Женщины и в самом деле накрыли стол: нарезали хлеб, сыр, ветчину, поставили кувшинчики с вином. Хотя Бертрада заглядывала сюда редко после того, как поступила на службу к королеве Маргарите, она была доброй хозяйкой и следила за тем, чтобы ее «дачный домик» всегда был готов к приему гостей. За самим домом приглядывали и убирались в нем — чета стариков, которым покойный Эмбер разрешил приобрести клочок земли, где они трудились до того момента, когда король отменил рабство. Они жили в небольшом домике за садом и держали там кур, кроликов и свинью. Кроме того, у них была пасека. Имея право на половину урожая из сада и половину меда из ульев, они каждый день благословляли Бога за доброе сердце Эмбера и оплакивали его кончину, как будто он был их братом. Эти люди хорошо знали семью Бертрады, и прибытие Реми с тремя женщинами их ничуть не удивило, но они деликатно удалились к себе, как только поняли, что происходит нечто необычное. Их звали Обен и Бландина; поженились они так давно, что со временем стали походить друг на друга.
Матье раздели, и Оливье промыл ему рану вином с маслом. После перевязки его отнесли на второй этаж, где находились спальни, и уложили в кровать, оставив под присмотром жены и сына. В доме на ночь остались только мать и сын. Оливье и Эрве набросали для себя соломы под деревом в глубине сада. Здесь было прохладно, но приятно пахло яблоками и грушами последнего урожая, остававшегося на ветвях. Они по-прежнему соблюдали закон Храма, запрещавший им спать под одной крышей с женщинами. Впрочем, Ковен также отправился с ними и, прежде чем лечь, горячо помолился за души мучеников и тех своих спутников, кто напрасно пожертвовал своей жизнью...
— Завтра, — сказал Оливье, закрывая глаза, — я вернусь в Париж. Надо узнать, что происходит.
— Мы пойдем вместе, — ответил Эрве, взбивая солому кулаками, чтобы сделать ее помягче. — По крайней мере эта драма позволила нам восстановить наше братство...
Глава VIII Голос собора Парижской Богоматери
Вернувшись на следующий день в Париж по дороге, идущей вдоль реки, Оливье и Эрве увидели, что народ все еще толпится под укреплениями Лувра и в Сенном порту, глазея на помощников палача, которые разгребали остатки огромного костра, горевшего всю ночь. Лопатами они выбрасывали пепел в Сену, а люди вокруг стояли безмолвно и неподвижно, наблюдая эту скорбную картину.
Заметив солдат, находившихся неподалеку, Эрве произнес:
— К чему здесь вооруженная охрана? Охранять ведь больше некого.
— Разве что пепел! — ответила женщина в белоснежном чепце, стоявшая к нему спиной. — На заре, когда угли потухли, сюда пришли люди в слезах и с благоговением собрали несколько пригоршней праха Великого магистра и его товарища.
Обернувшись, она смерила взглядом рослого бородача, который заговорил первым.
— Вы нездешние, коль спрашиваете? Совсем не слышали, что сегодня ночью на островке сожгли...
— Да нет, слышали! На дороге люди рассказывали. Мы с кузеном пришли вон оттуда, — добавил он, неопределенно кивнув в западную сторону. -4 Ищем работу. Сначала нас взяли делать черепицу, но стройка закрылась...
— А с чем вы можете работать?
— С деревом и с камнем. Мы много чего умеем делать. К несчастью, часовня, над которой мы работали, сгорела...
Стоявший рядом грузчик шепнул, едва разжимая губы:
— Лучше вам вернуться туда, откуда пришли, если не хотите оказаться на соломе в каземате... Вчера каменщики собора Парижской Богоматери и Храма попытались освободить осужденных. Многих убили, а сегодня утром мессир де Ногаре начал охотиться на тех, кто сбежал... Так что не советую вам здесь оставаться!
Словно следуя его совету, Эрве и Оливье быстро отошли в сторону, но не стали возвращаться, а направились к Гревскому порту. То, что они узнали, было очень тревожным, хотя в глубине души они готовились к столь резкой реакции со стороны людей короля. Именно поэтому надо было точно уяснить степень опасности и увидеть собственными глазами, что происходит. И они увидели...
Подойдя к Шатле, они заметили, что сержанты ведут нескольких человек, среди которых был каменщик по имени Гобер, — Оливье видел его много раз на строительстве собора Парижской Богоматери и во время ночных собраний у Матье. Руки у него были связаны за спиной, через шею перекинута веревка, за которую его тащили. Он прилагал яростные усилия, чтобы освободиться, и кричал во всю мощь своих легких:— Посмотрите на правосудие короля Филиппа, люди добрые! Тамплиеров он уничтожил, а теперь желает убить тех, кто строит ваши церкви!
Сержант изо всех сил дернул за веревку — слава богу, что это была не петля! — и он рухнул на землю, разбив нос в кровь. Два его товарища, связанные таким же образом, молчали; они шли, понурив голову, явно удрученные случившимся с ними. Сержанты заторопились: протолкнули пленников под темный свод тюрьмы. Народ роптал. Кто-то крикнул:
— Разве люди не имеют право защищать тех, кто им платит и дает жить? С утра на стройках никого нет, и все рабочие, кого не успели схватить, разбежались...
— Да ведь платит уже давно не Храм! — возразил другой голос. — За собор Парижской Богоматери платит епископ и капитул!
— Все равно знание исходит от Храма...
Едва начавшийся диалог прервался. Боясь мятежа, прево отдал приказ лучникам рассеять толпу. Из ворот появилась примерно дюжина молодцев с луками, готовых стрелять. Люди торопливо разошлись. Остался на месте только слепой нищий, который обычно сидел на ступеньках холма с распятием у входа в Апо-Пари[67]. Сейчас он гнусавым голосом возносил молитвы за узников. Должно быть, зрение он потерял не полностью — если вообще терял, — ибо плошку свою он протянул ровно в тот момент, когда два друга прошли перед ним, и стал умолять их о милосердии во имя райских святых.
— У меня ни одного лиара, бедняга! — вздохнул Эрве.
Оливье, которому работа скульптора приносила некоторый доход, — при том, что Матье с величайшим трудом добивался, чтобы он взял деньги, и напоминал о будущих тяжелых днях, потому что Храм запрещал своим рыцарям иметь какую-либо собственность! — вытащил из кошеля монетку и вложил ее в ладонь нищего, который задержал его руку в своих и начал с улыбкой ее ощупывать:
— Ты человек, работающий с камнем, как, наверное, и твой друг. Вам нельзя здесь задерживаться. Час назад по приказу короля на перекрестках прокричали, что разыскивается живым или мертвым мастер Матье де Монтрей. Его опознали во время попытки освободить тамплиеров...
— А мы тут при чем? — спросил Эрве. — Мы двое...
— Не утомляй себя! Ты сам знаешь, что я прав. Я часто хожу просить милостыню к собору Парижской Богоматери. Все работники меня знают, но и я знаю их! А особенно Матье! У него большое сердце, и он добрый товарищ... Если вы его встретите, скажите, чтобы он уходил... как можно дальше...
Ограничившись этим предупреждением, странный слепец вернулся на свой холм с распятием, затянув унылую жалобную песнь...
— Что будем делать? — спросил Эрве.
— Надо все рассказать своим. Дальше можно не ходить.
И они направились к своему убежищу.
***
По другую сторону Сены еще одна живая душа терзалась такой же тревогой, как Матье и его близкие. Хотя Бертрада отказалась смотреть на казнь из Нельской башни и затворилась в своей комнате вместе с Од, потрясенной мыслью, что тамплиеров собираются сжечь, она узнала обо всем, что произошло на Сене. Ее друг, толстяк Дени, не упустивший ничего от невиданного зрелища, обо всем рассказал ей уже на рассвете.
Но тревога ее обратилась в ужас, как только она услышала, что глашатай, подошедший вплотную к башне, возвестил, что ее свояка разыскивают живым или мертвым. Ужас она испытала не за себя, ведь она, в конце концов, была всего лишь сестрой его жены, а за Од. Король обычно не преследовал жену и детей осужденного — разве только сыновей, если по возрасту они могли считаться соучастниками! — однако позиция девушки при особе будущей королевы Франции была серьезно скомпрометирована. Ее могли выбросить на улицу, и она бы не знала, куда идти, если только Бертрада не уйдет вместе с ней. Или еще хуже: мерзкий Ногаре мог воспользоваться ребенком, чтобы выманить из норы отца, если тот, конечно, сумел добраться до этой норы, ведь Плуабо в своем рапорте упомянул, что ему удалось ранить мастера. Гипотеза вполне правдоподобная, поэтому Бертрада решила, что лучше всего упредить события и попросить королеву Наваррскую отпустить их с Од из дворца.
Маргариту она застала еще в постели. Та пребывала в превосходном настроении, и Бертрада знала, почему: принцы оставались во дворце Сите, чтобы присутствовать при казни, а затем на последующем совете. Бланка тут же явилась составить компанию кузине ночью и отправилась с ней в Нельскую башню.
Развалившись на парчовых подушках и шелковых простынях, Маргарита, распустив свои великолепные черные волосы, рассыпавшиеся по обнаженным плечам, с задумчивым видом пила молоко и грызла печенье. Должно быть, мысли ее не были лишены приятности, что подтверждали легкая улыбка на пухлых губах и темноватые круги под черными глазами. Она легко согласилась принять Бертраду для личной беседы. Впрочем, мадам де Курсель удалилась без дополнительных напоминаний, поскольку сразу заметила встревоженное лицо служанки.
— Ну, моя добрая Эмбер, что у вас такое? — спросила Маргарита, которая, погруженная в собственные думы, не обратила на это внимания.
— Мадам, я прошу королеву отпустить меня и мою племянницу Од. С сегодняшнего дня.
Молодая королева вздрогнула и на сей раз ошеломленно взглянула на свою служанку.
— Отпустить вас обеих? В то время, когда моя английская золовка собирается посетить наш двор? Да вы не в своем уме!
— Напротив, мадам. Это очень важно для меня и особенно для Од!
И Бертрада преклонила колени на ступеньках у кровати. Маргарита разглядела ее осунувшееся лицо, слезы, стоящие в глазах. Невероятное поведение для столь разумной женщины!
— Да что же случилось? У нее умерла мать и отец хочет вернуть ее домой?
— Сейчас она не знает даже — и я тоже! — жив ли еще ее отец.
Маргарита, распрямившись на подушках, сделала Бертраде знак присесть на постель.
— Рассказывайте! — приказала она. Приглушенным голосом, несмотря на близость госпожи и на защиту больших пурпурных занавесей, Бертрада пересказала услышанное от Дени и добавила то, о чем кричал глашатай.
— Если Матье не умер, он будет вне закона. Мне надо узнать, что с моей сестрой, а Од необходимо уберечь от гнева короля... и монсеньора Людовика, — сказала она в заключение.
— Об этом не может быть и речи! — властно вскричала молодая королева. — Нигде вы не будете в большей безопасности, кроме как у меня. Мой супруг совершенно не интересуется моей прислугой. Кроме того, вы его хорошо знаете, он вовсе не политик Вчера он радовался, что дело тамплиеров со смертью Великого магистра, наконец, закончилось, потому что он надеется, что мессиры де Мариньи и де Ногаре теперь успокоятся. Больше всего он жаждет удовольствий. Если горстка каменщиков попыталась освободить осужденных, он скорее позабавится этому происшествию. Это придает особую пикантность зрелищу. Что касается короля...
— Нельзя сказать, что он не политик, — вздохнула Бертрада.
— Нет. На мой вкус, он даже слишком политик, но это великий суверен, который не опустится до того, чтобы преследовать женщин... и юную девушку! Кроме того, мне кажется, что он меня любит, ведь иногда он взирает на меня с нежной улыбкой. Поэтому вам следует положиться на мое слово: если малейшая опасность будет угрожать Од или вам, я сумею защитить вас. Вы здесь у королевы Наваррской, то есть не совсем во Франции. Сбирам[68]Ногаре сюда нет входа...
— Но если король Наваррский...
— Король Наваррский ненавидит Ногаре. Он никогда не позволит ему сунуться сюда! Так что успокойтесь, моя добрая Эмбер. Скоро приедет королева Изабелла, и мы все отправляемся в Мобюиссон, чтобы ожидать ее там. Я возьму с собой вас и Од!
Потом она добавила более ласковым тоном, беря руки служанки в свои:
— Я очень люблю Од, и мне небезразлично ее будущее... как и ваше.
— О, какое будущее в моем возрасте?
— Жизнь прекрасна в любом возрасте, Бертрада, и вы еще вполне бодры. Од знает о том, что случилось ночью?
— Нет. Я оставила ее в нашей спальне, чтобы она прошила золотой нитью кружева, оторвавшиеся от красного бархатного платья...
Маргарита широко улыбнулась:
— И вы хотите лишить меня такой художницы? Пришлите ее ко мне: я хочу с ней поговорить! Кстати, у вас есть новости от сестры?
— Нет, — ответила Бертрада, и лицо ее вновь омрачилось. — Надеюсь, перед тем, как ринуться в безумную авантюру, ее супруг позаботился о том, чтобы она покинула Монтрей...
— Верно, Ногаре должен был пустить по следу своих псов, — презрительно проговорила Маргарита. — Я пошлю... или... нет... лучше я попрошу мадам де Пуатье послать надежного человека, чтобы выяснить, как там обстоят дела. Она охотно окажет мне эту услугу.
Хотя Бертрада с трудом удержалась, чтобы не поморщиться при мысли, что «надежным человеком» может оказаться один из братьев д'Ольнэ, она горячо поблагодарила принцессу, которая открыто объявила себя их покровительницей, а затем ушла, чтобы разыскать девушку и отправить ее к Маргарите.
Когда Од вернулась в комнату тетки, у нее были красные глаза, и слезы все еще текли по щекам, Бертрада обняла ее, и обе женщины долго молчали, прижавшись друг к другу. Пока девушка не успокоилась и смогла выслушать то, что хотела ей сказать тетка.
— Не терзайся так! Уже вчера твой отец должен был отправить Жулиану, Матильду и Марго в мой Пчелиный домик...
— А сам отец? Мадам Маргарита сказала, что он ранен. Может быть, он уже умер, потеряв много крови? И Реми не было с ним! Как он мог отпустить его одного...
— Когда твой отец приказывает, все подчиняются, и Реми не мог поступить иначе. Ты же не упрекнешь его за то, что он увез в безопасное место женщин твоей семьи? Кроме того... твой отец был не один. С ним был тот, о чьем присутствии в Монтрее мы даже не знали, тот, кто скорее дал бы убить тебя, чем бросить его. И этот человек умеет сражаться...
— Тот, кто...
Слезы Од высохли мгновенно, и она подняла на тетушку растерянный взгляд, в котором вдруг блеснул слабый луч надежды. Бертрада, хотя не испытывала никакого желания смеяться, сухо усмехнулась:
— Ты не ошиблась! Это он! Человек, которого ты так давно любишь, последние годы прожил в мастерской твоего брата. Он даже стал резчиком! И довольно хорошим, если верить твоим родным! Вчера он был с Матье и Реми у собора Парижской Богоматери... и позже тоже, как я полагаю! Значит, либо оба они мертвы, либо спрятались где-то вместе. И почему бы не у меня?
— Господи! Это слишком прекрасно, слишком чудесно! О, добрейшая моя тетушка, вы наверняка правы! Надо немедленно сходить туда...
— Ты с ума сошла? Идти туда, чтобы привести за собой людей Ногаре? Кроме твоей семьи, никто не знает, что у меня есть собственный домик...
— А ваш племянник, галантерейщик?
— Гонтран? У него отлично налажена торговля, которая прилично округляет ему кошель и брюхо. Он ни за что на свете не сунет нос в дела Храма! Он не безумец. К тому же, он ко мне привязан! А насчет того, чтобы узнать, кто сейчас находится в Пассиакуме, нам надо набраться терпения и подождать, рисковать нельзя! А теперь умойся и приступай к работе!
Од подчинилась, но когда она села на свой табурет, то долго не могла начать вышивать. Она забыла об иголке с золотой нитью, и платье из толстого бархата прекрасного светло-красного оттенка, который так красиво оттенял лицо Маргариты цвета слоновой кости, оставалось на ее коленях долгие минуты. Радость и тревога боролись в ее сердце, по радость — которой она даже немного стыдилась — явно одолевала. Знать, что Оливье жив, знать, что еще вчера он жил, дышал в доме, где прошло ее детство, — все это наполняло душу огромным счастьем. И тревога становилась не такой гнетущей именно из-за этого счастья. Рядом с таким человеком Матье не мог погибнуть. Конечно, она знала — и очень давно! — что между ней и Оливье никакой связи возникнуть не может, однако крохотный огонек надежды разгорался несмотря ни на что, и она видела руку Божию в том, что он так долго жил с ее родными. Кроме того, ведь Храма больше не существовало. Осужденный церковью и королем, он стал лишь воспоминанием, и Од страстно желала, чтобы обеты, произнесенные теми, кто ему служил, исчезли вместе с ним. Как было бы хорошо, если бы шевалье превратился в настоящего мужчину, который в один прекрасный день взглянул бы на нее иначе, не как на давно исчезнувшую маленькую девочку! В это мгновение в ней самой что-то изменилось, поскольку впервые в жизни она ощутила реальность своей мечты. Нет, она уже не была ребенком, она стала женщиной, готовой на все, чтобы завоевать любовь Оливье. Она будет теперь — наконец-то! — существовать для него. Она знала, что красива, и хотела стать еще красивее, чтобы он забыл обо всем, кроме нее. Господь не осудит этой любви... А мадам Маргарита защитит ее. Од была в этом совершенно уверена.
В последующие дни она выглядела так, словно грезила наяву, и Бертрада не посмела рассказать ей о том, что выяснила Маргарита благодаря «надежному посланцу» мадам де Пуатье: дом в Монтрее стал теперь грудой обломков и пепла, а на Матье с сыном началась настоящая охота.
Бертрада узнала также — и это напугало ее до дрожи! — что чья-то таинственная рука пригвоздила стрелой на центральном портале собора Парижской Богоматери предупреждение капитулу собора и епископу Парижскому Гийому де Боссе. В нем строители напоминали о старинных льготах Людовика Святого и требовали справедливого суда: «...Никто не будет больше трудиться во славу мою, каковая есть слава Господня, пока выслеживают, преследуют и убивают детей тех, кто возводил меня с великой любовью, с великим благоговением, и я сделаю так, чтобы прекратились во всем королевстве работы над другими моими святилищами, поскольку отныне невозможно трудиться во имя мира, чести и любви Господа нашего. Кровью нельзя скрепить камни... А кровь Жака де Моле вопиет к небесам».