— Но хоть все свои...
— Тебе бы таких своих... Ладно. Тут разговор я слышал... Я из автомата звоню, усекаешь?
— Та-ак... — похолодел Дробызгалов.
— Кушают тебя, Женя. Считай, съели. Шеф твой. Так что учти.
— Выход? — произнес Дробызгалов отрывисто.
— Какой еще выход?! Там... беда. Злоупотребления, подозрения на взяточничество, человека своего провалил... Держишься пока на теневике этом... В общем, или проявляй доблесть и находчивость, или подавай рапорт. Да! Решай срочно, а то вызовут к нам — и привет. В комендатуре наручники — и в кепезе... Система отработана. Думай, Женек, взвешивай.
Дробызгалов понуро застыл. Положил нетвердой рукой трубку. Затем, преисполнившись решимости, оделся и вышел на улицу. Он ехал к Мордашке.
ИЗ ЖИЗНИ АДОЛЬФА БЕРНАЦКОГО
Наверное, именно по возвращении в Нью-Йорк Алик понял, что безнадежно постарел... Шалили сосуды, скакало давление, ныл крестец от долгого сидения в машине, к близорукости прибавилась напасть дальнозоркости, и пришлось разориться на сложные двойные стекла для очков. Вставать чуть свет на таксистскую службу было мукой, а для самой службы элементарно недоставало сил. Изматывало и безденежье. Пришлось вскоре продать прожорливый «линкольн» и приобрести более экономичный «крайслер Нью-Йоркер» с японским движком и бортовым компьютером, каждый раз при открытии дверцы механическим голосом приказывающим застегнуть ремни и говорящим, если подчинялись его команде, «спасибо». Алика это умиляло. Компьютер также сообщал о неисправностях, возникающих в автомобиле, но иногда ошибался — что-то в нем замыкало. Сам по себе автомобиль был небольшим, но удобным: салон обтянут лайкой, отделан карельской березой, кресла на электроприводе, цифровая магнитола... С такой тележкой вполне можно было устроиться в «лимузин-сервис», куда Алика взяли бы даже без спецномера, по дружбе, однако контора располагалась в глубине Манхэттена, и добираться туда с рассветом, чтобы, возвратившись в полночь домой, рухнуть на топчан в подвале, Адольфу не жаждалось. Устроился в «Кар-сервис»[12] на Брайтоне, на подхвате. Работа шла слабенько, выходило от тридцати до пятидесяти долларов в день. «Крайслер» барахлил, а ремонт съедал едва ли не все заработанное. С любимых сигарет «Салэм» Алик перешел на дешевку — «Малибу», «Вайсрой», «Белэйр», начал выгадывать на еде... Единственной удачей был день, когда в очередной раз на перешейке метро Бруклин — Манхэттен прорвало подводный тоннель, и публику пришлось перевозить на машинах в ударном порядке. Народ «голосовал» на тротуарах, как в России. Алик снимал по четыре пассажира за раз, и заработал в тот день пятьсот зеленых, но затем от перенапряжения не мог встать с дивана неделю, так что в итоге все равно получилось кисловато.
Начавшаяся перестройка открыла Алику дорогу назад, в Россию, многие неудачники уже отчалили туда, подумывал и Адольф: ведь там старая мама, квартира, а вдруг и заработает он чуть-чуть, обменяет зеленые на деревянные по громадному коэффициенту, что здесь, на Брайтоне, проще простого: здесь отдаст, там получит или наоборот... А уж коэффициент на Брайтоне самый высокий, тут рады лишь бы как обменять, дабы заполучить реальные деньги, а не те, прошлые, мики-маус-мани — игрушечные...
Так размышлял Алик, копаясь в багажнике своего «крайслера», когда почувствовал неожиданно настойчивую боль в ногах чуть выше колен и сообразил тут, что к бамперу собственной машины придавливает его бампер машины иной, придавливает планомерно и беспощадно. Боль стала невыносимой, Алик заорал что есть мочи, и водитель, неудачно парковавший грузовик, подал вперед. Адольф грохнулся на асфальт, хватая ртом воздух.
Грузовик принадлежал богатой компании «Пепсико», и Алик смело подал на компанию в суд.
Два Аликина синяка обошлись капиталистам в сто тысяч долларов, но половину суммы забрал адвокат, не без труда выигравший процесс, ибо адвокат компании выдвинул версию, будто мистер Бернацкий подставился под грузовик с умыслом.
Алик, тряся на суде костылями, бросал в сторону враждебного адвоката испепеляющие взоры и русские нецензурные слова, чем, видимо, убедил судью в своей правоте. Костыли, говоря по правде, были использованы так, театра ради, посоветовали умные люди.
Пятьдесят тысяч для среднего, нормально работающего американца — сумма, ничего принципиально в жизни не определяющая, однако для Алика — богатство. Пять тысяч было пропито на радостях в течение недели. Бары, казино в Атлантик-сити, распутные жизнерадостные девочки, прогулки на яхте в океан...
Вылечив очередную легкую венерическую болезнь, Бернацкий призадумался. Можно было выбраться из подвала, снять приличную квартиру, пожить широко, однако Алик рассудил иначе.
Подвал экономил едва ли не полтысячи долларов в месяц, от загулов Адольф уже подустал, а вот найти бы стабильную работенку...
Друг Фима, приютивший когда-то Алика в Сан-Франциско, а ныне в Нью-Йорке, предложил подрабатывать у него в страховом агентстве — охмурять клиентов, работающих за наличные и уклоняющихся от налогов: дескать, вложи под проценты деньги из чулка в страхование по специальной программе и отмоешь заработок с выгодой... Однако Алик с трудом уяснял детали сложного бизнеса, от его английского произношения шарахались, оставалось попробовать удачи на русскоязычном Брайтоне, но Брайтон Фима охватывал самостоятельно и конкуренции бы не потерпел.
На некоторое время Алик устроился в похоронном бюро по доставке цветков и веночков, но бюро прогорало, зарплата выплачивалась нерегулярно, и Алик, заявив хозяину, что он не волонтер, бесплатно уже коммунизм в отдельно взятой стране отстроил, уволился.
После трудился инструктором по вождению автомобиля в подпольной школе у оборотистого паренька Леши, катался на стареньком «стэйшн-вагене»[13] по тихим улочкам Манхэттен Бич с новоприбывшими эмигрантами и, с тоской глядя на часы, командовал им: разворот в три приема, парковка, полная остановка... Пятьдесят долларов в день зарабатывалось стабильно, но работа отличалась удручающим однообразием и к тому же — унизительностью. Эти новоприбывшие, платившие Алику свои последние гроши из пособий, напористо входили в суету эмигрантского бытия, входили с энтузиазмом и верой, а Алик уже пережил все их будущие взлеты и разочарования и презирал это их будущее потенциальных лавочников, таксистов и микроскопических служащих, обретающихся на задворках сытой Америки и довольствующихся крохами. Алик крепко уяснил истину: Америка — для американцев. А американцем становишься лишь с рождением в Америке. Исключения, конечно, существовали. Но редчайшие из талантливых и умелых завоевывали себе имена, авторитеты, серьезные деньги. В болоте же Брайтона в основном лежали караси в иле. Некоторые из карасей — зубастые, однако с мозгами, интеллектом и реакцией все-таки карасиными. До щук и акул, резвящихся в чистых водах крупного бизнеса, всем им было далече.
Сравнивая свое советское и американское существование, Алик пришел к мысли, что там, в Союзе, для него, да и для многих из перебежчиков, все-таки лучше. Дешевое жилье, всеобщая нищета, бездумие... В Стране Советов можно было всю жизнь пролежать на диване, нигде не работая, и — не пропадешь... Главное — не высовываться. Вновь стукнуло в голове: вернуться! Приехать в родной Свердловск с кучей барахла и сувениров, денег обменять по спекулятивному курсу — миллион будет! Продукты с рынка, хорошая машина, девочки... И ведь все реально! Не зря же он страдал в Америке...
Однако газета «Новое русское слово» каждодневно устрашала условиями тамошней жизни, возрастающей юдофобией, неотвратимостью прихода к власти «твердой руки»...
Останется тысяч тридцать — слиняю, читая прессу, решал Алик. Нет... двадцать. Все равно хватит! Двадцать на двадцать... Да почти полмиллиона!
Будучи оператором, получая чуть более сотни в месяц, он и думать о таких цифрах не мог, а ведь хватало, жил, даже гулял и развлекался... А уж тут-то никакая инфляция не страшна, лишь бы здоровья хватило...
Алик послал маме письмо: готовься выслать гостевой вызов, жажду узреть свою замечательную родину. Затем совершил вояж за визовыми анкетами в Вашингтон, заполнив их тут же, в автомобиле и вернув сотруднице консульства.
Через месяц анкеты отбыли почтой в СССР, к маме, которая по версии, изложенной судье в Сан-Франциско, давно почила в бозе. Старушке надлежало сходить в ОВИР, заполнить бумаги, прождать месяцы и, получив, наконец, разрешение на въезд сына, отправить соответствующую бумагу Алику. Далее бумага вновь направлялась в Вашингтон, в консульство, откуда через месяц приходила виза на въезд в Союз нерушимый.
Процедура мучительная. Неблизкие поездки в Вашингтон экономили месяц-два из процесса оформления, однако принципиальным образом на процедуру волокиты не влияли. Тем не менее Алик не унывал: доллары еще имелись, впереди же маячила перспектива блиц-визита: русские красавицы, отдающиеся за косметику и заколки, пьянки с бывшими соратниками по телевидению, ярлык «американца»...
Процедура мучительная. Неблизкие поездки в Вашингтон экономили месяц-два из процесса оформления, однако принципиальным образом на процедуру волокиты не влияли. Тем не менее Алик не унывал: доллары еще имелись, впереди же маячила перспектива блиц-визита: русские красавицы, отдающиеся за косметику и заколки, пьянки с бывшими соратниками по телевидению, ярлык «американца»...
Сорвалось! А вернее, подфартило. Страховой агент Фима, ответственный квартирный и подвальный съемщик, рекомендовал бедолагу Бернацкого на службу к серьезному боссу Семену Фридману на должность «принеси-подай».
Стал Алик шофером и домохозяйкой при солидном человеке. Возил всяческие непонятные грузы туда-сюда по Нью-Йорку, в соседние штаты, передавал «вэны»[14] с автоматами Калашникова китайского производства покупателям у въездов в трюмы кораблей на ночных причалах и в то же время мирно стряпал на просторной кухне Фридмана, сидел на телефоне, дозваниваясь абонентам хозяина, пылесосил ковры и натирал паркетный пол... Исходя из интересов дела, Фридман предоставил Алику бесплатно подвал в своем доме, и тот, расцеловав благодетеля Фиму, отбыл на новое место обитания.
Две тысячи долларов в месяц наличными, дармовое жилье, о чем более и мечтать?
В бывший родным Свердловск Бернацкий ехать уже не хотел. Да и что делать в дыре этой? — рассуждал он высокомерно.
ПАРТНЕРЫ
Прибыл Дробызгалов в горячий момент: Мордашка провожал «пассажиров», то бишь покупателей. Трое темнолицых людей — не то туркмены, не то узбеки — уволакивали коробки с аппаратурой: два телевизора, видеодеку, игровой компьютер и «балалайку» — так именовался кассетный магнитофон.
Помогал им Шарнир — шестерка Мордашки, отлавливающий клиентов у комиссионного магазина и поставляющий за оговоренный процент покупателей патрону. На случай последующих заказов Мордашка отдал покупателям свои визитные карточки мелованной бумаги, где его социальный статус обозначался правдиво: «сторож». Но и двусмысленно.
Проводив Шарнира и «пассажиров», прошли в комнату. На столе — пачки денег.
— Ничего себе... — оценил Дробызгалов.
— Да так, — отмахнулся Мордашка. — Навара две штуки с хвостиком. Ударчик.
— Поделись, — проронил Дробызгалов.
— Не, — ухмыльнулся Мордашка. — Это из моих сребреников иудиных... Кровное.
— Так, — произнес Дробызгалов, оглядывая заставленную коробками гостиную. — А я к тебе с тухлыми новостями, Мишель.
— Иного и не ожидаю, — рассеянно отозвался Мордашка, ссыпая деньги в полиэтиленовый пакет.
— В общем... конец нам, — сказал Дробызгалов. — Обоим.
— Чего? — посерьезнел Мордашка.
— Дело с Грушей и гоп-компанией его прокуратура крутит. Ну а по показаниям ты в деле, прокурор настроен непримиримо...
— Хрена себе! — воскликнул Мордашка. — Вы ж меня сами...
— А им плевать, — резко оборвал его Дробызгалов. — Давлю на шефа, а он с прокуратурой ссориться не желает... Да и тебя шеф не очень-то жалует. Зажрался, говорит. Пусть посидит на баланде.
— Так какого я на вас пашу...
— А такого! — Дробызгалов ощерился. — Если бы не работал на нас, давно бы куковал. А так — влепят по минимуму.
— Как это влепят?! — изумился Мордашка. — Как это?.. Да я... я... заявление прокурору, а если до суда дойдет, то и...
— Какое еще заявление? — сморщился Дробызгалов. — Ты чего? Из тебя кисель сварят... На тебя всех волков спустят... Не ты первый! Молчать будешь и кивать, ясно? А пожалуешься... чего ж? Шеф открестится: не знаю, не ведаю, ложь. Ты что, офицер органов? Так, стукачок. И сам про то ведаешь. Ну а вякнешь — раскрутят на полную катушку. На тебя оперданных — тонны бумаги.
— И... никак ничего?.. — Голос Мордашки дрогнул.
— Главное, мне хана, — сказал Дробызгалов. — Из-за тебя. Провалил, не обеспечил, то се... Чепе, по нашим установкам. Пишу рапорт — и на улицу. Но, в отличие от тебя, барыги, денег у меня — ноль. Могу, конечно, в спекулянты, но тогда ты еще первые кирзачи не стопчешь, а я уже к тебе в соседи по нарам оформляться приеду... Мне такой роскоши не позволят. Мне только честно прозябать. В дворниках. — Дробызгалов говорил, сам же наливаясь злобой и отчаянием.
— Слушай, а может, заплатим? Шефу твоему, прокурору... а? Договоришься?
Дробызгалов вспомнил прокурора с гладенькими щечками и мерным голосом, замороженные глаза полковника... Хохотнул. А после, едва ли не с ужасом чувствуя, что не в состоянии остановиться, безудержно, с сиплым надрывом рассмеялся...
Мордашка схватил его горло, сдавил... Дробызгалов вцепился в его руки, а тот душил, душил... Захрипел Дробызгалов от перепуга, и отпустила истерика. Аверин отбросил его в кресло.
— Нервы, мент, — сказал безучастно. — Уйми нервы.
— Взятки... они не возьмут. — Дробызгалов с натугой откашлялся. — Такие козлы...
— Ну и делать чего?
— Есть выход, — сказал Дробызгалов. — Они тоже у нас на крючке. Фридмана сейчас они крутят... А раскрутить не могут. А потому крепко на тебя и на меня рассчитывают. За бугор он намылился...
— Знаю. Но при чем я здесь? Или ты?..
— Цепь простая. Фридман — Мордашка. Мордашка — Марина. А Фридман на вывоз ценные бриллианты закупил. На все бабки. Он же у цеховиков в банкирах ходил, там, может, одних долларов на миллион...
— Не выйдет номер. — Мордашка открыл бар, механически приложился к початой бутылке ликера. — Он все вывезет. И не засечете. Он хитрый какой, знаешь? И с блатными, и с вашими завязан, да так, что особый отдел не подкопается... мафия! Вывезет! И чистым свалит. К ближайшим родственникам, чинно-благородно, воссоединение семей... Ладно, допустим: узнаю вдруг я, где его брюлики. И чего? Вам их передаю в торжественной обстановке? Да меня же за такой презент вмиг удушат. Не на воле, значит, в тюряге. А коли туда мне путь так и так лежит...
— Слушай, — перебил Дробызгалов, — а... сеструха?
— Вопрос кстати, — кивнул Мордашка. — У них на днях разбор с Фридманом был. Катастрофа. Пронюхал он про сестру. Плакалась мне вчера. Она же девка с мозгами, любовь закрутила прямо-таки по сценарию фильма для целомудренных деток: чтобы все на уровне воздыханий и невинных поцелуев, а уже половой акт — после свадьбы и титров. Крутила динамо — будь-будь! Ну, Фридман бродил вокруг, облизывался, пылал изнутри. И подарки ей, и брюлики в уши, на пальчики, и виды на Штаты... А тут кто-то и стукнул... Привет! Провал спектакля, занавес стремительно спущен.
— Вот... как, — только-то и произнес Дробызгалов.
— Ага, — подтвердил Мордашка лениво. — А насчет капитальца его она тоже, по-моему, интересовалась... Но хрен чего узнала. Только однажды по пьянке шепнул ей, что система у него глухая... Никому не добраться. Думаешь, не ведает он, что его вынюхивают? Ведает. Одна охрана его чего стоит!
— У тебя, если посчитать, не так и густо, не Ротшильд, — произнес Дробызгалов невпопад, — у меня круглый ноль, а Маринка тоже не из клана Дукакисов... Так ведь? Я на улицу, ты в зону, а ей по постелям валяться, все наши перспективы. Но пока мы втроем, мы — сила. Вынем из Фридмана брюлики, сделаем все на уровне, вот и задел. А с заделом... сам понимаешь. Живи и живи. Ты выйдешь — и фйють в другой город, от нас, милицейских, подальше, я подскажу куда... А Маринка с твердой валютой на руках договорится с каким-нибудь бедным америкашкой, чтобы увез ее. Выкопает немного из-под камня, вот и замужество. А там — лимон по минимуму, верь, товарищ! И я могу невесту купить, и ты...
— Болтаешь... — отвернулся Мордашка с раздражением. — Чего ты из него вынешь, из Фридмана, кроме дерьма? Ну, вынул даже... Знаешь, какие разборы начнутся? Тушите свет. От меня и тебя ничего не останется. Слизь кровавая. Никакая ментовка не защитит! Никто не защитит! Ни контора, ни армия! Если в заместители президента только наняться, чтобы за броней и за автоматами жить... Но туда — невпротык. А если и попадешь, тогда фридмановские дела вроде без надобности... хе.
— Единственный выход, — произнес Дробызгалов тупо.
— Да как, как?! — взвинчивался Мордашка. — Проследить: где, чего и тайно изъять? Не вышло и не выйдет. Прижать его? Попробуй! К нему подойди — шею враз открутят. А если и возьмешь чего, все вместе с процентами и с душой обратно вытряхнут... Он же, помимо прочего, наверняка крупным блатным очень в Америке нужен! Он их гарант там, база...
— Не пугай, — произнес Дробызгалов. — Нет невыполнимых задач. Техническую сторону дела беру на себя. А в деле — трое. Ты, Маринка и я. Три равных доли. Твоя задача — подписать Маринку. Будет у нее готовность...
— Говорю же! Кончился роман, разбежались они...
— Будет у нее готовность... — с нажимом повторил Дробызгалов.
— То есть?
— А ты с ней обговори... Ситуацию. И скоренько, не мешкая. Можешь ведь?
— Ну...
— Вот и ну. Подпишешь ее хотя бы морально, и то ладно. Учти: покуда вертим это дело, ты на свободе, а я при погонах... А там — куда кривая вынесет.