Мама Зина умерла зимой. Ей повезло. Наверное, единственный раз в жизни. В городе появился первый хоспис. Как тяжелобольную, ее положили туда одной из первых и до последних минут заботились так, как сама она никогда ни о ком не заботилась.
В эти дни она обнимала дочь и путано говорила ей, что поняла: любовь к мужчине – лишь малая толика большой Любви к жизни. Можно быть счастливой и без мужчин, и без водки. А вот без жизни никак нельзя быть счастливой. Возможно, она просто бредила.
Хоронить ее оказалось не на что. Все, что было заработано с Понтием, ушло так же, как и пришло. Соседи собрали нужную сумму, устроили поминки и помогли с кремацией.
После смерти матери жизнь завертелась, понеслась, но куда-то не в ту сторону. Впрочем, где правильная сторона, Папочка не знал. Он понесся по жизни, как перекати-поле. Но носило его не на большие расстояния, а туда-сюда. Болтало, скорее, а не носило. Всплывали в этой болтанке разные люди и события, но Бог всегда миловал: в районный суд Папочка больше не залетал.
Так же, как и мама Зина, он все искал любовь. Умел влюбляться и делал это красиво, но не умел любить. И если Зине, пожалуй, просто не везло с мужчинами, то в ее дочери глубоко сидела заноза недополученной в детстве любви. Если ребенком не научишься кататься на велосипеде, то, став взрослым, легко можно упасть с мотоцикла, не имея навыка держать равновесие.
Как и маме Зине, любовь не приносила ничего хорошего и давала успокоение лишь на время. Как в огромной печи крематория сгорали мимолетные увлечения, не успев и потянуть на любовь, а створки все открывались и открывались. Папочка кидал свои влюбленности в топку неутоленной жажды любви. Они лопались и, сгорая, толстым слоем пепла ложились на дно его души.
Он не мог вы́носить любовь, как не могут вы́носить ребенка. Зачинал ее, взращивал несколько месяцев, а потом отторгал – с бурными расставаниями, отслаивающимися ошметками плаценты чувств, если плод был еще живой. А иногда равнодушно, без переживаний – если плод умер еще внутри.
Он бросал свои чувства на полдороге, недолюбливал, потому что и сам был недолюблен.
С Ией было не так. Они совпали, как пазлы и, повторяя изгибы-изъяны друг друга, образовали одно целое. Казалось, Папочкина детская ранка зажила, затянулась и больше не кровоточит. Так оно и было, но под ней, затянувшейся, осталась давняя полость с перегнившими остатками былых обид – гумусом для всходов обид будущих. Полость надо было вскрывать, но никто об этом не знал.
* * *С работы Ия приходила по-прежнему поздно. Иногда, еще открывая входную дверь, она слышала несущийся с кухни гомон. Вся компания в сборе: Папочка, Понтий, а теперь еще и Люсьен – вернувшийся в пустовавшую коммуналку жилец дальней комнаты.
Почему его зовут Люсьен и является ли это игривое имя настоящим, они не знали. Люсьен был моряком дальнего плавания, девять месяцев проводил в море, три – на суше, у женщин, с которыми знакомился, как только сходил с судна, в ближайшем к порту питейном заведении.
Но в последнюю побывку Люсьен не попал в питейное заведение. Он был простужен, а его корабельного товарища, с которым они всегда обмывали первые шаги по суше, на этот раз встречала жена. Эти два обстоятельства привели к тому, что Люсьен позволил усадить себя на заднее сиденье машины и довезти до дома.
Поначалу он даже не знал, какой адрес ему называть, так неожиданно сломалась его жизненная программа. Обычно это каждый раз был новый адрес новой дамы, по которому он пребывал до самого отъезда. Но тут припомнилось, что родной его дом, как у заправского морского волка, находится на самом настоящем острове – Петроградке. Эту комнату ему оставила в наследство бабка, умершая в дурдоме, но, по счастью, успевшая вспомнить, что у нее есть не виденный десять лет внук.
Он отбросил сомнения, высадился у памятника Стерегущему на Каменноостровском, перебежал трамвайные рельсы на Кронверкском. Зачем-то обошел по кругу постамент с памятником Горькому и даже немного постоял возле, задрав голову и сочувственно дивясь, как же буревестника революции обделали птицы.
Затем купил в магазине возле арки ящик пива для знакомства с соседями и предстал перед Ией и Папочкой.
– Люсьен! Покоритель морей и прочих водных просторов. Благодарю, что открыли. Ключей у меня нет. Вы мне сделаете, а?
– Будешь хорошо себя вести, сделаем, – отозвался Папочка и смерил покорителя взглядом с головы до ног.
– Я – тихий, – признался Люсьен. – Главное, чтобы евреев у вас не было. Очень уж я их не люблю.
– Нет, – обнадежила Ия, для верности еще раз оглядев Папочку и Норму, она впервые сталкивалась с такой странной фобией. – Кроме нас, тут вообще никого нет.
Люсьен тоже придирчиво оглядел их, как будто мысленно примерил на троих кипы, удовлетворенно кивнул и впихнул одной ногой в прихожую ящик пива:
– Принимайте!
Он и впрямь оказался тихим. Совершенно негромким алкоголиком.
Алкоголизм Люсьена был пивным. Хотя официальной наукой он не признан, но широко встречается в той массе населения, которой на науку плевать.
С утра Люсьен затаривался пластиковыми баллонами с пенным напитком на целый день. Однако к обеду они неожиданно заканчивались, вынуждая его отправляться в новый рейд до магазина, иногда не последний.
За три месяца на суше он накачивал себя пивом на девять месяцев вперед. Ни одно судно не смогло бы принять на свой борт столько пивных баллонов, сколько способен был выпить Люсьен за время плавания, а потому в море он не пил.
В своей комнате Люсьен обжился – неожиданно для себя самого, и даже не пытался найти даму, так хорошо оказалось дома. Он всегда бросал якорь один раз.
В эту побывку якорь упал на Петроградке, и забрасывать его снова Люсьен не собирался, хотя Папочка с Ией не оставляли надежды на то, что, повинуясь мощному мужскому инстинкту, он все же уйдет на поиски наяды и сменит место дислокации.
Впрочем, Люсьен вписался в квартиру-расческу так, словно всегда тут жил, и быстро стал своим. Они привыкли делить даже ванну и кухню. Точнее, ванну на кухне.
– Это Люсьен! – стучался он в закрытую дверь, когда Ия стояла в ванне за задернутой шторкой. – Мне картошку поджарить! Ты мойся, я смотреть не буду.
– Долго ты там копошиться будешь? – стучала в ту же дверь Ия утром. – Открывай, я позавтракать не успею! Ты мойся, я смотреть не буду.
Потом они и вовсе перестали закрывать дверь на крюк: прыгать из ванны в мыле неудобно. Надо – заходи, только не мешай соседям мыться. Пока Люсьен шуровал в своем холодильнике, укладывая в ряд стратегический запас пивных бутылей, Ия скидывала платье и шмыгала за занавеску, окутывающую ванну.
– Уже там? – кричал Люсьен, не поворачивая головы. – Сейчас выйду!
– Да ладно, форточку только не открывай! – кричала Ия.
Пару раз она краем глаза невольно скользнула по торсу и крепкой мужской пятой точке и подумала, что имя Люсьен такой фактуре не идет. Это был высокий мужчина с гривой седеющих кудряшек, которому очень пошла бы – Ия не раз ловила себя на этой крамольной мысли – маленькая круглая шапочка-кипа. Впрочем, она видела в нем не мужчину, а почти мифологическое существо – Одиссея, приставшего к их берегам по пути за золотым руном.
Иногда к Люсьену приходили гости – такие же моряки, маявшиеся на побывке так, словно не отгуливали положенный отпуск, а мотали срок. Казалось, никто из них не знал, какое применение найти себе на суше. Оставалось пить.
Длинный коридор квартиры-расчески превращался в палубу корабля, по которой, раскачиваясь, ходили матросы, а их тени в тусклом свете висящей под самым потолком лампы скользили по стенам, как призраки команды «Летучего голландца».
Матросы-призраки быстро побратались с Папочкой и галантно не замечали, что он – женщина. Ну, то есть, конечно, она, но не будем рушить принятые правила игры, тем паче, что даже матросы их не нарушали.
Поначалу Ия ловила на себе заинтересованные взгляды, но, поскольку и они для нее были не мужчинами, а расклонированными Одиссеями, скоро она перестала их замечать.
Это незамечание – было главным в ее отношении к мужчинам. Она не боялась их, не думала плохо, просто они словно не существовали для нее в мужской ипостаси. Рядом ходили люди противоположного пола, и этот пол был стерилен. Настолько стерилен, что она и спала, по давней своей привычке, совершенно нагая, не закрывая дверь комнаты на ключ, даже если ночевала одна, а в квартире были гости.
Как-то утром она открыла глаза и увидела одного из Одиссеев. Сидя на краю кровати, он упер свой взгляд куда-то ниже ее подбородка. Ложбинке между грудей было мокро.
Ия последовала за его взглядом и обнаружила на своей груди гроздь черного винограда. Стекающие с нее капли воды струились двумя ручейками на скрытый одеялом живот.
Она зажмурилась, не спеша потянулась и сняла с груди виноградную гроздь. Села на кровати, не прикрывая груди, и тоже уставилась на незваного гостя. Точно так же она смотрела бы на гиббона, неожиданно оказавшегося у ее ног, или дельфина, или попугая-ара… С любопытством, начисто лишенным догадок о сексуальной составляющей этой встречи. Но это был не гиббон, не дельфин и не тропический попугай, удивление сменилось равнодушием. В конце концов, незнакомец, наверное, просто решил угостить ее виноградом, пока все не слопали. Тогда его стоило поблагодарить.
Ия оторвала крупную виноградину, покатала ее на языке, пососала, вытянув губы трубочкой, и сказала:
– Спасибо.
– Мммм, – потянулся к ней Одиссей и, не удержав равновесия, ткнулся носом в ее живот.
Только тут она поняла, что Одиссей был мертвецки пьян. Он мычал, стаскивал одеяло с живота и не замечал, что она пинает его коленями, отталкивая от себя.
– Ну давай же… Хочешь, я буду, как она… – бормотал он, обдавая перегаром и оставляя белые следы от пальцев на бедрах. – Ты же настоящего мужика не знаешь. Я покажу… Тебе понравится, девочка.
Намерения его стали очевидны, пол обозначился, проступив сквозь застилавшую глаза пелену стерильности. Ия вздохнула, примерилась и, когда он шарил языком по ее лобку, пытаясь спуститься ниже, ткнула коленом в кадык.
Одиссей с хрипом завалился на бок, а она выскользнула из-под него, встала с кровати и, продолжая оставаться голой, не спеша принялась рыться в шкафу, выискивая, что надеть.
Мимолетный испуг сменился равнодушием. Как только Одиссей обмяк, она поняла, что может справиться с ним, пьяным, уж точно. А то, с чем ты можешь справиться, менее важно, чем выбор платья на день.
Но Одиссей все же ненадолго вернул ее в мир мужчин, хоть и не смог осуществить задуманное и теперь раскатисто храпел, уткнувшись носом в подушку, на которой возлежала Норма, не обратившая на возню ни малейшего внимания. Возней в постели эту собаку было не удивить.
Ия подняла упавший на пол виноград и отошла к окну. Она не спеша отрывала виноградины, перед тем как проглотить, катала их на языке и задумчиво смотрела в стену дома напротив. За окном медленно падал снег, до Нового года оставалось несколько дней.
Слова о настоящем мужике вернули ей то, что было давным-давно, в другой жизни и, может быть, даже на другой планете. На первом еще курсе была у нее подружка. Кажется, Ира ее звали или Катя. Впрочем, может, Света. Подружка так любила мужчин, что не могла не коллекционировать их. Ия не хотела отставать, а еще больше хотела доказать себе, что тоже любит, а значит, нормальная.
– Надо записывать их в тетрадку, столбиком, – говорила не то Ира, не то Света. – Потом мы станем старыми и выйдем замуж, будет, что вспомнить.
Время было веселое, разбитное, список все удлинялся, тянулся вниз. Если имена были длинными, их следовало сокращать, чтобы не портить стройный ряд вытянувшихся по вертикали букв.
Как-то раз Ия подглядела в подружкином блокноте: ничего себе, уже семьдесят! А у нее только сорок. Наверное, та мухлюет, а может, добавляет невинный оральный секс. Подлежит ли он учету, спросить было неудобно. Ия была за чистоту эксперимента, постановила считать два минета за один половой акт и тут же, покопавшись в памяти, накинула в свой столбец еще двадцаточку. Счет почти сравнялся.
То, что происходило с ее телом, странным образом не касалось души. Она допускала до него короткие имена из списка, но не допускала до себя. Тело как бы существовало отдельно. Ее подружка все же пыталась найти любовь, выбрав экстенсивный метод поисков. Ия, несмотря на растущий список, пыталась интенсивно достучаться до себя, но как раз это и не удавалось.
Подружка искренне верила, что очередная строчка станет последней и превратится в любовь. Ия множила их, как шелуху от семечек, не приглядываясь к каждой отдельно взятой, и думала, что однажды сметет их со стола одним ловким движением руки, когда накопится горка. Ведь все это происходит как бы не по-настоящему, не с ней настоящей.
Потом подружка и впрямь встретила свою любовь. Ия же, устав от перебирания шелухи, опустилась на дно «Карниза». Их пути разошлись.
С недавних пор она все чаще ловила себя на том, что приглядывается к пузатым женщинам, любуется их утиной походкой, а на работе надолго замирает над статьями про беременность. Она стыдилась самой себя, встряхивала головой и быстрее щелкала клавишами, зовя на экран монитора деловые новости. Но снова и снова возвращалась мыслями к возникшему в голове проекту под названием «Ребенок».
Несомненно, ей нужен ребенок. Да и куда дальше тянуть.
Проект был озвучен Папочке, подсчитано, что ребенка они должны потянуть материально, дело стало за малым. Ну, или за большим. Мужским достоинством, в общем. Кроме того, проекту под названием «Ребенок» неплохо было бы знать своего отца. Значит, помимо дарованного ему природой достоинства, гипотетический папаша должен был обладать набором достоинств общечеловеческих. Хотя бы минимальным, что уж взять с мужчины.
– Хоть бы была девочка, – мечтала Ия. – Мальчика тоже, конечно, можно, но, мне кажется, любить я его буду меньше. Ничего, мальчика в военное училище можно отдать, как подрастет.
Сослуживцы и неожиданно появившийся в квартире Люсьен в расчет не брались. Большое, как известно, видится на расстоянии. Или мнится.
Казалось, что кандидат для воплощения в жизнь проекта «Ребенок» водится в других водах. Знать бы, в каких. Они даже встречались с состоятельной парочкой геев, которая тоже была не против «завести» ребенка. Встреча оставила у нее недоумение: они представили свои тезисы, выпили три бутылки вина и разошлись, вполне довольные друг другом и совпадением взглядов на жизнь. Однако что делать дальше, так и не поняли. Даже технически сложно было представить.
Ия доела виноград и достала из шкафа черное платье с вышитыми по краю рукавов меленькими красными маками. Зимой ей всегда хотелось быть летней. Кинула платье на кровать и присела рядом с храпящим Одиссеем. Он лежал на боку и со свистом выталкивал из себя воздух, как будто внутри у него работал целый моторный отсек.
Она перевернула его на спину и вгляделась в лицо. Пожалуй, Одиссей был даже красив. Той скупой красотой, которая отличает мужчину от обезьяны. Массивный упрямый подбородок с черными пеньками щетины, смещенный вправо, перебитый нос и россыпь коротких глубоких морщин по краям глаз, как у человека, часто щурящегося на Солнце. И еще – это был самец. В отличие от изнеженных, вежливых мужчин с тонкими запястьями.
С таким не о чем говорить, но не для говорильни он и создан. Вряд ли он оценит богатство твоего внутреннего мира и разделит душевные терзания, которых сам лишен начисто. Но если тебе очень хочется вынести кому-то мозг своим исключительным видением мира, поразить тонкой душевной организацией и похлюпать в плечо, топай к психоаналитику или, на худой конец, достань из тумбочки носовой платок. Такие самцы созданы для того, чтобы плавать и воевать, жать и ковать, и штамповать, штамповать, штамповать проекты под названием «Ребенок». Ну, по крайней мере, пытаться – вздохнула Ия, глядя на бессильно обмякшее тело.
Она сидела, подперев щеки руками и забыв, что опаздывает на работу, и все смотрела на развалившегося поперек их кровати Одиссея. Пыталась вписать вектор «Самец» в плоскость своей жизни. Но математик из нее был плохой. Вектор этот никак не укладывался, становился на дыбы так, словно и плоскость, и он сам были не воображаемыми величинами, а самыми что ни на есть настоящими. Как будто хотела она вогнать деревянную сваю в бетонную стену.
«Не может быть отцом вот такой, случайный», – поняла Ия.
«Не могу, не могу, не могу», – повторяла она про себя, натягивая платье и расправляя рукава с красными маками.
«Что делать?» – снова присела она на край кровати и уперлась взглядом в храпящего Одиссея. Вопрос она задавала себе, а ответа как будто ждала от него, горе-насильника.
Распахнулась дверь, и в комнату вошел Папочка.
– Что он тут делает? – уставился он на Одиссея, к счастью, не успевшего стянуть одежду.
– Совсем обнаглели, – пожаловалась Ия. – Прихожу с кухни, а тут этот валяется. Дверь, наверное, перепутал. Не могу добудиться, не волоком же тащить.
– Люсьен! – заорал Папочка в коридор. – Забирай этого мудака! Еще раз устроишь тут бордель, участкового вызовем!
Прибежал Люсьен и попытался стащить Одиссея с кровати. Тот почмокал губами, перевернулся на другой бок и, кротко сложив руки под щекой, выдал трель в другой тональности.