8
С кровельных скатов стекали последние сосульки, легкий ветер доносил аромат нежных почек. Друзья повторяли билеты, расположившись на скамье у черемуховой рощи, потом Робик с Элькой куда-то загадочно испарились. Матюшу приморило на солнце. Сквозь щебет птиц и полудрему слышалась живучая детская считалка: «Роза-береза, мак-василек, кашка-ромашка…»
Розы. Падающие лепестки. Крохотные дорогие воспоминания. Вздохнув, Матюша попытался сосредоточиться на конспекте и краем глаза отметил движение отъехавшего от остановки автобуса. Поднял голову, разглядывая высыпавших во двор пассажиров, и замер… Сердце забухало где-то в горле: по тротуару шла девушка – высокая, с прямыми мальчишескими плечами. Серый плащ, черные туфли на низком каблучке… Вика?!
Быстрые ноги с тонкими лодыжками легко несли девушку к его дому. Было уже ясно, что это не Вика, а сердце продолжало взволнованный благовест. Захотелось увидеть, какое у нее лицо. Может, она некрасива, и Матюша просто пройдет мимо. Он подхватил тетради.
На Вику вблизи она не походила нисколько. Напоминала скорее отроческий портрет сына художника Тропинина: те же вьющиеся русые волосы, шелковистые брови, четкий абрис неярких губ. Но не девчонка, явно старше Матюши. Взглянула, и он чуть не задохнулся – те же карие с прозеленью глаза! Они ему снились. Захотелось спросить: «Ты уже не носишь очки… Вика?»
Девушка зашла в подъезд. Помедлив, Матюша бросился за ней. Она беспокойно обернулась, застыв на секунду. Машинально улыбаясь, Матюша медленно всходил на свой этаж. Разумеется, произвел на незнакомку малоприятное впечатление. Никому бы не внушила доверия в сумраке лестницы гуинпленовская улыбка. Начало общения мало обнадеживающее, но что бы ни подумала о невольном преследователе эта чья-то прекрасная гостья, он здесь, в конце концов, живет.
Перед дверью Кикиморовны она остановилась. Позвонила, уже не оглядываясь, и в проеме отворившейся двери Матюша увидел вторую девушку. Снова качнулся в груди смятенный маятник: «…как мимолетное виденье, как гений чистой…» Боже, какие неправдоподобные красавицы! Вторая неизвестная была юным повторением старшей, но с более филигранными, как бы довершенными чертами лица, и волосы струились по плечам светлым золотоносным ручьем. Матюша нарочно повернул голову боком, выгодной стороной, девушка скользнула по гордому профилю холодом голубых глаз – будто сосулькой по щеке провела. Жаль, не хватило солнечно-карей теплоты в неведомых генах…
Матюша медленно поднимался по ступеням. Шаг – вдох, шаг – выдох, вдох-выдох, барабаны и звон литавр, вдох, ритм задержался: послышались голоса. «Дора, ты хлеб купила?» – «Ой, забыла! Сходи, Мариночка, сама, ладно? Я устала сегодня». Щелчок замка, лестничное интермеццо завершилось.
Дора. Федора? Старинное имя. Прежде Матюша не знал ни одной девушки с таким именем. Судя по разговору, это старшая, а златовласку зовут Мариной. Кто эти девушки Кикиморовне? Племяшки? Где, кстати, старуха? Что-то перестал тявкать ее молодой песик, внук приснопамятной Эсмеральды.
Робик сообщил, что дама с собачкой уехала к дочери на море. Рванула пораньше, а квартиру сдала до осени. Жилички вроде художницы.
– Фантастически красивые, – сказал Матюша.
– Ничего, – пожал плечом Робик с видом пресыщенного эксперта. – У младшей волосы прикольные, а старшая чем-то Вику напоминает, та тоже походила на пацана.
Не стоило спорить с неисправимым фанатиком, с детства зацикленном на единственном понятии о женской красоте. Все не брюнетки казались Робику бесцветными и лишенными шарма (хотя себя, ярко выраженного блондина, он к неказистым парням отнюдь не причислял).
Подкарауливая в окно вечерний автобус, Матюша ждал появления Федоры, хватал сумку, деньги и стремглав мчался вниз. Ум заходил за разум в бешеной скачке, второпях накинутая рубашка крыльями развевалась за спиной. Падший (по лестнице) ангел тормозил у входа, застегивал крылья и, восполнив кислород в легких, не спеша открывал дверь. Потом плелся в магазин за хлебом, обожженный на крыльце сполохом зеленых искр. Дня через четыре глаза девушки потеплели с едва уловимой усмешкой, а через неделю добрые соседи начали дружески кивать друг другу. Марина выходила реже сестры, ездила в город на автобусе во вторник, четверг и воскресенье. От нее Матюша получал мгновение милостивой улыбки. Спасибо хоть узнавала.
Дома между тем назревали давно предрекаемые дядей Костей события. Отчетливо близился коллапс отношений папы с тетей Оксаной, упрямо надеявшейся вернуть былое на него влияние. Впрочем, их умирающая связь, а также экзамены, выпускной вечер, поступление в университет – все внешнее пространство с его перипетиями измельчало, отодвинулось, как незначительные декорации общего фона. Мир сосредоточился в колодезной глубине подъезда, в морзянке каблучков и звуках пещерного эха. Матюша напряженно ловил голоса сестер на их площадке, пытался по интонациям определить настроение каждой, строил какие-то выводы из коротких диалогов. Он почти полюбил квартиру Кикиморовны – в ней дышала загадочная жизнь. Кто эти девушки? Откуда явились? Зачем? Матюша стал чаще бывать у Робика, ближайшего их соседа.
«Отпускная» тетя Гертруда целыми днями как будто безвылазно сидела за вышиванием у телевизора, но успела познакомиться с квартирантками Киры Акимовны. Выяснилось, что они приехали из провинциального городка, Федора где-то работает и содержит Марину, а та занимается в студии, по собственной инициативе открытой известным живописцем Вячеславом Владимирским для молодых художников. Деятельный и состоятельный, он на старости лет увлекся меценатской идеей и по окончании студийной муштры собирался протежировать самых талантливых на учебу за границу.
Матюша удивлялся, что тетя Гертруда не замечает перемен в сыне. В последние дни болтливый Робик внезапно сделался скупым и кратким на фразы, скулы заострились, как от недоедания, на лице застыла улыбка, сильно смахивающая на олигофреническую. Но хранить тайну от друга он долго не мог и признался: у них с Элькой любовь!!!
К разочарованию Робика, Матюша отнесся к мировой сенсации без воплей «гип-гип ура». По его мнению, переход за грань детской привязанности был ожидаем и закономерен. Детсадовские и школьные годы вполне заменили друзьям старозаветный период ухаживания. Теперь они люди половозрелые, наступила пора слиться в экстазе.
Освободившись от секрета, Робик радостно принялся трепаться по-прежнему, в основном об Эльке. По нему выходило, будто их любовь по редкостной силе превосходит все существовавшие ранее и существующие ныне любви. Правда, свадьбу они решили сыграть после окончания вуза, из-за чего слегка опасаются внепланового зачатия.
Матюша вытряс трехгодовую копилку и преподнес Робику подарок: кондом-минимум для начинающих, сто штук изделий номер два (первым считается противогаз). Поздравляю, счастья в личной жизни. Робик обиделся и высыпал упаковки дарителю на голову. Слегка подрались, потом собрали и поделились фифти-фифти на случай подтверждения Матюшиной половозрелости с какой-нибудь (а вдруг?) одноклассницей. Робик заботливо сказал, что после выпускного на радостях прощания всякое может произойти.
Свои «резинки» Матюша раздал ребятам в школе. На следующий день какой-то козел изловчился сунуть в портфель Наде Великановой завязанное (зачем учебники марать) изделие с содержимым. Скорее всего, в него влили сырой яичный белок. Врагов у нее хватало, а она почему-то подумала, что это Матюша. Ор стоял… Но у Великановой есть замечательная черта: не стукачка. Учителя о «шутке» не прознали.
Робик попросил Матюшу об одолжении. У влюбленных не было места для занятий своей выдающейся любовью, только территория Снегиревых пустовала с утра до обеда и полтора часа после уроков. Матюша был не в счет, мог где-нибудь перекантоваться. Договорились, что квартиру он будет предоставлять во имя феноменального чувства через два дня на третий, когда тетя Раиса дежурит.
…Но в условленное время Матюша не впустил друзей. Он тогда ни о чем не думал и ничего не слышал.
9
Тетя Оксана пожаловала утром, едва папа ушел на работу. Матюша спал и, услышав звон, спросонья надавил на кнопку будильника. Звон продолжался – настойчивый, неумолимый, как судьба. Матюша с досадой подумал, что Робик с Элькой слишком торопятся закрепить на широком диване гостиной свою исключительность. До великого действа оставалось полчаса.
– Матюша, это я, – раздался из-за двери голос тети Оксаны.
Она прошла в прихожую весело напевая, повесила накидку-пончо на спинку стула в кухне. Матюшу не интересовал повод столь экстренного визита – может, забыла что-то важное. Но тетя Оксана не спешила, и он отправился в кровать. Целых полчаса приятной рассветной дремоты, потом подвалят друзья, а тетя Оксана отшвартуется. Не настолько же наглая эта женщина, чтобы не понять нежелание общаться с ней!
Слабый сон прерывали приглушенные звуки: шорох подошв, шум воды. Тетя Оксана мылась под душем, гудела феном. Немного погодя скрипнула дверь, и, еще не проснувшись, Матюша почувствовал возле себя чье-то сдержанное дыхание. Открыл глаза. Перед ним стояла тетя Оксана – с пушистыми распущенными волосами, в папином халате. В старом халате с золотистым отливом, сквозь который, словно утопшие в меду пчелы, проступали ее соски.
– Что вам ну… – не успел досказать Матюша. Легкое движение плеч, и, обтекая красивое тело, тонкая ткань разлилась у ног. Тетя Оксана переступила через шелковую лужицу – шаг, два, а дальше все было так, как, возможно, случается в фантазиях пожилых темпераментных дам, когда они балуются с резиновыми имитаторами. Только Матюша – не резиновый, живой, ошалевший, повергнутый в ужас, Матюша, выдернутый из грез и мгновенно завороженный реальной женской плотью, – был, конечно, куда более интересной игрушкой. Он пал под двойным натиском властной женщины и подлого искусителя, безоговорочно вошедшего с ней в злодейский сговор. Этот предатель тугим конусом качнулся в трусах и, с иллюзионной ловкостью выпростанный ею, принял обычную утреннюю стойку. Глаза тети Оксаны блестели, как сбрызнутые маслом ножи. Она припала к аспиду ртом. Умей змееныш издавать звуки, он бы взвыл от счастья.
– Тетя Оксана, – взмолился в Матюше остаток ужаса и стыда.
Смеясь, она скользнула вверх, прильнула к его губам и начала целовать так, как он ни с кем еще не целовался. Впрочем, неистовая игра разинутых ртов, их проникновение друг в друга мало общего имело с поцелуями. О, бедные эфемерные путаны, с которыми Матюша воображал себя королем крутого секса! Они ничего не умели, он ничего не знал, хотя тетя Оксана, наверное, преподала ему не самый свой сложный урок.
Матюша жамкал смуглые перезревшие груши, не понимая, как очутился сверху. Он не давал женщине передохнуть. В какой-то миг ему померещилось, что она умирает – такой запредельный вырвался стон из ее оскаленного рта, но змий не способен был остановиться до тех пор, пока Матюша не отвалился в испарине. Женщина сползла с кровати, подхватила с полу халат и вышла.
Матюша вдруг почувствовал чей-то пристальный взгляд. Господи, мама. Невольный свидетель, безмолвный судия. Сын не оставил ей выбора, она видела все. Случившееся тотчас показалось чем-то невыносимым, криминальным, как если бы он пытался убить любовницу отца. Горячие капли потекли по вискам. А если б отец зашел сейчас в комнату? Если б Матюша, лежа на развороченной преступлением постели, спокойно признался ему: «Папа, я трахнул тетю Оксану»?! Что бы произошло?..
Через четверть часа скрипнула дверь. За ней стояла тетя Оксана, одетая, с чемоданом.
– Прекрати страдать, ничего страшного не произошло. Мы больше не увидимся. Забудь меня. – Она засмеялась. – Прощай, малыш, и забудь.
Дотянувшись до полки, Матюша нащупал подаренный ею пейджер и запустил им в притворенную дверь. Ненавидя тетю Оксану до колик где-то в солнечном сплетении, Матюша знал, что никогда не сможет забыть это кощунственное утро.
Весь день провалялся он в кровати. Курил, разглядывал потолок. Подремывал. Едва в тумане проступало лицо Марины, прерывал сон. Боялся запачкать собой. Чудилось, что кто-то без его ведома и согласия разыграл в комнате сатанинский спектакль. Матюша попал сюда по ошибке, он не мог быть этим гнусным ублюдком. Раздвоенное сознание размышляло отдельно: одна половина вынуждала хозяина встать и помыться, вторая подначивала его расстаться с этим грязным миром. Ощущая себя то конченым подлецом, то орудием женской мести, Матюша вдавливал лицо в подушку, пока не начинал корчиться в спазмах удушья. Представлял мелодраматичную записку в мертвой руке: «В моей смерти прошу винить…», и подушка вбирала в пух неудержимый хохот.
Ветер раскачивал верхушку березы, откромсанную оконной рамой. Пепельница наполнилась окурками. Матюша думал о Марине, отныне потерянной для него. Не успел рассказать Робику, а теперь и не надо. О тете Оксане ни в жизнь бы не рассказал. Странная привычка у некоторых выбалтывать знакомым и незнакомым сокровенные секреты. Наверное, так легче, – вроде того, что расчесываешь зудящие места, покусанные комарами. Матюше претили задушевные исповеди, почти всегда недалекие от жалоб.
Он включил музыку. Резкий, как бритва, голос Жанны Агузаровой заполнил усталый мозг. Жанна пела «Звезду», песню одиноких. Хорошо было друзьям. Робик с Элькой, чтобы не разлучаться, решили вместе поступать в мединститут…
В комнату зашел папа, и Матюша вознесся на пыточный Эверест. Все части кожи, которой касались губы и пальцы тети Оксаны, занемели. Певица в децибелах тянула свое космическое «ля-ля». Папин рот открывался и закрывался, лицо покраснело от возмущения. Матюша кивнул. Наверное, невпопад. Папа выдернул Агузарову из розетки и закричал:
– Ты слышишь меня?!
– Да, пап. Извини.
– Накурил, макак японский! – он распахнул форточку шире. – Учительница звонила. Сказала, что тебя не было в школе. В чем дело?
– Живот болел, – прохрипел Матюша.
– Нужно было предупредить. – Отец поднял с полу разбитый пейджер. – Почему ты его сломал?
– Просто так.
– Почему? – повторил он тупо.
– По кочану! – крикнул Матюша с неожиданными слезами. Его изводила отцовская наивность.
– Ну, хватит бить баклуши. Подъем!
– Да, папа.
– Как сейчас живот? Болит?
– Нет.
– Приведи комнату в порядок.
– Да.
– И за учебники.
– Да, папа.
Он ни о чем не догадывался.
Матюша не мог заниматься. Не мог есть. Бежал по лестнице, не глядя на дверь Киры Акимовны. Снегирей сбивала с толку его устойчивая угрюмость. Горечь предательства не давала ему жить. Бравый молодец, каким он грезился себе недавно, обернулся испившим дурной водицы козленком. Отыскав фотографии с тетей Оксаной, Матюша их сжег. По сравнению с расчетливым цинизмом этой женщины смущающее словесное беспутство папы и дяди Кости казалось теперь детским лепетом. Под масками их веселого неприличия скрывалась сентиментальная мужская чушь.
– Что с тобой творится? – спросил дядя Костя, когда племянник в обед не съел и полтарелки супа. – Тебя бросила девушка?
Старший Снегирь всегда был меток в определении событий, но тут угадать, наверное, было нереально, и Матюша не выдержал. Выпалил все единым духом, с облегчением отметив, что сумел избежать пошлых слов.
– Отцу сказал? – с олимпийским спокойствием поинтересовался дядя Костя после некоторого молчания.
– Нет.
– Правильно. Не злись на нее, бесполезно. Время вылечит.
Легко сказать! Удрученный столь несерьезной реакцией, Матюша еле подавил слёзный порыв. С чего он решил, что его примутся оправдывать и успокаивать?..
Дядя Костя невесело усмехнулся:
– Когда-нибудь придет время, Матиуш, и ты поймешь, что нанес рану каждой покинутой тобой женщине. Судя по всему, их будет много. Считай свою маленькую драму авансом расплаты за будущие грехи.
…Причесываясь у зеркала, Матюша всмотрелся в свое тоскливое отражение. Привет, зануда. Снова собираешься отмазываться? А попробуй сказать правду. Женщину оскорбил промах с увернувшимся от женитьбы любовником, в отместку она поиграла с тобой в кошки-мышки. Ну и что? Не съела же. Она видела, что ты ее хотел, и нечего изображать из себя пострадавшего. А не пей, козленок, воды из копытца, мазохистом станешь.
Он подумал так, и ему стало смешно. Острота постыдной истории если не сгладилась, то понемногу притупилась. Папа по-прежнему ни о чем не подозревал, радуясь свободе. И Матюша радовался. Вина отпускает, когда сознаешь, что человек, которого ты больно ударил (даже если он об этом не знает), здоров и весел.
10
Утром в удачный день у Кикиморовны заело ключ. Насквозь проржавел. Плевалась она, что ли, в замочную скважину? Славная старушка. Марине пришлось прибегнуть к помощи Матюши, тем более что он – совершенно случайно – спускался по лестнице. Дверь заперли не без усилий и: «Спасибо» – «Всегда пожалуйста», – разошлись… А днем после школы он не поверил везению, увидев Марину, шагающую с остановки. На плече девушки покачивалось что-то смахивающее на тонкое бревно.
– Давайте я понесу.
Она с облегчением скинула на руки Матюше довольно увесистый рулон пропитанного краской холста.
– Еле привезла на автобусе. Не очень тяжелая штука, но неудобная.
Забросив «бревно» на плечо, Матюша придушил волнение восторга и бодро, как на субботнике, зашагал вверх. Неужели это правда, и рядом идет такая потрясающая девушка? Это правда! – и пульс отбивает сто ударов в минуту, и в голове стоит малиновый звон. Ступень за ступенью, барабаны и медь – дуп-п, динь-дон, дуп-п, динь… Надо о чем-то говорить, иначе Марина посчитает помощника букой. Тщетно перебрав набор дежурных фраз, он вспомнил о ржавом замке и сбегал домой за солидолом. Ключ с изумленным всхлипом провернулся в два счета. Матюша рискнул: