Через десять минут, превозмогая нервную дрожь, Аверин звонил из телефона-автомата Дробызгалову.
— Женек, привет! — произнес он как можно беззаботнее. — У меня классные новости: Валера — твой со всеми потрохами... Детали — при встрече...
— Когда? — коротко вопросил Дробызгалов.
— Да хоть сейчас... Только машину в гараж надо поставить.
— Подъезжай к управлению, я жду... — В голосе оперуполномоченного звучало нескрываемое волнение.
— О, давай так... — озадачился Михаил. — Заеду за тобой, потом воткнем тачку в бокс и — ко мне. Чуть-чуть отдохнем. День был жуткий, мне бы стаканчик «Мартини» не помешал... Как?
— Никаких вопросов.
— Тогда через пять минут спускайся вниз, я подъеду... А, вот что! Не забудь паспортишко мой...
— Паспортишко — после дела, — отрезал Дробызгалов.
— Правильно. Но я хочу знать, врал ты или нет, когда утверждал, будто бы все готово...
— Хватит трепаться... — Дробызгалова, видимо, стал раздражать этот слишком откровенный разговор по телефону. — Распустил язык... Убедишься, за меня беспокоиться нечего!
Когда Михаил подъехал к управлению, Дробызгалов уже стоял в ожидании на улице.
Присев рядом на переднем сиденье, протянул Мордашке паспорт.
Михаил не торопясь изучил документ.
— Все в порядке? — Дробызгалов протянул руку. — Давай сюда и выкладывай свои новости.
Со вздохом Михаил вернул заветные корочки.
— Приедем ко мне, все по порядку и расскажу, — произнес он, держа курс в направлении гаража. — Знай самое главное: дело сделано.
— Надеюсь, — сухо кивнул Дробызгалов.
У гаража остановились.
— Я ворота открою... — Мордашка вылез из-за руля. — А ты въезжай.
Евгений покорно перебрался на переднее сиденье.
Когда нос машины впритык придвинулся к стеллажу, заваленному барахлом и запчастями, Дробызгалов, с хрустом, до упора подняв рычаг ручного тормоза, открыл дверь, намереваясь вылезти из «Жигулей», но тут же и оцепенел под черным зрачком ТТ, смотревшим ему в висок.
На колени оперативного уполномоченного упали наручники.
— Пристегнись к рулю, менток...
Пришлось подчиниться.
Широкая клейкая лента скотча плотно легла на рот.
— Извини, обстоятельства изменились, — процедил Мордашка, обыскивая его. — Так, ключи от машины, мой замечательный заграничный паспорт, а ваше табельное оружие заберете со стеллажа... Когда — не знаю, но ночевать сегодня придется здесь. Что еще? Бумажник ваш мне не нужен, грабежом милиции не занимаюсь... Пожалуй, все. Пока.
Из-под груды старых покрышек в углу Миша достал пакет с валютой и ботинки с «бриллиантовыми» каблуками. Переобулся, со смешком глядя на вытаращенные глаза Дробызгалова за лобовым стеклом автомобиля. Со стеллажа снял чемодан, прикрытый от пыли упаковочной бумагой.
Постоял в тяжком раздумье. Затем, открыв дверь «Жигулей» и коря себя, привязал к рулю вторую руку Евгения, а шею на старом собачьем поводке укрепил вплотную к подголовнику кресла.
— Вот так оно понадежнее, — произнес удовлетворенно, не принимая во внимание зверское мычание и хрюкание онемевшего поневоле Дробызгалова. — Не бойся. Смертного греха на душу не возьму. Дня через три позвоню в ментовку твою хотя бы и из Берлина.
Он погасил в гараже свет и запер тяжелые двери.
Через пять минут такси уносило его в аэропорт. Ощупывая нывшую от неудачного падения ногу, Михаил размышлял, застанет ли он в Шереметьево-2 знакомую даму, твердо гарантировавшую место «на подсадку». В крайнем случае, придется звонить ей домой. Предстоит и звонок родственникам относительно похорон... Надо же, не суметь даже деда похоронить, что за жизнь... А какая впереди? Кто знает... Не исключено, что сегодня придется ночевать в камере — ведь валюту и камни он вынужден везти на себе, и выхода никакого... Ладно. Если в камере — значит, не судьба. А вдруг... вдруг и доведется пройтись ему по этому сказочному, из недостижимых фантазий, Брайтону? Ах, если бы...
Через считанные часы на него уже смотрели проницательные глаза таможенника.
БОРЯ КЛЕЙН
— Алик, падла, с кого получать двадцатник? — возмущался Боря, входя в столовую, где Алик тушил мясо к ужину. — Слышь, старший кок? Где шеф? Там меня проводили честь по чести, на шикарном иностранном «мерседесе», а тут колупал до Бруклина на вонючем отечественном «шевроле» из «кар-сервиса»... Хорошо, водила знакомый, с третьего Брайтона... Приятели расцеловались.
— А подарок? — спросил Алик вкрадчиво, но с напором. — Из-за границы?
— За мной, — сказал Боря, выкладывая на стол пакет из кармана куртки. — Где шеф-то, действительно?
— Должен вроде тебя встречать... — Алик повернул голову в сторону холла.
Дверь в дом, оставшаяся незапертой, отворилась, и на пороге появились трое людей: тип двухметрового роста в длинном, модном плаще и двое полицейских — оба в затемненных очках, руки — на рукоятях «кольтов».
Боря машинально потянулся к лежавшему на столе пакету.
— Не двигаться! — усмотрев его движение, рявкнул парень в плаще, и пистолеты полицейских в ту же секунду направились в сторону Бори и Алика.
Капнул жир из чугунка в газ, и едко зашипело в наступившем безмолвии.
Тип в плаще произнес длинную, видимо, из официального ритуала, фразу. Ни Алик, ни Боря толком ее не поняли. Что-то о правах и обязанностях.
Уяснив существование языкового барьера, тип задал вопрос попроще:
— Вы кто такие?
— Друзья... хозяина, — молвил Алик, глядя на чугунок скошенными к кончику длинного носа глазами и машинально отирая руки о замасленный фартук.
Тип, подойдя к столу, взял в руки пакет.
— Ваше? — спросил в пространство.
— Мистера Фридмана, — отчеканил Борис.
Алик сиял с себя фартук, выключил газ под чугунком.
Что-то случилось. Что именно, они не подозревали, но думали одинаково: шеф кончился, и опять началось прежнее: ни то ни се, шалтай-болтай...
— У меня, — произнес Алик внезапно, — чего-то из зеленых есть, еду к маме. У нее квартира. Буду лежать на диване. До конца жизни. Жрать продукты с рынка, гулять и вообще... Надоело тут, Борь...
— А я лично еще поборюсь, — отозвался Борис. — Я вот не унываю.
— Прошу говорить по-английски! — взорвался тип в плаще. Затем, развернув пакет и всмотревшись в его содержимое, раскрыл рот.
Вытряхнул содержимое на стол: два рулона туалетной бумаги и тюбик с кремом от геморроя. Выпорхнула и записка, упав на пол. Боря записку услужливо поднял, успев прочесть ее текст:
«Отправь своему обкакавшемуся передо мной братцу. К телефону он не подходит, по моим данным — скрывается. Ваши дружки-кооператоры в Союзе — банкроты и трепачи. В сырье им отказали. Я поставил завод, а платить им нечем. Твои камни — половина того, что я потерял. Спасибо вам! Вы очень дорогие родственники.
С любовью. Дядя».Боря философски взирал на туалетную бумагу, скрупулезно изучаемую полицейскими. Равно, впрочем, как и Алик.
— Мы вынуждены вас обыскать, — обратился человек в плаще к Бернацкому, бросив брезгливый взгляд на распотрошенные рулоны.
Алик, вспомнив круиз, растянул тонкие губы в усмешке, понятной лишь ему одному.
— Good luck![19] — покладисто отозвался он и расстегнул на брюках ремень.
МИХАИЛ АВЕРИН
Миша Аверин сидел возле фонтана у громады Кельнского собора — каменного чуда. Ныли ноги от долгой ходьбы по городу, подмывало отправиться в маленькую семейную гостиницу «Элштадт», где он вчера остановился. Гостиница располагалась неподалеку, на старой, уцелевшей после бомбежек прошлой войны улочке, неподалеку от набережной грязноватого быстрого Рейна. Представил, как поднимается по узенькой лестнице на второй этаж, идет мимо гостиничной библиотеки с книгами на недоступном немецком языке и — ныряет в чистейшие голубые простыни... И спит до утра. За сорок марок. Одуреть, коли вспомнить советский коэффициент. Месячная зарплата профессора. Впрочем, пора мыслить и считать иными категориями. К тему же прошедший денек выдался на славу: найдена работенка по упаковке продуктов в магазине — сотня за смену, на первое время хватит. Что потом — неизвестно. Работа нелегальная, квартиры нет, будущее — в тумане.
На парапет возле него присела красивая японка.
— Девушка, — спросил он ее на английском. — Могу я вам составить компанию?
Девушка поспешно приподнялась, странно, как на сумасшедшего, взглянула на Михаила и ушла прочь.
— И хрен с тобой, — произнес Миша ей вслед, с тоской вспоминая доступных московских раскрасавиц.
Рисовали цветными мелками портреты нищие художники на площади перед собором, собирая подаяние за талант в расставленные возле своих произведений тарелки; неподалеку на лавочке пили пиво из банок и бренчали на гитарах какие-то бродяги, опять-таки в надежде содрать мзду с прохожих; шумел суетой встреч-расставаний близлежащий кельнский вокзал...
— Все лучше, чем в Сибири, — произнес Миша, вздохнув. — Все лучше...
Он очень прозорливо представил свою сестру Марину в камере предварительного заключения и — содрогнулся.
Встал, побрел в сторону набережной, к отелю.
Он думал. Думал, приходя к выводу, что тут, конечно же, не останется. Тут он чужой. И все чужое. Жестокая Германия. Непонятная. Хотя и красивая, и благоденствующая.
Миша хотел в Америку. Он немедленно уедет туда, как только проверит дееспособность присланного Борисом паспорта. В ушах у Миши звучали эмигрантские мелодии и напевы, и мнился ему Волшебный Брайтон Бич, где всем, как он, наверное, и место, и все там счастливы, дружны, пьют в блеске витрин и бриллиантов шампанское с русской водкой, и уж всегда готовы протянуть руку помощи, не говоря об элементарной моральной поддержке...
Миша и не представлял себе маленькую полутрущобную улочку с мостом подземки, тесные ресторанчики, поток прохожих, где не мелькнет ни единого русского лица, — очерченный океанским прибоем краешек задворок Америки.
Здесь, в Кельне, Миша находился в центре культуры, благополучия, хорошего вкуса, традиций и даже большего изобилия. Но Миша того не ведал. Мишу влекла американская сказка. И надежда. И ужас перед оставленной им, проклятой Богом Страной Советов, куда собирался сейчас некто Алик Бернацкий, чудак.
Чем же притягиваешь ты, Америка? Своей счастливой и загадочной символичностью для несчастных, мятущихся и убогих? Или полем боя для истомившихся нерастраченной силой? Или насыщением для ненасытных? Или манящей к себе сутью Большого Дьявола?
В вопросах и есть ответ.
1989—1990 гг.
БОРИС ГОРАЙ ЛИБЕРЕЯ РАРИТЕТОВ Повесть
I
Дождь моросил не переставая. Еще вчера белый и пушистый, сегодня снег потемнел. Могильные холмики обретали свои обычные формы.
Когда небольшая похоронная процессия вступила на территорию кладбища, Светлана еще теснее прижалась к мужу. Глаза ее, воспаленные от слез, выражали несвойственную покорность.
Катюшка то и дело порывалась выдернуть свою крохотную ладошку в варежке из большой руки отца и порезвиться. Девочка беспрестанно вертела головой и про себя, чуть шевеля губами, читала фамилии на мраморных досках и табличках. Смерть бабушки ее не испугала, тяжесть и боль утраты не сдавливали сердечка.
Киму казалось, что потеря, к которой он был готов, зная о безнадежном состоянии давно болевшей тещи, вызовет в нем тяжелые переживания. Но все оказалось проще, как-то будничней и спокойней. Теща умерла ночью, во сне. А утром он уже обзванивал родственников и близких знакомых.
Гроб опустили в могилу тихо и быстро. Застучали по его крышке комья глины и смолкли. Вырос холмик. Его подровняли. Грубо, лопатой обрубили стебли цветов и воткнули их в мокро-мерзлую землю. Ким обнял одной рукой жену, другой — дочку и повел их к выходу. Они проходили мимо старых могил. Вокруг одних высились подобия склепов, сваренные из полос или прутьев металла и старательно выкрашенные, другие стояли даже без оград, всеми забытые, едва угадываемые под осевшим снегом.
Ким шел уверенно. Он хорошо знал городское кладбище. Часто, особенно осенью, приходил сюда на этюды. Тишина и покой помогали ему одновременно отдохнуть и сосредоточиться. Именно здесь догадки и предположения выстраивались стройными рядами, разрозненные, а порой и противоречивые факты занимали свое место...
У выхода, будто очнувшись, Светлана отстранилась от мужа, мельком глянув в зеркало, поправила на голове сбившийся черный платок, отряхнула варежки дочери, оглядела Кима и грустно улыбнулась. Даже сейчас она не могла отказать себе в невинном удовольствии полюбоваться мужем. Высокий, широкоплечий, иногда резкий в движениях, он всегда внушал ей спокойствие и уверенность в себе. На обрамленном каштановыми волосами смугловатом лице его с широко поставленными серыми глазами несколько маленьких коричневых родинок казались естественным украшением. Светлана знала, что, нравясь женщинам, сам Ким относится к своей внешности пренебрежительно, хотя по долгу службы всегда был предельно аккуратен.
У ворот кладбища их ждал служебный автобус, который Киму выделили в связи с похоронами тещи. Здесь же, неподалеку, оказалась черная «Волга» отдела уголовного розыска. Ким надел шапку и подошел к машине. Семеныч, как всегда, внимательно изучал журнал «За рулем». Они у него не переводились: то ли старые перечитывал, то ли новые читал по месяцу.
— Ты чего, Федор Семеныч? — заглянул Ким в открытое окно.
Водитель, не отрывая взгляда от журнала, мотнул головой в сторону. Они уже виделись сегодня утром, когда Ким забегал на работу перед похоронами. Тогда молчаливый Семеныч вылез ему навстречу из машины, что делал исключительно редко и очень неохотно. Он вплотную подошел к Киму и глухо сказал:
— Ты это, держись. Вот. Что же тут... — и пожал Киму руку.
Сейчас же он даже не удостоил его взглядом. Повернувшись в ту сторону, куда кивнул Семеныч, Ким увидел подходившего к ним Вадима. Сычев спрятал подбородок в толстый, домашней вязки шарф, воротник пальто из бежевой плащевой ткани с теплой подстежкой был поднят. Вадим непрестанно шмыгал носом, смущался от этого, но ничего не мог поделать со своим насморком, допекавшим его ранней весной и поздней осенью.
— Извини, — поздоровавшись, прогундосил Сычев. — Смолянинов за тобой прислал.
Вадим отвернулся и облегченно вздохнул, выполнив свою неприятную миссию.
— Ладно, не вздыхай, — тронул его за плечо Ким. — Я же понимаю.
На самом деле он ничего не понимал. Начальник отдела уголовного розыска дал ему три дня по семейным обстоятельствам. Не каждый же день такое случается.
Досада все-таки дала о себе знать. Хотя Ким и не хотел признаваться в этом даже самому себе. В такой день... Да и Светку жалко.
Она стояла у автобуса, удерживая за руку дочку, которой хотелось подойти не столько к отцу, сколько к большой черной и такой блестящей от дождя машине.
— Давай ко мне заедем, — не предложил, а скорее заявил Ким. — Оттуда в управление. А?
Вадим пожал плечами: мол, как знаешь, я свое сделал, и открыл дверцу. Ким подхватил на руки подбежавшую к нему Катюшку и посадил ее рядом с Вадимом на заднее сиденье, а сам пошел к автобусу.
— Грустный месяц март, — сказала Светлана, когда они подъехали к дому. Помолчала и потом добавила: — Как бы Катюшка не простудилась.
Ким молчал. Он держал руку жены, затянутую в тонкую кожаную перчатку, и смотрел на выходящих из автобуса родственников. Ему вдруг стало обидно за своих девчонок. Обидно оставлять их одних. Конечно, это реакция на смерть тещи: и паршивое настроение, и сентиментальность эта, невесть откуда взявшаяся. Он любил тещу, хотя и старался не подавать виду, но любил нежно, как-то по-домашнему. И любовь его проявлялась не в праздничных подарках, о которых Ким никогда не забывал, не в терпимом отношении к ее старческим нотациям, а скорее в тактичном умении сгладить острые углы совместного быта.
Когда девять лет назад Ким пришел в этот дом, на него повеяло воспоминаниями детства. Раньше они с матерью и отцом жили в пригороде, почти в таком же двухэтажном кирпичном доме, в комнатушке на втором этаже. Отец, умерший, когда Киму едва исполнилось восемь, мечтал видеть сына на Кировском заводе, где проработал всю свою жизнь, пройдя большой и сложный путь от подсобника до инженера. Это он, Клим Логвинов, как обещал своему отцу, дал сыну имя Ким — Коммунистический интернационал молодежи.
Имя странное, но между тем созвучное его собственному.
— Ты иди, — Светлана поправила и без того безукоризненно лежащий на его груди шарф. — Мы сами. Тетя Саша, наверное, уже все приготовила. Позвони, если сможешь.
Ким наклонился, поцеловал жену куда-то в висок и пошел к стоящей у соседнего подъезда «Волге». Поднял на руки надувшую губы дочку, прижал к себе и шепнул на ухо:
— Не шали, слушайся маму. Ей сегодня очень плохо.
Катюшка кивнула, выскользнула из рук отца и медленно, то и дело оглядываясь, пошла к своему подъезду.
Когда Ким сел рядом с водителем, машина резко рванула с места. Семеныч удовлетворенно крякнул, усаживаясь поудобнее. Под колесами вместо спекшегося за зиму льда уже шуршал асфальт. Машина хорошо держала дорогу.
— Может, скажешь, в чем дело? — спросил Ким, обернувшись к Вадиму. Подъезд и автобус с черной полосой уже скрылись за поворотом, и он с удивлением почувствовал, что ему стало легче. Словно дома, мимо которых они проезжали, отгородили печальное событие сегодняшнего дня и все, что было с ним связано. Ким переключался на работу.
Вадим нарочито равнодушно произнес:
— Труп. В Петропавловском, дом семь. Похоже на убийство. Смолянинов сказал, чтобы ты подъехал, посмотрел. А потом — сразу в прокуратуру. Там получишь задание по плану следственных действий и оперативных мероприятий.