Ну конечно! – Он моргнул и часто задышал. – Они так похожи! Одно лицо! Одна фигура. Как же он сразу не догадался, как не обратил внимания на это потрясающее сходство! Ведь тогда, в шестидесятом, он должен был помнить облик смерти. Почему сразу не вздрогнул, когда увидел Весту? Почему у него не заколотилось в страхе сердце?
Наверное, потому, что оно заколотилось от любви…
Комиссованный из армии, без образования и работы, Андрей долгое время упивался собственной слезливой значимостью. Он шлялся по пивным и закусочным, где непременно находил благодарных слушателей, внимавших молодому, но уже «видевшему жизню» парню с сочувствием и деланным уважением.
– Я порох нюхал! – объяснял захмелевший Голота очередной компании в рюмочной. – Друзей терял! Смерть видел вот так, как тебя, зяблик копченый! – И он снисходительно похлопывал по плечу какого-то мужичка. Тот кивал и… подливал.
Андрею не требовались деньги на выпивку. Его охотно угощали в любой «стекляшке», закусочной или в пивной.
Каждую неделю к Голоте наведывался участковый. Тот самый, который говорил, что армия сделает из него человека.
– Тебе же всего двадцать лет! – качал он головой, наблюдая, как Андрей мучается похмельем. – А ты жизнь в унитаз спускаешь! Почему до сих пор не работаешь? Клятвенно обещал устроиться месяц назад! Учти, Голота, еще неделя, и я не посмотрю на твое «героическое прошлое». Привлеку за тунеядство!
– Пожалейте его, товарищ старший лейтенант, – причитала тетя Таня. – Дайте еще время – парень оправится. Он ведь только-только жить начинает…
– Плохо начинает, – подытоживал участковый, – плохо.
– Я порох нюхал… – хмуро затягивал Голота обычную песню. – Друзей терял…
– Он устроится, – поспешно заверяла тетя Таня милиционера, – вот увидите, придет в себя – и сразу устроится.
Голота, действительно, время от времени «начинал новую жизнь». Он работал сезонным продавцом мороженого, экспедитором на хлебопекарне, администратором в пневматическом тире, но нигде не задержался больше полугода. Всякий раз он тыкал в нос участковому справкой с нового места работы, и когда тот оставлял его в покое, уходил в очередной загул.
Однажды тетя Таня, хлопнув ладонью по столу, положила перед племянником листок бумаги с несколькими строчками, выведенными аккуратным женским почерком.
– Вот тебе еще одно место! Коль и оттуда сбежишь, я знать тебя больше не хочу! Это Пал Палыч похлопотал. Если подведешь и оскоромишься – лучше уходи из дому!
Андрей лениво взял листок, скользнул равнодушным взглядом по строчкам и уже собирался небрежно бросить его обратно на стол, как вдруг задержал руку, опять пробежал глазами написанное, словно не доверяя собственному зрению, и пробормотал удивленно:
– Кинотеатр «Победа»?..
Голота стал киномехаником. Он охотно и достаточно быстро освоил эту немудреную специальность и теперь с утра до позднего вечера пропадал в своей будке, пропахшей теплой пылью и жженой пластмассой. Ему нравилось возиться с пленкой, заряжать ее в проектор, заставляя скользить в хитром лабиринте валиков, зажимов, зубчиков и пазов, перематывать с одной тяжелой катушки на другую, вдыхать ее чудесный, неповторимый запах. Нравилось получать новый фильм по накладной и горделиво перетаскивать банки из машины к себе в келью мимо праздных зевак, как феодалу, которому принадлежит право первой ночи с чужой невестой. Нравилось небрежно прогуливаться у самой лестницы центрального входа в кинотеатр за час до сеанса, наблюдая, как озабоченно спрашивают граждане друг у друга лишний билетик. Но больше всего нравилось Голоте таинство рождения невзаправдашней, но такой волнующей и интересной экранной жизни. Наблюдать историю чужой любви или ненависти сквозь крохотную амбразуру окошка киномеханика было гораздо занимательнее, чем из зала. Кроме того, Голота чувствовал себя безраздельным хозяином этой любви и ненависти, собственником страстей, печалей и радостей. Он мог выдавать их порционно. От его желания зависело экранное счастье. Он щелкал тумблером проектора, и десятки людей в переполненном зале умолкали, зачарованные вспыхнувшим в темноте чудом, сотворенным для них волшебником из кинобудки.
А еще Голота вдруг заметил, что стал нравиться девушкам. Они строили ему глазки, дарили обворожительные улыбки и просились в кинобудку на последний сеанс какой-нибудь импортной, модной картины. Андрей не отказывал. Каждый вечер он проводил одну из девушек по служебной лестнице к себе в келью, поил чаем, потом делово и горделиво заряжал пленку, придвигал табурет, усаживал гостью перед амбразурой и щелкал тумблером проектора. После сеанса девушка поднималась с табурета, оглаживала юбку, потягивалась, чмокала Андрея в щечку и исчезала.
Между тем, приятели завидовали Голоте.
– Повезло тебе, Дрон, – сказал как-то Владик Петрушевский, в недавнем прошлом неизменный собутыльник и участник всех рюмочных посиделок своего друга. – Ты их там всех чпокаешь по очереди?
– Кого? – не понял Андрей.
– Ну… баб, – Владик подмигнул. – В кинобудке – самое оно!
Андрей нахмурился.
– Они же кино ходят смотреть, а не чпокаться.
У Петрушевского округлились глаза.
– Ты серьезно, кореш? Ну тогда, извини, ты – полный осел! Уж я бы не растерялся!
– Мне не по себе как-то, – неохотно признался Голота. – Не знаю, с чего начать, как подступиться… Словом, робость какая-то…
– От кого я это слышу?! – театрально изумился Владик! – От героя войны! Храбреца-фронтовика! Послушай меня, мужчина, тебе и подступаться не нужно. Стоит только приобнять голубу, как бы невзначай, рукой провести, где надо – и она твоя!.. К науке брать штурмом высоты и крепости это не имеет никакого отношения.
Через пару дней, глотнув для храбрости портвейна, Голота пригласил в кинобудку смазливую юную особу по имени Оля Морозова. Это была улыбчивая рыженькая девушка лет восемнадцати с красивыми карими глазами и широкими скулами, заметно выступающими на миловидном загорелом лице. Морозова жила по соседству с Голотой, и он частенько ловил на себе ее игривый взгляд, когда шел через двор на работу или когда стучал с мужиками в домино под старыми, пыльными липами.
– Сегодня привезли французскую картину, – сказал ей Голота. – Приходи ровно в семь. Я встречу.
И Оля пришла.
Она сидела на табурете в легком цветастом сарафане, сложив руки на загорелых коленках, пока Андрей заряжал пленку в проектор, и в тесной кинобудке тяжело плавал приторный запах ее духов.
Голота ловко управился с первой катушкой, проверил затвор, потом открыл следующую банку, отмотал пленку и стал пристраивать ее на второй проектор.
– А зачем два аппарата? – спросила Морозова.
– Подойди, покажу, – кивнул Голота.
Девушка охотно встала с табурета, подошла к проектору и наклонилась к окошку, вглядываясь в матовую темноту зала.
– Фильм состоит из нескольких частей. – Андрей встал у нее за спиной, чувствуя, что сердце выпрыгивает из груди. – Когда подходит к концу первая часть, – он невзначай положил руку девушке на бедро, – то на экране в правом нижнем углу появится такой кружок… – Он встал вплотную к девушке и, тоже наклонившись, скользнул рукой по ее животу к груди. – Такой… кружочек…
– Кружочек? – переспросила Оля, не шевелясь и не убирая руку Андрея.
– Кружочек, – подтвердил он хрипло, одной рукой ощупывая упругую грудь девушки, а другой пробираясь ей под подол. – Такой белый… кружочек.
– И что? – в стекле окошка было видно отражение Олиного лица. Она закрыла глаза.
– Этот кружочек означает, – Голота провел рукой между ног девушки, – что я должен включить второй проектор… Но – пока без изображения…
– Как же можно?.. – еле слышно спросила Морозова, – … без изображения…
Она чуть-чуть раздвинула ноги, чтобы Андрею было удобнее хозяйничать под подолом.
– А для этого существует… – у Голоты закружилась голова. Он зацепил пальцами Олины трусики и потянул вниз, – …второй кружочек, – прошептал он, с жадностью лапая прохладные ягодицы своей гостьи. – На втором кружочке я должен запустить изображение…
– Запускай… – выдохнула девушка.
Андрей задрал ей подол, обнажив розовую попку с родинкой, и принялся судорожно расстегивать собственные штаны. Подол сполз обратно. Голота опять его поднял и стал удерживать одной рукой, другой пытаясь справиться с предательски тугим ремнем.
– Запускай! – нетерпеливо повторила девушка, прогибаясь на манер кошки и потираясь щекой о собственные руки, сложенные на краешке киноамбразуры.
– Щас я, щас… – Андрей наконец одолел застежку на ремне и приспустил штаны до колен. – Запуска… аю…
Через несколько минут он отпрянул, вытер ладонью лицо и неуклюже натянул штаны.
Девушка достала носовой платок из накладного кармана сарафана, протерла им между ног, ловко подцепила туфелькой с пола сползшие трусики и, обернувшись к Андрею, весело поинтересовалась:
Девушка достала носовой платок из накладного кармана сарафана, протерла им между ног, ловко подцепила туфелькой с пола сползшие трусики и, обернувшись к Андрею, весело поинтересовалась:
– А зеркало здесь есть?
– Нету… – Голота вдруг почувствовал неловкость. – Знаешь, я… ну, словом…
– Что? – в Олиных глазах прыгали озорные искорки.
– Я ведь… и жениться могу, – выдавил наконец Андрей.
Девушка расхохоталась, чем привела его в еще большее смущение, потом неожиданно посерьезнела:
– Можешь или хочешь?
Андрей пожал плечами:
– Хочу…
Ольга медленно подошла и обвила его шею руками. Трусики, зажатые между пальцами, теперь свисали у Голоты с плеча.
– Ну тогда – женись, – прошептала она.
– А ты… – Андрей не сразу нашел нужные слова. – Ты разве… любишь меня?
– Конечно, люблю, – девушка смотрела ему прямо в глаза. – Ты разве не понял?
Голота даже забыл, что до сеанса остались считанные минуты, и зал, тонущий в полумраке за тусклым, запотевшим окошком кинобудки, нетерпеливо гудел.
– Давно? – спросил он, чувствуя, что выглядит глупо.
Девушка поправила на запястье аккуратные часики с тонким ремешком:
– Уже почти пятьдесят минут.
Андрей хмыкнул.
– А теперь, – Морозова улыбнулась, – включай свою бандуру, – она кивнула в сторону проектора. – До белых кружочков у нас еще есть время…
Они расписались той же осенью.
– На ком? – переспросил участковый тетю Таню. – На Морозовой? Из четвертого дома? – Он поджал губы. – Не везет парню…
Татьяна Михайловна махнула рукой:
– Да хоть прикладываться к бутылке перестал! И то счастье.
Голота, действительно, забыл дорогу в пивную. С появлением в его несуразной судьбе рыженькой Оли Морозовой что-то поменялось в сознании, щелкнул невидимый тумблер, как в кинопроекторе, и закрутилась другая жизнь – яркая, новая и будто бы невзаправдашняя. Уж кто, как не он, должен был знать, что светлое чудо длится недолго. Его хватает лишь на одну катушку пленки – до белых кружочков в нижнем правом углу…
Но тогда Андрей полюбил Ольгу. Она была его первой женщиной и, возможно, поэтому оставила след не только в трусах, но и в душе. Он носился с молодой женой как с писаной торбой, и, казалось, мир вокруг стал понятнее и лучше. К Андрею вдруг со всей очевидностью пришло прозрение: он хочет детей. Его собственное, задушенное в слезах и страхе детство теперь рвалось наружу всей силой нерастраченной любви, нежности и тепла.
– Роди дочку, – умолял он Ольгу. – Не будет на свете человека, счастливее меня.
Та пожимала плечами:
– Всему свое время…
Но время для появления на свет дочери Андрея Голоты так и не пришло.
Много позже он спрашивал себя, откуда появилась у него такая яркая, осознанная необходимость во что бы то ни стало иметь ребенка. И обязательно – дочь. В самом этом желании не было ничего необычного. Скорее, оно было естественным и нормальным для женатого молодого мужчины. Но вместе с тем оно превратилось для Голоты в нечто большее, чем просто жажда отцовства. Оно обрело для него почти мистический смысл, словно от дочери зависело не только его собственное будущее, но и сама жизнь. Возможно, эта несуществующая девочка и была тем самым плодом, которую ждал от смоковницы господин, а ее рождение и судьба – предлогом ожидания, надеждой виноградаря, просящего своего господина повременить еще…
Но мучительные рефлексии стали душить Голоту потом, а тогда, в конце пятидесятых, он просил жену:
– Роди дочку…
В канун нового, 1959 года Андрей пришел с работы раньше обычного.
– А где Ольга? – спросил он с порога тещу. – Опять дома нет.
Та поджала губы, зачем-то провела рукой по скатерти и, присев на краешек стула, вздохнула, не глядя Голоте в глаза:
– Бросил бы ты ее, Андрюша… Не родит она тебе… Теперь уже точно не сможет.
– Что за новости? – нарочито весело отреагировал Андрей, но нутром почувствовал неладное. – Что значит – теперь?
– Вычищается она. – Женщина встала, передвинула на столе тарелку и опять опустилась на стул. – В больнице она, понял?
– В больнице? – У Голоты потемнело в глазах. – Вычищается? Это что?.. – Он даже похолодел от страшной догадки. – Это она… аборт, что ли, сделала?
– Второй раз за год, дуреха, – кивнула теща. – Как Хрущ разрешил это безобразие – и таиться все перестали, бесстыдницы!
Голота выронил сумку.
– Она… убила моего ребенка?!
– Если б твоего… – буркнула женщина и осеклась.
Андрей таращился на нее и беззвучно шевелил губами.
– Не твоего, – осмелев, решительно произнесла теща, – Илькиного. Я ее предупреждала, дуру! Но разве она слушает мать? Я уж и…
– Кто такой Илька? – хрипло спросил Голота, не сводя ледяного взгляда с болтливой женщины.
Та развела руками, мол, не знать, кто такой Илька, по меньшей мере, стыдно.
– Ильшат Закиров. Нашей дворничихи сын. Ну… он еще в футбол гоняет во дворе. Уж скоро тридцать, а все гоняет…
Андрей почувствовал, как кровь отхлынула от лица.
– Ильшат Закиров… – повторил он тихо.
– Ну да, – покачала головой женщина, – уж третий раз брюхатит Ольку. По перворазу – это когда еще с нее, двенадцатилетней, плонбу сорвал, охайник. А теперь опять за свое, значит… Я уж ее и чехвостила, беспутную! Ведь и замужняя теперь, а туда же! Опять Закиров! Да был бы кавалер! А то ведь и мал, как вошь, и ноги кривые…
– Два раза за год… – пробормотал Голота. – И больше не сможет иметь детей… Какая дрянь!
Он ничего ей не сделал. Даже не выговорился. Просто ушел. И пил две недели. Голота вообще никогда не поднял руку на женщину. Жуткая, не укладывающаяся в сознание трагедия с Анной стала, вероятно, необъяснимым исключением.
Но до Анны, до дружбы с ней и с ее мужем Костей Бабицким, была в судьбе Голоты еще одна женщина. Та самая, единственная и главная любовь его жизни, с глазами, похожими на глаза соблазнительной красавицы по имени Смерть.
В январе 1960 года привезли новую картину. Голота принял ее по накладной жутким, морозным вечером. Он долго ждал, пока ему отдадут коробки, и прыгал перед киноперевозкой с ноги на ногу, пытаясь согреться и унять противную дрожь. Знакомая улица в этот, еще не совсем поздний час казалась пустынной и чужой. Вьюга раздраженно раскачивала желтый фонарь под узким козырьком служебного входа. Сугробы, выросшие за день по самые окна первого этажа, теперь взрывались при каждом резком порыве ветра мириадами колючих хлопьев. Служебный дворик перед театром оказался занавешенным от прохожих рваной снежной простыней. В этой крутящейся колючей белой стихии, в которую злобно и беспомощно то и дело плескал тусклым светом фонарь, заглохший грузовичок с выключенными фарами, на котором развозят по кинотеатрам копии фильмов, выглядел убитым исполином.
– Эй! – нетерпеливо позвал Голота. – Умерли все, что ли? Я сейчас от холода дуба дам!
Люди в машине, однако, не торопились. Полуторка коченела под снежной простыней, как неопознанное тело в морге.
Неожиданно колючая мгла шевельнулась, и на Голоту из темноты шагнул человек. Андрей вздрогнул от неожиданности и попятился. Невысокий мужичок в драповом пальто с вытаращенными глазами и мертвенно-бледным лицом, казавшимся еще белее под черной кроличьей шапкой, ухватил Голоту за рукав и, зачем-то оглядевшись по сторонам, прохрипел:
– Сорок третий номер!.. Смерть дышит тебе в затылок!..
Голота задохнулся от ужаса, на миг остолбенел и, вдруг поскользнувшись, машинально вцепившись руками в драповое пальто, съехал прямо под ноги странному незнакомцу, увлекая его за собой. Мгновенный ужас, остудивший грудь, теперь съежился в точку где-то на вздохе. Андрей опомнился от страха, увидев, как мужичок барахтается в снегу. Кроличья шапка отлетела в сугроб, и Голоте стали хорошо видны слипшиеся белые волосы таинственного гостя. Не давая ему опомниться, Андрей привстал на одно колено и, изловчившись, всадил тяжелый удар кулаком в белый лоб. Мужичок, пытавшийся было подняться на ноги, снова потерял равновесие и рухнул навзничь.
В ту же секунду стукнула в темноте дверца полуторки, и чей-то голос встревоженно позвал:
– Вовка! Ты чего там?..
– Убивают! – жалобно отозвался Вовка из сугроба. – Нападение на сотрудника Госкино!
Голота вскочил на ноги и, тяжело дыша, повернулся на голос, доносившийся от машины. Второй мужичок, в точно такой же кроличьей шапке, как и у первого, застыл в нерешительности возле киноперевозки и испуганно таращился на Андрея.
– Ты чего, гад? – взвизгнул он. – Мы тебе кино привезли, сволочь, а ты дерешься!
Голота нахмурился и вытер рукавом лицо. Ему не хотелось признавать, что по малодушию обознался и совершил глупость. И он мрачно спросил:
– Какое еще кино?
– «Сорок третий номер»! – укоризненно крикнул вываленный в снегу Вовка. – Я ж говорю: обалденная лента про остров, сокровища и убийства! – Он с трудом поднялся на ноги и, потирая снегом ушибленный лоб, принялся искать оброненную шапку.