– Если ты подумал то, что подумала я…
– Я боялся подумать, – признался я.
– А ты прими во внимание рыночный механизм, – предложила она.
– Но не до такой же степени?
– Почему? Традиции храмовой проституции довольно сильны. Когда в монастырь приезжали высшие иерархи церкви, им всегда деликатно предлагали молодых монахинь, дабы те согрели им постели. Да и вообще… Здесь, как видишь, предусмотрены «нумера» для половых забав отцов церкви, для их знатных гостей. Ну, на случай, если мэр заглянет, члены правительства…
– Депутаты, – сказал я угрюмо.
– Ну, для депутатов разве что второй сорт. Видишь, тут даже два лифта на выходе из кабинок… назовем их салонами для очень эротического массажа, один попроще, а второй с наворотами? Один подаст гостей в общий зал, а другой – в ложу!
Я заново окинул взглядом это огромное циклопическое сооружение, довольно нелепая постройка на переходе в третье тысячелетие:
– А почему это страшилище зовут храм Христа Спасателя на Водах?
– Не знаешь? – удивилась она.
– Я не силен в теологии, – ответил я, защищаясь.
– При чем здесь теология? Здесь был огромный бассейн под открытым небом. Даже зимой купались, вода постоянно подогревалась. Ну, остряки…
– Понятно.
Злобные старухи, которых внутри любой церкви вообще тьма, уже устремили в нашу сторону жадные, как у пираний, взоры, в надежде, что, когда войдем в храм, не так поклонимся или не в ту сторону взглянем, тут-то они и покажут свою преданность Господу.
Едва мы соступили с бортика, толпа подхватила и понесла к зияющему зеву. Снова я ощутил этот странный запах или не запах, но мурашки пробежали по коже, вгрызлись вовнутрь и там затаились, однако я чувствовал их присутствие.
Толпа внесла через первый зал, а из главного несся навстречу истошный многоголосый вопль:
– Господин, помилуй!.. Господин, помилуй!!!
Нас зажало в людской массе, воздух наполнился сладковатым дымом, явная наркота, но в храме, видать, можно. За два ряда впереди сквозь толпу шел огромный мужик, явно надсмотрщик с дубиной… Нет, сквозь дым я рассмотрел, что в руке этого огромного устрашающего человека не дубина, а нечто вроде morning star – массивного металлического шара на цепочке, страшное оружие в умелых руках.
Народ в страхе валился на колени. Всюду крик и плач, надсмотрщик прохаживался между в ужасе склонившимися рабами, с угрожающим видом помахивал утренней звездой. Из нее валил дым, я рассмотрел, что шар не литой, а полый, внутри что-то горит, оттуда прет наркотический дым красивыми кольцами.
Какой-то мужик в малиновом пиджаке и с пальцами врастопырку из-за множества перстней посматривал на этого с кадилом, я видел по губам, что вот-вот скажет что-то вроде: батюшка, у вас барсетка горит, но строгие бабки в это время хлопнули его по рукам, нельзя держать за спиной, он поспешно вынес их вперед, и тут ему дали по перстям, тоже низзя, «новый русский» поспешно сунул руки в карманы широких штанин, на лице недоумение: неужто в карманный бильярд лучше?
Мои губы начали расползаться в стороны. Марина ткнула в бок острым кулачком, не забывайся, тут богомольные старухи сразу пресекут всякие смешки, шепнула сердито:
– При чем тут обрядовость?
– Но она есть, – пробормотал я одними губами.
– Но о человеке судишь не по одежде?
Я покосился на ее выставленные далеко вперед молочные железы:
– Ну, вообще-то да.
– Вот и религию так суди, – отпарировала она, нимало не смутившись.
– Но на тебе не столько ряс, – возразил я. – Да еще золоченых!
– Ну и что?
– У тебя такая одежда, что я сразу скажу, какая у тебя шерсть на лобке. А эти такую пыль в глаза пускают, что, кроме одежды, ничего не видишь. У меня от золота, что на этих шаманах, уже глазам больно.
Я умолк на полуслове, ибо надсмотрщик как раз проходил мимо и орал мощно и тягуче:
– Рабы! Повинуйтесь господам вашим, ибо всякая власть от Бога!.. Никаких пикетов, никаких забастовок, никаких митингов!.. Господь поощряет смирение, покорность. Если у вас изъяли деньги, то не ищите, кто за этим стоит: мафия или правительство, – смиренно отдайте им и последнюю рубаху. Горько им придется потом расплачиваться за эту рубаху! Гореть им в аду. А вы, овцы бессловесные, попадете в рай Господень, где вам воздастся… Повторяю, никаких забастовок! Уберите пикеты от здания мэрии…
Наркотический дым обволакивал сознание. Я чувствовал, как слова начинают заползать под черепную коробку и укладываться там, как алгоритмы поведения.
Тряхнул головой, в глазах чуть прояснилось. Огромное пространство, заполненное рабами, показалось мне болотом, покрытым темной, уже гниющей тиной. Люди делали одинаковые ритуальные жесты, то ли отгоняя от себя таким образом беды, то ли закрывая от них себя лично, а остальные – хрен с ними.
За надсмотрщиком двигался, как я понимаю, старший шаман. Медленно и важно, он едва переступал, обремененный множеством золоченых риз, надетых для пущей важности одна на другую, в огромной шапке из золота с крестами и эмблемами, на груди пудовый крест, тоже из золота, в руке клюка, явно золотая, что должно поразить воображение нищих рабов Рима и таких же бедных полян древнего Киева. Духовность еще доказывать надо, а золото – вот оно, всяк дурак издали зрит, щурится от блеска, сразу убеждается в мощи этого бога, что так облагодетельствовал своих слуг!
– Да, – пробормотал я, – религия – это для масс.
– А что тебе нужно? – прошептала она сердито. – Чтоб эти неграмотные старухи Библию назубок знали? Да ее и священники не одолели до конца. У них цитатники есть на любой случай.
– А особенно, – съязвил я, – «Неисповедимы пути Господни». Годится на любой случай! Нет, это не совсем то.
Она вскинула тонкие бровки. Даже не бровки, только сейчас рассмотрел, что бровки на самом деле сбриты, а на их месте искусно вытатуированы тонкие и красиво изогнутые эти самые брови.
– Так чего ты здесь ждал?
– Я? – удивился я. – Разве не ты меня сюда затащила?
– Я поддалась твоим неосознанным инстинктам, – отпарировала она авторитетно. – Ты сам этого хотел! Или чего-то подобного.
– Да?
– Не будешь же ты спорить с женщиной?
– Не буду, – согласился я. – Вообще-то ты права. Это я, как дурак, всюду тычусь.
Она одарила выразительным взглядом, в котором слово «как» предлагалось выпустить за ненадобностью.
– Тогда, – предложила она деловито, – может быть, сходим вниз?
– Куда, – не понял я, – в ад?
Она хохотнула:
– Очень образно. Только этим адом заведует тоже церковь. Внизу под храмом, как ты видел на плане, много интересного. Может быть, там и свободные номера есть? Я бы тебе показала кое-что, чем занимались в храмах Востока…
Я покачал головой:
– Вряд ли здешние монашки захотят терпеть конкуренток. Православие тем и отличается, что руками правительства всегда убирает все иные конфессии. Также не допустит конкуренции и в этой области…. Как, скажем, сигареты и водку только они привозили из-за рубежа эшелонами беспошлинно.
ГЛАВА 15
Потихонечку, стараясь не задевать богомольных гарпий, мы начали протискиваться обратно к выходу. Не внаглую, а медленно, продвигаясь на шаг, снова замирая, делая вид, что внимательно слушаем, старательно напуская на себя постный вид.
С амвона, это такая раззолоченная трибуна, гудел мощный бас, словно ревел запутавшийся в тенетах гигантский шмель:
– И Христос… взойдя на крест… искупил все наши грехи… Он принял муки… за всех людей… За всех нас…
Слова, привычные и затертые, падали, как капли дождя в сырую погоду, навевали сон, выворачивали челюсть от зевоты. И вдруг в черепе словно заблистала искорка: погоди, но ведь он говорит о том самом странном чувстве, что я… мой разумоноситель переживал несколько раз! Чувство, что не умру, пока не переживу жизнями всех-всех людей на свете, в том числе – самыми древними и самыми последними в звездном будущем, если оно будет. И что это именно меня тогда сажали на кол, отрубали руки, вешали, распинали!
Я зябко передернул плечами. Что же, Христос – это тот, который появился в разумоносителе… еще тогда? В те времена его мысли, откровения, его попытки объяснить истинную картину мира были восприняты как сумасшествие, лишь горстка людей что-то уразумела, но и те не сумели понять всю страшную пронзительную картину… да и он, возможно, не смог выговорить тогда всего, что увидел!
– Как я даже теперь не говорю, – прошептал я тихонько. Скосив глаза, я рассматривал худое изможденное тело на кресте. Конечно, это всего лишь языческий идол, никто не знает, как выглядел этот человек… Да и кто знает, как выгляжу на самом деле я? Не мой разумоноситель, а Я – НАСТОЯЩИЙ?
Мне показалось, что человек, распятый на кресте, олицетворяет в первую очередь отчаяние и тоскливую безнадежность. Один, абсолютно один. Вокруг одни пустые разумоносители.
Марина толкнула под локоть:
– Подбери челюсть.
– Что?
– Челюсть, говорю, подними с пола. Всю грязь соскребешь.
Я покорно двинулся следом, толпа расступалась неохотно-покорно, похожая на вязкое тесто. Теперь я смотрел на эти бледные постные лица, по телу пробегала гадкая дрожь, словно меня окунули в холодную воду прямо в одежде. Что бы эти люди ни говорили о духовности и высоком просветлении, но всех их привел сюда примитивненький страх смерти. Только здесь, в этом месте Москвы, громогласно и уверенно провозглашают, что вот они, входящие в это помещение, бессмертны! Что и после поломки, исчезновения своих разумоносителей, сам человек продолжит жизнь в другом облике.
Даже в аду, в огне, но все-таки будет корчиться именно он, со всеми воспоминаниями и с полной памятью о грехах, то есть жизни. Это предпочтительнее, чем буддистское… или Володино полное очищение души при убивании человека. Ведь в этом примитивном христианстве даже в геенне огненной, в жутких муках, человек наделен высшим даром – бессмертием! Ради этого можно и временные муки потерпеть, что они в сравнении с вечностью? А потом есть надежда и на милосердие богов после Страшного суда…
«А чего пришел я?» – спросило во мне со стыдом. Ведь все же понимаю!.. А потому здесь, что хоть и понимаю, но все же… Пониманию моему не больше, чем самому человеку, а страхи и надежды еще от амебы: жить, жить, жить…
На выходе из храма грудь жадно поднялась, захватывая сравнительно чистый воздух, легкие зашлепали влажными ушами, а в одурманенной голове прояснилось, как в накуренной комнате, где разом распахнули все окна.
Навстречу все еще идут, идут, идут. Кто из любопытства, кто только делает вид, что из любопытства…
Среди привычных богомольных старух со злобно поджатыми ртами нес себя довольно молодой мужчина, одет прилично, хотя и подчеркнуто серо, лицо строгое, смотрит перед собой истово и просветленно. Вообще-то молодых я видел здесь не так уж и мало, но этот…
– Максим, – сказал я вслух, – так это Максим из нашего двора!
– Друг детства, – сказала она понимающе. – А я вот даже подруг по институту не встречаю.
Я протолкался ему навстречу, вспоминая двор, в котором прошло детство, мальчишек нашего дома и серого блочного здания напротив, детскую площадку, где вечерами усаживались на качели, пили пиво и пробовали щупать девчонок.
Этот Максим когда-то занимался карате, стремясь быть крутым и никого не бояться, а соседским Ваньке и Ваське дать по рогам у всех на виду. Особенно чтобы видели Ленка и Машка. Помню, как он накачивал свои худосочные ручонки, как прыгал, визжал и бил в стену кулаками и ногами. Разбитые в кровь суставы, несмотря на оберегающие повязки и веревки, ноги в синяках и ссадинах… Но лет за семь все-таки укрепился, даже мышцы нарастил. За это время окончил школу, универ. Пошел работать младшим научным сотрудником, а там все о философии экзистенциализма, Ясперсе, Камю… с его примитивным скаканием и визжанием в стиле сунь-хунь уже неловко. Но когда расставаться не хочется с чем-то – годы потрачены, что ж, коту под хвост? – то начинаются поиски облагораживания. Всем критикам начинают объяснять, что в карате, оказывается, сила и удары вовсе не главное. А главное – я едва не упал со стола, когда он такое брякнул, – это тонкая и непостижимо древняя и высокая философия и даже эстетика состояния духа перед ударом. Это высшее состояние души, при котором раскрывается, соединяется… и так далее, все с придыханием в голосе, все прописными буквами.
А вот теперь он в этой толпе богомольных старух и юношей с горящими глазами!
Я протолкался ближе, а когда он проходил, благостный и просветленный, ухватил за плечо. Он даже не вздрогнул, хотя всего два-три года назад, когда я видел его последний раз, его мышцы ответили бы ударом раньше, чем мозг сообразил бы, что случилось. Голова его замедленно повернулась в мою сторону, в глазах еще не появилось выражение узнавания, а на губах уже улыбка христианской доброты и понимания.
– Максим, – сказал я ликующе. – Черт, как я рад тебя видеть!
Он наконец вздрогнул, сказал торопливо:
– Пожалуйста, Егор… не произноси имя Врага Нашего!
– Это кого, черта? – удивился я. – А-а, не зови черта, а то придет?.. Мне бабушка то же говорила. Ладно, черт с ним. Ты никак сюда ходишь на полном серьезе? Или только как турист?
Марина улыбнулась ему и красиво изогнулась, выпячивая и без того крутое, как крыло автомобиля, бедро. Блузка спереди оттопырилась, приглашая заглянуть в глубокий вырез. Максим, болезненно дергаясь при каждом упоминании черта, пугливо отводил взор от жаркой женской плоти.
– Какой ты, – сказал он с мягким укором. – Это ты вечный турист. А я узрел красоту и глубину христианского вероучения!
– Ты даешь, – поразился я. – А как же это… каратиство?
– Тогда уж каратекство, – сказал он мягче и улыбнулся, показывая, что это он пошутил. – Все меняется, все развивается, только Егор Королев неизменен… Или и ты начинаешь интересоваться Святым Учением Христа?
Я чуть отстранился:
– Не в такой степени, конечно…
Он светло и растроганно улыбнулся:
– Ну, стоит только начать!
– Да, конечно, – ответил я осторожно. – Ты как начет пивка? Вот в том подвальчике есть светлое «Клинское». А можно и темное, покрепче.
Он покачал головой, в лице не было ни гнева, что предложил такую гадость, ни отвращения, а только глубокое превосходство высшего существа:
– Извини, я не позволяю мирскому дурманить свой разум и свою веру.
– Разум или веру?
– Разум нам даден, – ответил он улыбчиво и благостно, – дабы лучше постичь веру. Не случайно вера в Христа называется учением. А чаще – вероучением! Понимаешь, в нем заложены те глубины, которые принес в мир наш Спаситель…
Он говорил что-то еще, но мозг мой отключился, как только услышал, что меня, оказывается, без моего ведома кто-то спас, как спасали от коммунизма, вредных влияний Запада, веяний ислама и нудистов, что, к радости подростков, организовали было свой закрытый пляж на той стороне реки.
Я торопливо попрощался, подтолкнул его в сторону двери, а Маринка пихнула меня снова, любим пихаться, мы пошли в сторону города людей.
– Какой умелый богослов, – сказала Марина равнодушно. – Он в самом деле не заканчивал духовную семинарию? Как он увлечен…
Я посмотрел ему вслед, и вдруг моего разумоносителя тряхнуло. Я развернулся к храму. К широченным вратам течет, как лава, серая одинаковая толпа, у всех либо нездорово просветленные лица, либо блестящие, как у наркоманов, глаза, либо и то и другое. Воздух пропитан страхом и отчаянной надеждой, я чувствовал, как все мое тело покалывают иголочки. Но на этот раз это был не мой собственный страх!
Позднее каратечество Максима было, оказывается, уже не каратечеством, а возвышением духа по рецептам древних философий, нечто утонченное, профанам не понять. А теперь он здесь не из-за примитивного страха исчезновения, кто же в этом признается, а явился возвышать свой бессмертный дух, соприкасаться с Высшей Истиной, опять же профанам не понять!
Как и все эти люди здесь.
Когда храм остался за спиной, мы прошли всего один перекресток, похожий на все остальные перекрестки мира, а дальше улицу заполонила одна молодежь. Толпа двигалась настолько плотная, что не помещалась на тротуаре, люди выходили на проезжую часть, машины вынужденно смещались на середину улицы. Похоже, кончился матч любимой футбольной команды или же, скорее, концерт поп-звезды.
Мимо прошли парень с девушкой, он обнимал ее за плечи, шли в ногу, он смешно замедлял шаг, она растягивала, милые и трогательные, полные жизни и юности, а меня кольнула острая мысль, что сразу наполнила душу мраком и горечью. Все они умрут… Все это множество молодых и красивых скоро умрет. Очень скоро. Даже если бы прожили тысячу или миллион лет – это все равно ничтожно мало. Потому что это – навсегда…
Почему же идут в храм даже вроде бы атеисты? Конечно, говорят о духовности и раскрываемости души, но на самом деле все то же… Они знают, что умрут. А в церкви громогласно обещают, что ничего подобного! Даже безбожники будут жить вечно. Хоть и в аду.
И хотя атеист знает, что все это чушь собачья, но… но все же! Сознание человека – это тончайшая пленка на кипящем молоке инстинктов и страхов, потаенных желаний. Человек – это на миллионную долю ум, на все остальное – животный страх перед смертью.
И человек идет.
В церковь.
В религиозные секты.
В сыроедение, йогу, хунзакутство.
Ищет инопланетян, которые спасут, утрут сопельки, дадут бессмертие.
Пробует поклоняться Дьяволу: а вдруг?..
Читает халдейские тексты в поисках древнего рецепта бессмертия.
Я вздрогнул от громкого, как сирена, голоса над ухом:
– Да что с тобой? Что с тобой?
Марина смотрела на меня большими испуганными глазами. Я с трудом пошевелил замороженными губами: