Мария Ануфриева Карниз
© Ануфриева М., текст, 2015
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2015
* * *В ней с детства как будто умещались две девочки: мечтательная тихоня с пухлой книжкой на острых коленках и бесшабашная пацанка с растрепанными косами, верховодившая окрестными сорванцами. Пятерки за домашние задания соседствовали с жирными двойками по поведению. Она поила кукол чаем, а потом неслась на улицу и вела малолетнюю банду войной на соседний двор. Когда выросла, девочки угомонились и лишь изредка, не утерпев, лезли в ее отношения с мужчинами, нашептывая: «Включай очаровательную глупышку – нет! – врубай стерву», и, надо сказать, редко ошибались. А уж когда она влюбилась, обе умолкли, такого не ожидали даже они. Ия оказалась женщиной с изюминкой.
Изюминки, если вдуматься, есть у всех. Над кем-то создатель задумался и просыпал целую пригоршню. У одного они легли в сердцевину, а сверху – толстый слой теста, и не скажешь, что внутри есть изюм. У другого лежат на поверхности, а откусишь – одно тесто.
«Мне так хотелось, чтоб люди хотели иначе. Вот незадача – попала сама под раздачу», – напевала под нос Ия слова из песни только входившей тогда в моду певицы Земфиры и смотрела на картинку с кошкой, пришпиленную иголкой к стене.
Кошка идет по краю серой покатой крыши. Мягко пружинят лапы, глаза прикрыты, зажмурены, будто от удовольствия, и не смотрят вниз. Под кошкой квадраты дворов, нити узких улиц, перекинутые крест-накрест ленты широких проспектов и крыши, крыши, крыши. Высоко забралась кошка, но крыша под ней изгибается или обрывается – этого уже не видать, картинка заканчивается волнистым краем. Замерла кошка на краю и словно трогает лапой тонкую иглу шпиля далекой крепости. То, что крепость называется Петропавловской, Ия сперва не знала. Она эту картинку еще в Новотитаровке из журнала выдрала.
Ия по-турецки сидела на письменном столе и в такт певице постукивала пальцами по учебнику «История философии». На его обложке были изображены элегантные французские интеллектуалы Камю и Сартр и широколобый, с волнистой бородой, мужик. Имя его, как сообщал учебник, Аристокл. Это за косую сажень в плечах к нему приклеилось греческое Platos.
Ноготь оставлял тоненькие следы полумесяцем на глянцевом лице Платона-Аристокла, но она не замечала, что портит учебник и широкий лоб ученого мужа, и все отбивала и отбивала такт: «Ромашки-и-и… Дурной мальчишка ушел, такая фишка, нелепый мальчишка». Нелепо переживать, когда уходят, тем более дурные, тем более мальчишки. Это она права.
Земфира ей определенно нравилась. В ночном эфире популярной городской радиостанции шла запись интервью, которое перемежалось песнями с ее первого, готовящегося к выходу альбома.
Разные имена бывают на свете. Вот певицу Земфирой назвали. Земфира-Зефира. Должно быть, не сладко жилось ей с таким именем, пока звездой не стала. Потом-то уже плевать. Готовое имя для сцены, цыганское будто, и выдумывать ничего не надо.
Ее наградили именем – Ия. Назвали бы хоть Ая или вот общеупотребительно: Оля…О-ля, О-ля. Много Оль хороших на свете встречается, а вот имя – пустышка, дырка от бублика.
Отец-то хотел назвать ее Лаума, но мама воспротивилась, мол, ведьмы только нам не хватало. Мама с рождения в Латвии жила и в языке, слава богу, разбиралась. Про ведьму, конечно, никто бы не вспомнил, но дразнили бы ее в школе: а) Вайкуле, б) лучше не думать. «Лаумой» называлась фабрика нижнего белья в родной Лиепае.
Может, имя этой фабрике и помогло выстоять тогда, когда почти все заводы в их городе остановились. И отцовский машиностроительный, и мамин завод детских колясок давно закрылись, а трусики и лифчики «Лаумы» до сих пор нарасхват.
Родители никогда не ссорились. Жили в согласии до тех пор, пока однажды не расстались навсегда. Но тогда до крушения страны, зацепившего и обрушившего их семью, крепость которой не прошла проверку безработицей, еще далеко было, поэтому назвали дочку компромиссно и даже немного под стать любимому городу – Ия. Впрочем, это не избавило ее от чертовинки в характере, как будто предугаданной не сумевшим настоять на своем родителем.
«Ия из Лиепаи», – так она порой и представлялась до сих пор, хотя где теперь Лиепая и где она… Но «Ия из Новотитаровки» звучало бы совсем погано.
Все ее существо восставало против этого чужого корявого названия, которое клеймом прописки в паспорте имело теперь к ней прямое отношение. Зато гражданка Российской Федерации. Сама сбежала от бабушки, к матери с отчимом на Кубань пожаловала, чтобы школу в России закончить. Они тогда дом новый отстроили и братиком ее наградили. Но не переплюнули оставшегося в Лиепае отца – тому молодая жена родила двух погодок.
Так у Ии появились три брата и пропала семья, а потом и родина. Став россиянкой, к бабке в Лиепаю студентка из Петербурга приезжала как иностранная гостья, по приглашению.
Дома, в Латвии, русских притеснять стали, и казалось, никаких перспектив, а вот теперь, говорят, в ЕС их примут. Если так, выходит, она будущую Европу на деревню променяла, патриотка хренова. А она не в Россию хотела, а просто к маме.
В той, лиепайской еще школе, приклеилось к ней имя Изаура с легкой руки классной руководительницы. Сериал «Рабыня Изаура» шел, а она всегда смуглой была, черноволосой, а тогда кожа вообще желтизной отливала.
– Гляди-ка, ну прямо вылитая Изаура, – сказала их классная на обеде в столовой училке из параллельного 4 «Б». Та стояла через три стола, за которыми сидели все четвертые классы школы, и, услышав, закивала головой:
– Еще и косички вон черные по бокам!
Классы заржали и принялись выискивать дона Леонсио, но среди розовощеких мальчиков с белыми, как лен, волосами так и не нашли.
Через неделю в классах объявили карантин, потому что Ию отвезли в больницу, определив желтуху, но это уже не имело никакого значения. Она стала Изаурой и, вернувшись через два месяца в класс, немедленно познакомила свой четвертый «В» со всем, чему сама научилась в детской больнице: петь матерные частушки и аккомпанировать себе «тюремной музыкой». Пацанка внутри нее ликовала. Костяшками пальцев отбиваешь удалой ритм на краю парты: гоп-ца-ца, гоп-ца-ца…
Это умение потом не раз пригождалось ей в жизни для того, чтобы разбавить пресность какой-нибудь шибко благородной компании. А первый раз в Новотитаровке понадобилось, когда далекие от политеса акселераты-одноклассники пытались цаце из Прибалтики свои понятия внушить. Она через это «гоп-ца-ца» и выпитую бутылку домашнего вина тогда почти в доску своей стала.
Совсем своими девчонки становились на доске. На досках, вернее, в покосившемся сарае на краю станицы. Он бесхозный, что ли, был, открыт всегда. Там и компании гудящие собирались, и парочки забредали. Дурная слава об этом сарае шла.
После выпитой бутылки и ее туда зайти тянули, но островки здравых мыслей, дрейфующие в голове посреди разлившегося винного океана, подсказали ватным ногам дорогу в обратном направлении, к дому.
– Че ты ломаешься, опытная же телка, сама говорила, – подловил ее на перемене следующим днем Рогатый.
Настоящий казачина, и даже челка его вилась и складывалась сама собой в замысловатый чуб. Димка Рогатый его звали – да, это она помнит, хотя память ее имела быстрое свойство выкидывать то, что держать в голове не хотелось. Но Рогатого – помнит, куда уж деться, как-никак первый ее мужчина. И главное, зачем…
Чтобы не хуже других, чтобы не в грязь лицом. И потом, сама так круто себя держала в компании Рогатого после бутылки вина: дескать, ничем меня не удивишь, я и не только «гоп-ца-ца» умею, все уже давно у меня там, в Прибалтике, случилось, и даже неинтересно мне, такой просвещенной в пикантных вопросах девушке, с вами тут, колхозниками, в хлеву барахтаться.
Подловил ее Рогатый на слове, подловил. Пришлось крутизну свою доказывать. Там, в этой Новотитаровке, все с ног на голову было, чем хуже – тем лучше. Что ж, почти по Достоевскому. Ну, Федор Михалыча-то она позже, конечно, к сараю притянула, когда уж поняла, что Рогатого из памяти не стереть, как прочих других. Впрочем, другие уже не в Титаровке были, а когда она стала свободной взрослой женщиной-студенткой.
Интересно, Рогатый-то понял, что первый у нее, или слишком пьян тогда был? Неделю он за ней увивался, все доказательств опыта просил. Может статься, и не допросился бы, но потом ее и девки-ровесницы уже подкалывать стали. В выпускном классе, а парня своего нет. Ну и что, что только приехала, опытная женщина в таких делах не мешкает. Хихикали и многозначительно кивали на Рогатого: гляди, как за тобой таскается.
Под давлением общественности, можно сказать, Рогатый и стал ее парнем. На первом же свидании в сарае навалился как боров, подмял, пыхтел, елозил, сопел в ухо, потом разогнался, будто дрова рубил. Она от боли даже красиво, глубоко, как в однажды смотренном у подружки видеофильме, стонать забыла. Только дышала как-то по-собачьи, верхом легких, и неудобно упиралась головой в стену сарая.
Это на урок физкультуры было похоже – так же бессмысленно, потно и все не кончается. Вот когда сочинение пишешь или контрольную по физике списываешь, так будьте-нате, звонок тут как тут. А в вонючем спортзале под прицелом мяча в феноменальной по своей тупости и незнающей географических преград игре «перестрелка» время замирает, урок все длится, мяч все бьется о стенку или об тебя, если не увернешься.
Вот и тут Рогатый раскачивался на ней, как на станке или на козлах, бился об нее своими мохнатыми твердыми ляжками и в нее тем, что она и различить не могла из-за разливающейся по животу ноющей боли.
Но даже самый длинный, спаренный из двух, урок когда-нибудь заканчивается. Звенит звонок, и можно бежать в раздевалку. Рогатый сдавленно зарычал, несколько раз отчего-то дернулся и, когда он повалился на нее и сгреб в свои мокрые объятия, она поняла, что мучения позади.
Он еще что-то мычал и, как теленок, лизал ее ухо, когда она уже вежливо, но настойчиво проталкивалась к выходу из-под него, ведь урок физкультуры закончился, зачет вымучен и дольше оставаться в спортзале не имело смысла.
Конечно, она, честно глядя ему в глаза, соврала, что ей понравилось, как врала потом не раз. С каждым последующим разом это было все убедительней: она уже не забывала стонать, извиваться, вытягиваться стрелой, закидывать ноги на плечи и смыкать их на мужской спине. Актриса больших и малых…
И зачем это было ей нужно, нет, ну скажи? Чтобы как все, чтобы никто не догадался.
«Я ворвалась в твою жизнь, и ты обалдела. Я захотела любви, ты же не захотела…» – пела Земфира.
Она тоже ворвется в его жизнь, и он захочет любви. Она уже любит его – на расстоянии, заочно, не видевши ни разу, влюбившись по рассказам. Даже думает о нем стихами, «высоким штилем».
Уже сегодня Ия собиралась встретиться с Папочкой, в жизнь которого мечтала ворваться, хоть никогда и не видела. Ну и что, зато много слышала: у него крутой нрав, острый язык, крепкий кулак и новая подружка-юрист. Смена баб происходит регулярно. Вообще-то новой подружкой мечтала стать она, а тут – вот незадача, без всякой раздачи.
* * *Ия жила на съемной квартире в спальном районе Петербурга, квартира была отвратительная, грязная, за стенкой алкаши, а рядом полчища тараканов. Стоило выключить свет, перли из всех щелей. Казалось, что с каждым днем, несмотря на принимаемые меры, их становится все больше и скоро они целиком утвердят свою власть над отдельно взятой квартирой, превратив ее в тараканье Прусское царство. Надо было бежать отсюда, но студенческая стипендия не позволяла. Спасибо, мать с отчимом переводы раз в месяц присылали, а два раза – посылки со знакомым проводником.
При всех своих недостатках квартира имела одно перекрывающее их достоинство – дешевле не сыскать. С юристом тут не потягаешься.
А подружки в универе еще думали, что у нее богатый любовник есть. У некоторых и правда были папики, они же спонсоры. Но не у нее. Скука, какая же скука, ведь за несколько лет после сарая с Рогатым для нее в мужчинах ничего не изменилось, как она ни старалась, потому что сама она не поменялась. Чем больше они до нее дотрагивались, тем меньше трогали.
Папочка – это другое дело. Всегда, когда Ия ловила ухом истории его похождений, – разумеется, делая вид, что они ей совершенно неинтересны, – чувствовала, что задевают ее слова за самое живое, за низ живота.
Поводов познакомиться не найти, единственной ниточкой была общая знакомая. Толстуха Муха, за какие-то сомнительные заслуги названная так с легкой руки того же Папочки. Сама же Муха всех особей женского пола, независимо от возраста и нажитых регалий, называла «девочка», а всех мужчин от 5 до 95 лет – «мальчиками».
Муха все обещала, что соберет общую компанию. Ия безразлично пожимала плечами: «Ну соберешь, так соберешь». Про себя же умоляла: «Ну, когда же, наконец, когда ты выполнишь свое обещание, черт бы тебя побрал?!»
И вот – свершилось! Вчера ей позвонила Муха и сказала:
– Приезжает девочка одна из Италии, мы с ней гулять будем, в Эрмитаж пойдем. Хочешь с нами? Еще кое-кто будет.
– Кто? – блекло поинтересовалась Ия, закусив губу, и чуть не запрыгала на месте, услышав ответ.
Потом она красила ногти, перебирала платья и вот уже за полночь уселась слушать радио.
В постели она вытянулась, скомкала между ног одеяло и обняла куцую подушку. Стараясь думать о завтрашнем дне и не думать о тараканах, она заснула.
Утро встретило ее визгом тормозов, воем сирен, гудками автомобилей и железным звоном трамваев. Окно выходило на широкий проспект, который просыпался одним из первых в городе, а то и вовсе не засыпал.
Вчерашнего волнения не было, все равно шансов у нее нет. Погуляют по городу и разойдутся. Но каблуки на всякий случай надела самые высокие, не для прогулок. И любимое платье, с красными маками по подолу. Ничего, что лето кончилось.
Выйдя из метро, она сразу их увидела. Муха энергично размахивала рукой с зажатой в ней сигаретой и стреляла глазами по сторонам. Рядом стояла тоненькая, хорошо одетая, загорелая девушка, в которой Ия сразу признала «итальянку».
Оказалось, что ее зовут Надя и родом она из Белоруссии. Не успела Ия задать невинный, но раздирающий ее душу вопрос: «Больше никого не ждем?», как увидела Папочку.
Идет, улыбается и машет им руками так широко, словно загодя хочет обнять всех разом. Он был именно таким, как она представляла. Белые брюки, рубашка в полоску, кожаная сумка на плече, ежик волос. Так и хочется провести по ним ладонью, чтобы почувствовать мягкую колкость. Ничего демонического, и главное – без подружки-юриста.
Папочка сразу обратил внимание на «итальянку», оно и немудрено: Надя была чудо как хороша. Разговаривая, она ласково касалась кончиками пальцев руки собеседника, склоняла кудрявую головку и, казалось, гладила своим взглядом.
«Итальянка» понравилась и Ие, но ей было чуть обидно, что сама она занята на вторых ролях и идет позади рядом с Мухой, которая деловито прокладывала путь, прямо противоположный дороге в Эрмитаж, и озабоченно читала надписи на вывесках.
«Давайте посидим, выпьем, а там уж и в музей можно», – наконец озвучила она план действий и разом, как кутят, по-хозяйски втолкнула всех троих в показавшуюся ей приличной забегаловку.
Они сидели у окна, пили вино, сквозь пыльное стекло светило осеннее солнце, а мимо, как пелось в еще одной популярной тогда песне, «пролетали дорогие лимузины». В них проносились женщины с горящими глазами, золотыми волосами. За углом, по соседству с забегаловкой ковал браки районный ЗАГС.
Здорово ловить лучики осеннего солнца на лице. Они словно извиняют, что прогуливаешь занятия в университете, ведь дождливой осенью каждый солнечный день сродни каникулам.
Муха и Надя обсуждали Люксембург. Ия чувствовала себя неловко, поскольку нигде за границей, кроме своей родины, ставшей чужой страной, еще не бывала. Она заметила, что и Папочка старается, но не может поддержать беседу: видать, тоже не бывал.
Она смотрела на Папочку и чувствовала, как прорастает в ней невесть откуда взявшаяся уверенность, что все это – её. Это чувство мучило и раньше, а тут взошло, заколосилось, хоть жни да каравай с него пеки.
Разговор плавно повернул и перешел на обстоятельства итальянской жизни Нади.
– Ну как там, в Италии? – допытывался Папочка. – Чем ты там занимаешься, работаешь?
– Работаю, – мягко говорила Надя, а Муха с многозначительным видом подливала ей в бокал. – Я так отвыкла от этого серого неба, люди тут такие неулыбчивые. А там солнце, в Венеции так хорошо, как я люблю Венецию! Там настоящий рай.
– А что ты делаешь, где работаешь? – не унимался Папочка и по-кошачьи следил за движением ее губ.
– Секретарем в фирме, звонки принимаю.
По рассказам Мухи было известно, что Надя, окончив филфак университета, долго искала работу. Идти учительницей в школу она не могла: иногородней девчонке на такую зарплату не прожить, разве что ночевать в той же школе и подъедать за учениками. Возвращаться на родину, отведав столичной жизни, не хотела.
Однажды купила очередную газету с вакансиями, а там объявление: требуются девушки с хорошим знанием английского языка. Через месяц Надя уехала в Италию работать танцовщицей в баре.
Оставалось порадоваться, как удачно сложилась ее судьба.
– Ну, за Италию! – решительно подняла бокал Муха. – Кстати, не пора ли нам выпить чего-то покрепче. Только пойдем в другое место?
В то время такси по мобильникам не вызывали, потому что их не было. Нет, такси, конечно, были, не было мобильников. Вернее, они тоже были, но у избранных: массивные черные трубки, не помещавшиеся в карман и казавшиеся простым смертным недостижимой роскошью.