. Мне тоже кивали со сдержанным неодобрением: вся молодежь не та, что в их годы, но сейчас все головы повернулись в одну сторону. Самая сварливая из этих гарпий требовательно спросила еще издали:
– Егор, вы от троллейбусной остановки?
– Нет, пешком через сквер, – ответил я.
– О, там мы еще не смотрели, – обрадовалась старуха. Ее морщинистый нос подергивался, как у шимпанзе. – Вдруг там?
– Она в ту сторону раньше никогда не ходила, – возразила другая.
– Раньше да. Но когда нашло затмение?
Я попытался обойти их, одна ухватила за рукав:
– Вы не заметили там нашу Андреевну?
– Не знаю такой, – буркнул я. – Что случилось?