Как и предсказал брат Клеман, Ронселен де Фос, он же Антонен д'Арро, был лишен белого плаща, закован в тяжелые цепи и помещен в темную подземную камеру, куда спускались по лестнице через отверстие, пробитое в сводчатом потолке. Ему предстояло закончить там свои дни...
— В его возрасте, — сказал брат Клеман, желая утешить Оливье, — ждать ему придется недолго!
Глава IV Реквием для принцессы
В этот день, в четверг 12 октября 1307 года, пышный похоронный обряд совершался в честь высокоблагородной и могущественной дамы Екатерины де Куртене, графини де Валуа, Алансонской, Шартрской и Першской, титулованной императрицы Константинопольской и свояченицы короля, умершей в замке Сен-Уан на тридцать третьем году жизни вследствие непродолжительной болезни. Погода стояла хмурая, низкое серое небо, без признаков дождя, нависало над Парижем, напоминая некую крышку, опущенную на город, чьи дальние окрестности терялись в тумане. Траурная печать словно наложила на столицу зловещие цвета знамен, свисавших из окон на всем пути следования кортежа. Свечи пылали в священных «пирамидках из камня», возникших на великой дороге, соединявшей аббатство Сен-Дени с центром Парижа. Эти маленькие огоньки, едва светившиеся во влажном воздухе, выглядели еще более печальными, чем факелы в руках бесчисленного множества лакеев. Эта молодая женщина не оставила после себя больших сожалений, проведя шесть лет в замужестве со старшим из братьев короля, чванливым и помпезным Карлом де Валуа, который получил от нее этот одновременно пышный и смехотворный титул римского императора, и имея четырех детей, рожденных за годы брака. Она провела эти шесть лет почти безвыездно в своем владении Сен-Уан с прекрасным садом, спускавшимся к Сене, где в летние дни, почти всегда беременная, могла забыть о смраде большого города и вновь увидеть в мечтах, под голубым небом, отражавшимся в реке, свое Неаполитанское королевство, омываемое Средиземным морем, где ей довелось родиться.
Однако она была близка к французской короне по линии своей матери — Беатрисы Анжу-Сицилийской, дочери короля Карла, самого младшего из братьев Людовика Святого, и Беатрисы Провансальской, самой младшей сестры королевы Маргариты, его прекрасной супруги. Отцом ее был Филипп де Куртене, последний представитель рода, родившийся в пурпуре — Порфирогенет! — благодаря которому она стала внучкой Бодуэна II, вечно безденежного императора, бежавшего из своего дворца, роняя на пути знаки своей императорской власти...
Приехав во Францию, чтобы выйти замуж за Карла де Валуа, Екатерина получила право на почти королевскую жизнь, а сейчас уходила из мира, окруженная королевским церемониалом, но между двумя этими обрядами она существовала лишь в роли продолжательницы рода или, скорее, ценного украшения, ибо небо послало ей красоту... Супруг же ее отличался изрядной сноровкой в любовных утехах. Восемь лет первого брака принесли ему пятерых детей, и все были живы, две старшие дочери уже вышли замуж. Вместе с четырьмя детьми, которыми он был обязан ей, вернее, с тремя — крохотный Жан умер! — это составляло семью из восьми человек, и глава ее не собирался на этом останавливаться. Следуя за гробом покойной жены, одетый в черное с головы до пят, он уже размышлял о том, кто заменит в его постели бедняжку Екатерину. Почему бы не очаровательная Маго де Шатийон, конечно, еще слишком молоденькая, но, помимо красоты, обладавшая очень интересным приданым? В самом деле, для этого человека, обожавшего роскошь, деньги значили очень многое.
Когда кортеж, который украсили своим присутствием все вельможи королевства, достиг дворца в Сите, для короля и принцев ворота открылись, потом по Малому мосту он проследовал на большую улицу Сен-Жак-де-Прешер и поднялся на гору Святой Женевьевы, на вершине которой был расположен крупный монастырь якобинцев с часовней, где и предстояло упокоиться принцессе. Бывший странноприимный дом, предназначенный для паломников, которые отправлялись к Сантьяго-де-Компостела[27] — их путь начинался от собора Парижской Богоматери, — был, если не считать Храма, самым большим и самым богатым монастырем в Париже, благодаря покровительству Людовика Святого, который осыпал его благодеяниями, будучи очень привязан к нищенствующему Ордену Святого Доминика. Именно этот монастырь и послужил причиной того, что почти во всем королевстве доминиканцев называли якобинцами. В этом монастыре были погребены сердца сыновей святого короля, а последний из них, все еще живущий Робер де Клермон, также обретет здесь свою усыпальницу, как и сам Карл де Валуа и его брат Людовик д'Эвре.[28] И место для Екатерины было приготовлено здесь заранее.
Большая улица Сен-Жак была одной из двух самых главных в Париже — именно она пересекала город с севера на юг. Зеваки толпились здесь за двойным кордоном лучников, которые держали в руках гизармы: их поставили как из почтения к умершей, так и с целью пресечь возможные вылазки школяров, очень многочисленных в этом квартале. Смерть взывала к благоговению, так что любого рода волнения выглядели бы крайне неуместно. Толпа была молчаливой, сосредоточенной. Ей достаточно было наблюдать.
И пристальнее других всматривалась в процессию совсем молодая девушка, стоявшая на ступенях церкви Сен-Бенуа-ле-Бетурне между двумя мужчинами, хорошо одетыми, как и она сама, очень почтенного вида. Один был молодым — двадцать — двадцать два года! — второй гораздо старше, должно быть, отец обоих Наверное, это были брат и сестра, если судить по несомненному сходству, хотя в юноше не было ничего женственного, а девушка обещала стать истинной красавицей. Она была совсем юной — еще нет и пятнадцати! — но ее льняные волосы, мягкие, как шелк, отчасти скрытые капюшоном из голубого сукна, точеные черты лица, свежего, как яблочный цвет, и особенно необыкновенные глаза, бледно-серые с голубизной, в которых, казалось, отражалось изменчивое небо Парижа, уже привлекали внимание юношей, причем до такой степени, что ее брату Реми пришлось кое-кого одернуть. Поэтому она никогда не покидала отцовского дома без сопровождения матери, служанки или, как в этот день, мужских представителей фамилии. Но и повод был чрезвычайным: мэтр Матье де Монтрей, известный зодчий, уступил просьбам юной дочери, пожелавшей увидеть короля и придворных дам на похоронах принцессы. Это зрелище, конечно, было довольно печальным, но, тем не менее, великолепным. Такого она никогда не смогла бы увидеть в своей деревне. Итак, мэтр Матье, будучи знатоком Парижа, выбрал ступеньки церкви Сен-Бенуа, где он некогда возглавлял работы по реконструкции хоров, для своей малышки Од, за которой пристально следил брат Реми. Отсюда было хорошо видно, как кортеж поднимается по склону холма, и можно было наблюдать за ним вплоть до портала монастыря якобинцев.
Увидев Карла де Валуа, важно шагающего перед пышным катафалком из черного бархата, расшитого серебром, Од сморщила маленький носик, после того как отец назвал ей его имя.
— Не похоже, чтобы он очень горевал, — прошептала она. — У него лицо такое же сухое и застывшее, как у каменных фигур, которые вырезает мой брат!
— Принцу нельзя плакать на людях, — так же тихо отозвался Реми. — Это ниже их достоинства... и потом, черты лица искажаются.
— Кто же об этом думает, если по-настоящему страдает? Слезы текут сами собой, и не важно, если на лице от горя появляются морщины. А на лице этого принца не видно и крупицы горя! А ведь она была красива... и молода, — добавила Од, с состраданием разглядывая прекрасное неподвижное лицо покойной, которую, согласно тогдашнему обычаю, несли на погребение в гробу с открытой крышкой.
Смерть стерла следы последних мук, и в своем поистине императорском великолепном погребальном наряде она казалась такой же безмятежной, такой же красивой, как в день свадьбы. На рту с сомкнутыми губами, поддерживаемыми муслиновыми лентами, которые соединялись с резной короной, виделось даже подобие улыбки. Од на секунду преклонила колени и, перекрестившись, пробормотала:
— Кажется, будто она довольна тем, что покидает этот мир!
— Возможно, она достаточно настрадалась, чтобы заслужить рая, — ответил ей отец. — Если глаза ее души видят этот ослепительный кортеж, есть отчего быть счастливой... Смотри, ленты ее покрова держат принцы!
— Не только! Вон там, это ведь тамплиер, правда? Тот важный человек, у которого такая красивая борода?
— Это сам Великий магистр Ордена, монсеньор Жак де Моле, который совсем недавно приехал во Францию, покинув остров Кипр. А «несет» он усопшую, потому что по статусу равен принцу... Впрочем, он благословил оружие наследника трона, принца Людовика, когда того посвящали в рыцари...
— Из тамплиеров только он один присутствует на церемонии?
— Из тамплиеров только он один присутствует на церемонии?
— Нет, сановники Ордена следуют в процессии чуть дальше. Смотри, вот наш сир король, которого ты так хотела увидеть!
— Боже, какой он красивый, как внушительно выглядит... и какой холодный!
В тридцать девять лет Филипп IV, внук Людовика Святого и Маргариты Провансальской, без сомнения, все еще был самым красивым мужчиной своего королевства. Высокого роста, как все Капетинги, но без той худобы, что некогда заставляла сравнивать его предка с мыслящим тростником, он был так статен, что мог бы носить латы с той же легкостью, как черный плащ, который окутывал сейчас его широкие плечи. Бледное надменное лицо с правильными чертами делало бы его похожим на статую, если бы не волосы до плеч, белокурые с рыжеватым оттенком, еще не посеребренные сединой. И незабываемые глаза: большие, цвета голубой стали, с неподвижными веками, отчего ходил слух, будто французский король спит с широко раскрытыми глазами. Впрочем, его прекрасно очерченные губы кривились легкой усмешкой, доказывающей, что этому воплощению королевского величия не чужда ирония.
— Тем не менее он страстно любил свою покойную супругу, королеву Жанну Наваррскую, которая, как ты знаешь, умерла два года назад. Говорят, он до сих пор не утешился и с презрением отвергает любое предложение о повторном браке...
— Зачем ему это? — заметил Реми. — У него есть трое сыновей, двое из которых уже женаты, а дочь его обручена с новым королем Англии. Смотрите, сестрица, вот и они!
Действительно, за королем следовали его сыновья: девятнадцатилетний Людовик, носивший титул короля Наваррского после смерти матери и уже получивший прозвище Сварливый из-за мании задираться со всеми, по любому поводу и без всякой причины. Более того, он был не слишком умен и совсем не походил на своего отца, явно унаследовав материнские гены, но все же меньше, чем его младший брат Филипп, граф де Пуатье, пятнадцатилетняя жердь на длиннющих ногах, темноволосый шатен с узким, не по возрасту задумчивым лицом и блестящими умными глазами. Младшему брату, Карлу, графу де ла Марш, было ровно двенадцать лет, и он был прекрасен, словно ангел, и выглядел, как детская копия отца, с унаследованными от него светлыми волосами, голубыми глазами и безупречными чертами лица. Но если за неподвижной маской короля таился глубокий ум, то восхитительное личико сына, казалось, скрывало пустоту. Естественно, он еще не был женат, в отличие от старших братьев...
Сварливый два года назад женился на своей кузине Маргарите Бургундской, дочери герцога Робера II и Агнессы Французской, младшей дочери Людовика Святого, а длинный Филипп только что обвенчался с Жанной, одной из двух дочерей графа Отгона IV Бургундского[29] и графини Маго д'Артуа. Они тоже были здесь, сопровождая со своими дамами группу мужчин. Обе очень привлекательные: пятнадцатилетняя брюнетка Маргарита и тринадцатилетняя блондинка Жанна, немножко скованные в своих погребальных суконных платьях, к которым обе совсем не привыкли, потому что были кокетливы и очень любили столь красившие их наряды, драгоценности и дорогие ткани. Их связывала тесная дружба, ведь они выросли вместе и старались сейчас сохранять серьезный вид, не переглядываться, чтобы не прыснуть со смеха, ибо для них это была смертельно скучная церемония. К порядку их могла бы призвать спутница — Изабелла, единственная дочь короля, которая, несмотря на свои пятнадцать лет, выказывала уже важность и величие, подобающие королеве Англии, каковой ей надлежало стать через несколько месяцев. Из всей семьи именно она больше всего походила на короля Филиппа. Это означало не только поразительную красоту, но и нескрываемое чувство собственного достоинства, соединенное с истинно королевским величием, столь редким у девушки ее возраста. Впрочем, Изабелле было достаточно знать, что обожаемый отец ею гордится, — и она уже была счастлива. Суровый Филипп часто бывал снисходителен к ее юным свояченицам, и порой их веселость вызывала у него улыбку, но Изабелла не ревновала. Она чувствовала, что ее ожидает великая судьба, и совсем не огорчалась, что ей вскоре придется покинуть Париж и уехать в Лондон, чтобы вложить свою маленькую ручку в ладонь молодого принца Уэльского[30] Эдуарда, о котором говорили, что он красив и любезен.
Будучи одного возраста с принцессами, Од разглядывала их с любопытством. Она находила их прелестными, но не завидовала. Особенно Маргарите с ее супругом, с которым ей не хотелось бы делить жизнь, пусть даже и на троне. В Людовике ощущалось какое-то лукавство, а углы его рта как-то жестоко кривились, и это было очень неприятно. Хотелось бы, чтобы будущие короли Франции, появившиеся у этой пары, больше походили на мать, чем на отца. Маргарита с ее упрямым лбом, ярким цветом лица, громадными черными глазами и манерой очень прямо держать спину смогла бы носить корону. О Сварливом этого никак нельзя было сказать.
— Сколько лет нашему сиру королю? — спросила Од у отца.
Тот стал быстро подсчитывать:
— Около сорока. Думаю, тридцать девять лет... А почему ты об этом спрашиваешь?
— Чтобы понять, долго ли он будет жить.
Матье позволил себе скромный безмолвный смешок.
— Ты хочешь, чтобы его царствование длилось долго? Думаю, это великий король, потому что он уничтожил рабство и дал хороший шанс тем, кто не принадлежит к знати, но правит он железной рукой...
— Наверное, но его сын-наследник мне не слишком нравится... Ой, я вижу рыцарей-тамплиеров, они вступают на улицу!
Следуя в безупречном порядке, сверкая латами под большими белыми плащами, сановники Храма и эскорт Великого магистра замыкали кортеж, ведя на поводу и лошадь Жака де Моле. Од безмолвно смотрела на них и, лишь когда они поравнялись с церковью Сен-Бенуа, спросила:
— Кто эти сановники? Вы знаете их имена?
Девушка внезапно разволновалась, и это выдавал ее прерывающийся, обычно мягкий голос. На сей раз сестре ответил Реми:
— Какая вы любопытная! Почему вас так интересуют их имена? Всех мы не знаем...
— Но кое-кто вам известен, потому что вы часто работали на них...
Прежде чем ответить, он заметил, что Од на него не смотрит и, в сущности, ее не очень интересуют его слова. Она рассматривала только рыцарей, следовавших за своими иерархами, и молодой человек попытался проследить за ее взглядом. Ему показалось, что он угадал. Реми нахмурился, но продолжал:
— ...Отношения с ними поддерживает наш отец, например, с братом-казначеем. Но его сегодня здесь нет. Зато я вижу рыцаря, которого мы оба хорошо знаем, да и вы, кажется, имели случай взглянуть на него, когда он приходил к нам в гости... Или я ошибаюсь, или это брат Оливье де Куртене, он идет сразу вслед за маршалом...
Он увидел, как дрогнули плечи сестры, в этот момент отвернувшейся от него, и понял, что удар попал в точку — именно отсюда исходила опасность. Впрочем, Од ничего не ответила, но не отрывала взгляда от шествующих тамплиеров, среди которых — он готов был поклясться в этом! — выделяла только одного. А вот Матье ничего не заметил. Едва сын вступил в разговор, он потерял интерес к словам дочери и увлеченно разговаривал со своим соседом, церковным ктитором.
Это было совсем неплохо, и Реми почувствовал, что стоит продвинуться дальше. Он положил крепкую руку на плечо Од.
— Вы не отвечаете, сестрица?
— Простите? Вы что-то сказали?
— У меня сегодня что-то рябит в глазах. Ведь я вижу там именно брата Оливье де Куртене, правда?
Малышка обернулась, и Реми увидел ее пунцовое лицо и ярко засверкавшие глаза. Он понял, что интуиция его не подвела. Молодой скульптор довольно хорошо разбирался в людях, потому что привык изучать лица, повадки и привычки как своих близких, так и тех, с кем ему доводилось встречаться. И хотя в отношении женщин он большим опытом не обладал, он почувствовал — возможно, из-за бессознательной ревности, кольнувшей его в сердце, — что его прелестная сестричка влюблена в тамплиера. Она, впрочем, ответила с трогательным смущением:
— Мне кажется, вы правы, братец. Должно быть, это он! И рядом с ним его друг, брат Эрве д'Ольнэ...
Второе имя несколько озадачило Реми. Может быть, речь шла о другом тамплиере? Да и вообще, точно ли он увидел, что она покраснела, что вспыхнули ее прекрасные светлые глаза? В конце концов, молоденькая пятнадцатилетняя девочка имеет право покраснеть, когда с ней заводят разговор о мужчине! Он вдруг подумал, что у него есть верное средство удостовериться в своей догадке: для амвона собора Богоматери ему заказали вырезать фигуру Иоанна Крестителя. И он решил придать ему черты брата Оливье: вот тогда и станет ясно, как Од отнесется к этой картине из камня. Кроме того, Реми честно признавался самому себе, что трудно было бы найти более красивую модель для облика Предтечи, чем это гордое лицо, за чьей серьезностью скрывался, он был в этом уверен, полыхающий огонь страстной души. Конечно, резчик не боялся, что Од, если и любит брата Оливье, получит в дар ответное чувство, которое приведет ее к гибели: рыцарь-монах принадлежал к самой чистой, самой непримиримой части Ордена, о котором уже ходили все более и более странные слухи. Оливье был похож на дарованный небу стальной клинок из закаленной стали... о который свежее сердце девочки может лишь больно пораниться. И вот этого Реми любой ценой поклялся не допустить...