Через час она стояла в подъезде старого дома перед высокой деревянной дверью. Потянула за ручку, и дверь тут же поплыла ей навстречу, не встречая препятствия.
– Сссуки, – быстрыми шагами из глубины коридора шел Папочка. – Ничего не оставили: деньги, телевизор, даже косуху кожаную, на вешалке у входа висела.
– А милиция что сказала?
– Да ничего, отпечатки пальцев не снимали. Походили просто. Давайте, говорят, не будем играть в следователей. Позвоним, говорят, если новости для вас будут. Это все Понтий устроила, ее рук дело!
– Какой Понтий? – засмеялась Ия. – Пилат, что ли?
– Ага, Пилат! Билад! – передразнил Папочка. – Это знакомая давняя. Вмеcте фарцой еще торговали на Гостинке. Ну и не только фарцой… Вот не зря ей, сучаре, срок тогда дали. Таскается по кабакам, баб каких-то ко мне два дня назад приволокла, подружки, мол, ночевали здесь, ну а сегодня прихожу: дверь открыта…
– Срок? Какой? – опешила Ия. – Тебе тоже срок дали?
– Условный, – приобнял ее за плечи Папочка. – У меня мать тогда от рака умирала. Я такую речь на суде произнес! Судья плакала! Пожалели… Ну, ты проходи, хозяйничай тут. Собаку только не забудь покормить. У нее каша с мясом в холодильнике. Слесарь завтра придет замок менять. Ночью спать будешь, на крюк железный изнутри закройся. До революции повесили, а видишь, как пригодился. Не бойся, я тебе звонить буду. Это коммунальная квартира, но никто не живет сейчас. Ты одна будешь, никому не открывай. Чувствуй себя как дома!
Когда дверь за Папочкой закрылась и тут же снова отворилась сквозняком, она торопливо накинула на петлю толстый железный крюк – внутреннюю защелку. Подергала дверь: щель есть, но снаружи так просто не откроешь. Прильнула к этой щели: на площадке никого нет. Даст Бог и не будет.
Вещи в комнате оказались разбросаны: торопливо и зло. Ия слышала, что для домушников шкафы с бельем – как касса банка. Почти всегда найдешь деньги. Почему-то именно этот нехитрый тайник в полотенцах и простынях кажется обычным гражданам самым надежным. Именно с него начинаются поиски сбережений квартирными ворами.
Возле этажерки валялись сброшенные на пол статуэтки: их-то за что? Она подняла с пола фарфорового мальчика с золотыми кудрями и школьным ранцем на плече. В один миг тот стал инвалидом, лишившись обеих ног, которые так и остались лежать на полу. Мальчика было жалко.
На кухне, порывшись в ящиках стола, нашла моментальный клей и, вернувшись в комнату, принялась врачевать мальчика. Через пару минут тот крепко стоял на ногах, и лишь жирная полоска подсыхающего желтого клея, выступившего по краям разлома, чуть выше колен, напоминала о проведенной операции.
Возле ног вилась такса Норма. Она умильно заглядывала в глаза и всем своим видом убеждала, что рада новой компании, но пора бы и подкрепиться. Ия уже знала, что Папочка хорошо готовит, и потому не удивилась, что собачья каша после разогревания оказалась весьма аппетитной на вид.
Норма, торопясь и чавкая, уплетала еще горячую кашу, быстро водя мордой над миской. Ия, посыпав кашу сахарным песком, тоже уплетала ее, высоко подняв брови, по привычке оттопырив мизинец с красным маникюром и приняв самый независимый вид. Как будто кто-то, кроме собаки, мог увидеть, что она ест собачью кашу.
Закончив первой, Норма встала на задние лапы и заглянула в тарелку Ии. Увиденное ей не понравилось, и она тихо, но угрожающе, зарычала.
– Цыц, – осадила собаку Ия, сузила глаза и зашипела, упершись немигающим взглядом в круглые влажные собачьи зрачки.
Власть в доме менялась: Норма это почувствовала, а Ия поняла, едва переступив порог.
Она не знала, что будет дальше, но чувствовала, что закруживший водоворот вышвырнул ее в нужное место, ее место.
Предчувствие, чувство, чутье всегда рождало в ней знание и, уловив еще лишь только оттенки, колебания, какие-то микроскопические предвестники этого знания, она принюхивалась и брала след, как гончий пес. Может быть, все-таки не зря отец хотел назвать ее Лаума…
Вот и сейчас Ия словно шла – да что шла, почти бежала – по следу, и ей было не остановиться.
Норма поняла ее рычание по-своему и поджала хвост.
– Пошли вещи убирать, – примиряющим тоном сказала Ия собаке. – И помни, у меня не забалуешь.
Цопая когтями по полу, собака побежала бочком по длинному коридору квартиры-расчески. Одна сторона – глухая стена, а по второй – двери закрытых комнат, как зубья у гребенки.
Возле своей комнаты Норма заплясала на задних лапах, то и дело высоко подпрыгивая. Казалось, если бы не набитое брюхо, она может сделать сальто-мортале в воздухе.
– Вэлкам! – распахнула двери Ия. – Чувствуй себя как дома!
Смеркалось. Это сгущались пока еще не природные сумерки, а сумерки хмурых, много повидавших на своем веку петербургских коммунальных квартир. Их сумерки служат предвестником темной пелены, спускающейся на улицы нордической Венеции.
Может быть, сумерки в серых петербургских подворотнях появляются так рано потому, что тени выливаются, выпихиваются на улицу, вываливаются сквозь закопченные окна парадных, сквозь забитые деревянные двери черного хода и не заколоченные выходы на просторные темные чердаки. Это угрюмые тени жильцов, навсегда оставшихся в плену лабиринтов дворов-колодцев.
Они заполняют собой переулки и проспекты, беспокойно и обреченно шелестят меж спешащих по своим делам горожан. Те тоже жильцы коммуналок – кто бывшие, кто настоящие, и все они – такие же будущие тени. Тени, оставшиеся в черте, в петле, в чертоге своего возведенного на болотах города по собственной воле, не в силах расстаться с его завораживающей, ядовитой красотой, медленно втекающей в душу и обращающей ее в тень.
Ия представляла, как собираются в пустой квартире тени, ходят за ней, касаются ее длинными бестелесными пальцами, пробуют душу на ощупь: наша – не наша, уйдешь – останешься с нами?
Она изучала квартиру, принюхивалась, прислушивалась к своим ощущениям и чувствовала, как врастает корнями. Корни эти уходят вниз, все глубже. Вот они уже коснулись темной жижи в вечно сыром, дымящемся затхлым паром подвале.
Дом-то 1905 года – ровесник первой русской революции, вспомнила она слова Папочки. Выцветшая, всегда восторженно глядящая в сторону бабка-соседка, царствие ей небесное, утверждала, что туда, в незаполненный еще водой подвал, сбросили тела профессора с женой, чем-то не угодивших новой власти в революционном Петрограде. Это были первые тени дома.
Бабка закончила свою жизнь в больнице для умалишенных, но кровавая история, которой она дала жизнь, продолжала витать в плотном воздухе четырех проходных дворов вокруг дома. И не важно, жили тут убиенные солдатней профессор с профессоршей или нет, если нет – их стоило бы придумать, иначе чьи шаги, вздохи и стоны раздавались ночью в парадной, где на лестнице сохранились крюки для крепления ковра, некогда устилавшего путь жильцов к квартирам, а теперь неизменно пахло мочой.
Самым колоритным местом в квартире оказалась уборная. Ее дверь была единственной посреди глухой сплошной стены, а внутри высился, взбирался к потолку диковинный южный город. Крепостной вал, резные башни, оазисы зелени среди средневековых камней на приклеенной к стенам уборной дерюжке – откуда взялись они в доме – ровеснике революции?
И на этот вопрос Ия помнила ответ: после войны жил в одной из комнат художник-казах, и так он любил квартиру, своих соседей и весь мир, что увековечил свои чувства к ним в уборной. Остальные жильцы не разделяли его любви ни по одному из пунктов и на стенах квартиры малевать запретили.
Художник не то умер здесь же, не то сгинул и растворился в серых городских сумерках. Судьба его неизвестна, но остался город, может быть, его родной, подаренный на добрую память всем будущим посетителям уборной.
Картинная-уборная понравилась Ие, как и заклеенный обоями кривой выступ в углу комнаты, некогда бывший камином.
В коридоре напротив входных дверей к потолку был приделан железный крюк. Странное чувство юмора было у прежних жильцов квартиры.
«Это чтобы вешаться было удобно, когда уж совсем невмоготу, – подмигнул ей Папочка, придумывая назначение этой бесполезной в коммунальном хозяйстве вещи. – Представляешь, заходишь в квартиру, и сразу ноги перед тобой висят. Как в фильме «Десять негритят». Уууу!»
Раздался звонок. Ааа, подпрыгнула Ия.
– Как вы там?
– Я твоего мальчика склеила, – гордо сообщила она Папочке. – Теперь как новенький.
– Что? И его порвали? Вот сссуки. Значит, ты и его нашла…
– Зачем искать? Он же на полу валялся!
– Так ты в шкаф не лазила? Похоже, ты другого мальчика нашла, – смущенно ответил Папочка. – Но все равно, спасибо.
Положив трубку, Ия первым делом полезла в платяной шкаф. Пошарила по одной полке, второй, третьей – в руку ей уперлось дуло. Провела ладонью дальше – ребристое такое дуло, похоже, резиновое.
Она потянула и извлекла из вороха белья, полотенец, носовых платков внушительных размеров искусственный член. Понимающе улыбнулась, беспокойство за мальчика стало понятно.
Ночью Ия не могла заснуть, ловила ухом шорохи и массировала пятки о теплую спину собаки. Такса свернулась в клубок под одеялом на краю кровати и лежала, не шелохнувшись, уверенная, что это ей чешут спину, а не об нее ноги.
Время от времени Ия подходила к входной двери, чтобы проверить, на месте ли цепочка. Когда она вставала с кровати, такса поднимала голову, а затем опять клала ее на передние лапы и шумно вздыхала.
– Спасибо за мальчика! – услышала Ия сквозь утренний сон. Услышала, проснулась и улыбнулась одновременно.
Когда Ия думала о Папочке, она ощущала, как откликается на мимолетное предчувствие опасности ее тело. Но опасность была далеко, как в ясный январский день далек день весенний. В морозном воздухе вдруг появляются прозрачность и особая, тонкая щемящая нотка обещания счастья, какая бывает только ранней весной.
Теперь она глядела опасности в глаза, и имя ей было – Папочка. С кровати соскочила собака, откинув одеяло с ног Ии. У ног склеенного фарфорового мальчика лежал солнечный луч. У ее ног на краю кровати сидела похожая на мальчика женщина. Высокая, коротко стриженая, опасная. Не совсем она и не вполне он. Женщина, которой стоило бы родиться мужчиной, чтобы показать мужчинам, как надо любить женщин.
* * *Для Ии все началось лет в четырнадцать, еще в Лиепае, когда она как-то по-иному взглянула на свою одноклассницу. У той была худая, незащищенная, по-мальчишески подбритая шея. «Зимняя вишня». Увидев эту шею, можно было сразу умереть, и это было бы правильно. За такие шеи только и стоит умирать. Тонкая загорелая кожа, короткие волосы, аккуратные ушки с маленькими мочками, почти прозрачные на свет, и – самое беспощадное – воротник белой рубашки, из которого и вырастала эта шея. Сами по себе эти воротник и шея ничто, но вместе – тонкая шея в широком вороте – нечто.
Она не знала всей ценности своей шеи и прятала ее в широкий шерстяной шарф, потому что ее и без того низкий голос часто становился хриплым из-за простуды. В ней не было кокетства, и белая рубашка с отлогим воротничком дополнялась темными юбками из плотной ткани ниже колена. А внизу немыслимые сапоги – «дутики», без каблука.
С тех пор как она с каким-то незнакомым острым чувством жалости смотрела на этот нелепый наряд, блуждая ничего не видящим взглядом по школьной тетради с описанием портрета Печорина, Ия не встречала ничего более асексуального и манящего одновременно.
– Неужели тебе не нравятся мальчики? – спрашивала она сама себя, потому что, конечно, это был самый сокровенный вопрос, какой только можно было задать себе в четырнадцать лет.
Да почему же, вроде нравятся. Очень даже волнительно, когда на тебя обращает внимание мальчик, сует в руки записочку, в которой сообщает, что хотел бы быть твоим другом, а потому ждет завтра в 15.00 на скамейке у гаража. Но мальчики и записочки не шли ни в какое сравнение с той тайной мучительной страстью, которая перехватывала дыхание при виде тонкой смуглой шеи в белом воротничке.
Со временем она научилась жить с этой страстью в ладу, надежно упрятав ее в какой-то самый отдаленный уголок своего «я» – такой дальний и такой узкий, что пришлось ее туда запихать, затолкать, втиснуть.
Страсть тоже научилась жить с ней в ладу, освоилась в своем чуланчике на задворках сознания. Обустроилась, заматерела и оттуда руководила поведением, впрочем, не зарываясь, осторожничая, держа себя в рамках приличий. Ее оскорбляли Рогатый и его последователи, но она мирилась с ними, потому что знала свою тайную силу, и терпеливо ожидала своего часа.
В голове неслись мысли, наскакивая одна на другую. Рваные, неровные, словно порезанные тонкими парикмахерскими ножницами для филирования челки. Отфилированные мысли.
Папочка смотрел, смотрела… – да какая, к черту, разница. Главное, не отрываясь, – на ее ноги.
Вот сейчас это и будет? Вот именно сейчас… В первый раз. В фильмах для взрослых свечи всегда в такие минуты горят. Много больших белых свечей. А тут собака по щербатому полу когтями цоп-цоп-цоп.
– Девочка моя, ты всегда так долго в постели валяешься? Завтрак на столе!
Ия соскользнула с кровати и пошла на кухню, выгибаясь и потягиваясь, как кошка. В коридоре они с Нормой соревновались, кто быстрее. Ия использовала запрещенный в гонках прием – прижимала бокастую таксу к стене – и потому достигла кухни первой, радуясь, что арбитру Норма не пожалуется.
На столе стояли горячие бутерброды: колбаса – сыр – помидор – лист салата. Если вас еще не поимели, а завтрак уже на столе – либо вы у мамы, либо в гостинице, либо… у женщины.
Жизнь с женщинами имеет свои преимущества. Например, ты можешь выкинуть кулинарную книгу, а также иголку с нитками и пяльца. Не расстраиваться, если забыла зачеркнуть в календарике дни последних месячных. Все равно ничего не произойдет, какой бы бурной ни была твоя монополовая жизнь. Так что календарик тоже можно выкинуть.
Этот дамский набор не пригодится. Возьми только чувства. Без них не обойтись. Чувства – самый прочный материал при строительстве воздушных замков.
Когда невесомые воздушные замки рушатся, осколки чувств ранят больнее всего. Под этим камнепадом лучше не стоять. Дальновидные герои не заходят в такие замки вовсе. Умные герои седлают коней и оказываются по ту сторону крепостного рва, лишь заметив ползущую по стене трещинку, когда цитадель еще цела. Влюбленные герои кружатся в вальсе под высокими сводами до тех пор, пока не рухнет потолок придуманного замка, не разверзнется пол под ногами и не устремятся они в пропасть. Впрочем, и падая, можно кружиться в вальсе и не замечать полета вниз. Влюбленные вообще мало что замечают.
Ия кружилась, но не в вальсе с прекрасным кавалером. Кружилась по-тарантиновски, не обходя острые углы, а ударяясь об них с размаху или случайно и счастливо минуя на расстоянии пары сантиметров. Зажмуриваясь от щекочущего нутро полета души вниз, в пятки, будто танцуешь на краю крыши. Она сотрясалась в знаменитом танце Умы Турман с Джоном Траволтой.
«Криминальное чтиво» она смотрела много раз. Для того, чтобы наконец-то досмотреть до конца, но ни разу не досмотрела. Турман извивалась, приседал Траволта. Она тоже чувствовала себя частью чего-то запретного, почти криминального, когда нажимала кнопку «off» на пульте, а Папочка одним точным толчком сталкивал с кровати таксу Норму.
Собака вздыхала почти по-человечески, ведь и ей никак не удавалось досмотреть «Криминальное чтиво». Нехотя, бочком, ковыляла в кресло, медленно покачивая задом и громко цопая когтями по полу. Опять вздыхала, крутилась волчком, укладывала нос-футляр на короткие передние лапы и долго, не мигая, смотрела на Ию.
Может быть, собака думала, что отношения мужчины и женщины заканчиваются смешными прыжками под какофонию звуков, а то, что она видит перед глазами, – норма.
– Норма, Норма, – звал Папочка собаку, когда кровать освобождалась. – Как далеки мы от тебя, норма.
Звал или звала, он или она – вот в чем вопрос. Если имя твое Иэн Бэнкс, а критики величают «Тарантино от литературы», можно не мучиться этим вопросом. Осиная фабрика все расставит по своим местам. Но если ты не легендарный шотландец, твоя затея – бэнкс! – рвется, как натянутая тетива, – бэнкс, бэнкс и еще раз бэнкс по носу.
Он – ложь и раздражает, но и она – не она. Женщина, похожая на мальчика. Папочка.
* * *Люди часто играют в игры. Чаще, чем подозревают об этом. Иногда всю жизнь превращают в игру. Да и – «Что наша жизнь? Игра!». Выбираешь роль, следуешь, вживаешься…
Папочка играл своей жизнью, вертел в руках, как жонглер, подкидывал и ловил. Это была роль – Он.
Ия приняла условия игры, они не ломали ее устоев. Ей нравились женщины, хотя на самом деле нравились ей эксперименты.
Она поигрывала, раскидывала картишки, выпадала мелочь, такие же любительницы экспериментов. С ними можно было болтаться по кафешкам и раз в неделю, по воскресеньям, ходить в темный клуб «Карниз», где собирались те, кто не хотел соответствовать местоимению «она» или стремился опробовать на себе вариативность нормы. Можно было даже лечь с одной из них в постель и попытаться что-то изобразить, думая при этом: «Правильно ли я ее трогаю? Так ли делают это настоящие лесбиянки?» Соседка по постели наверняка думала так же, и дальше обжиманий, стыдливых от боязни обнаружить некомпетентность, дело не шло.