– С Гришенькой? – Анна лукаво подмигнула. – В этой жизни, теть Тань, много возможностей. Нужно только знать, как ими правильно пользоваться.
Между тем слово свое Анна сдержала.
Андрей воспринял новость равнодушно.
– На инженера, так на инженера, – пробормотал он. – Хоть на зоотехника. Учиться – не работать.
Тем же летом Голота стал студентом.
За месяц до начала занятий в институте он вдруг, одержимый какой-то внезапной идеей, разыскал Вовку. Того самого бледнолицего Вовку, которому в памятный январский вечер засветил по лбу и от которого принял по накладной банки с кинопленкой.
– Слушай, друг, – задыхаясь, спросил Андрей, – а куда подевался тот фильм – помнишь? – который вы в январе развозили по кинотеатрам?
– Мы много чего развозили, – настороженно промычал Вовка.
– Да ты еще восхищался, что там остров, сокровища и убийства! – кипятился Голота. – «Сорок третий номер» называется.
– Ничего я не восхищался, – испуганно заверил Вовка, моргая белесыми ресницами. – Фильм запретили к показу. Значит, восхищаться там нечем. Скверный фильм. Дерьмо собачье.
– Может, и так, – спешно согласился Андрей. – Но ты, друг, скажи, куда он подевался, когда копии изъяли из кинотеатров?
Вовка пожал плечами:
– Откуда я знаю? Может, в спецхране валяется, а может, в Москве, в Госфильмофонде, на полку положили. А тебе зачем?
– Шалишь, – погрозил пальцем Голота. – Такие дела быстро не делаются. Признайся честно: фильмец, небось, у вас пока пылится?
– Слушай, а тебе-то чего? – Вовка потерял терпение. – Закрытый показ, что ли, хочешь организовать?
И тут Голоту осенило. Ему всегда было не занимать живого ума.
– Ты мне, парень, вырежи несколько кадров на шестой минуте первой части, – невозмутимо распорядился он, – а я в знак благодарности никому не скажу про ваши «закрытые показы».
– Какие такие показы?.. – и Вовка прикусил язык. Сам ведь ляпнул сдуру про то, что такое возможно. Этот сумасшедший киномеханик подловил его на слове. И кто его поймет – блефует он или впрямь что-то знает?
– Сделай это, Вовка, – почти интимно попросил Голота.
– На шестой минуте? – уточнил тот. – А сколько кадров тебе нужно?
– Вырежи двадцать четыре кадра. Ровно секунду. С тебя не убудет.
Вовка замялся. Казалось, он что-то обдумывает.
– Копия – на выброс, – сокрушенно вздохнул он, как араб на базаре. – И все из-за одной секунды.
Голота криво улыбнулся:
– Ей все равно на полке пылиться. А у тебя еще есть.
Через два дня Андрей получил желанный кусок кинопленки. Он не помнил, когда в последний раз чувствовал себя таким счастливым. Чутье киномеханика – пусть и бывшего – его не подвело: на восьми кадрах из двадцати четырех была она. Крупный план. То, что надо!
В фотоателье, что размещалось через улицу, он заказал печать снимка.
– Это же позитив, – недовольно крякнул лаборант, разглядывая квадратик пленки на просвет.
– Сделайте, дядя Коля, – проскулил Голота. – Очень надо! Просто – во! – И он чиркнул большим пальцем по шее.
– Ладно, – сжалился тот, – придумаю что-нибудь…
Так появился на свет настоящий фотопортрет Весты. Она смотрела со снимка грустными, прекрасными глазами, прядь черных волос упала на лоб, и она не успела ее убрать в волнении, а чуть приоткрытые губы, казалось, были готовы вот-вот произнести сладкое и фатальное: «Мы встретимся снова…»
Голота повесил фотографию на стену и мог часами смотреть на нее, не отрываясь. Все, кто бывал в его холостяцком жилище, хорошо помнили этот портрет. В комнате что-то менялось: старела мебель, переклеивались обои, рвались выцветшие занавески на окнах и появлялись новые, – неизменным оставался лишь этот снимок на стене. Загадочная, удивительная женщина с темными, как ночь, умными и красивыми глазами все тринадцать лет была рядом с Голотой.
Фотографию конфисковали во время обыска в 73-м.
Андрей поежился на шконке и безучастно скользнул взглядом в сторону срезанной под углом зарешеченной бойницы окна. По тусклой и куцей полоске света можно было догадаться, что день еще не закончен. А вот который час – определить невозможно. Да и без надобности следить за временем тому, у кого этого времени уже не осталось. Но все равно, хочется знать – день или ночь там, в жизни. Ночью – страшнее. И, хотя мысли и воспоминания терзают в любое время суток, ночью – тревожно до озноба. До тошноты. Ведь говорят, что из этой камеры выводят по ночам. В темноту. В небытие.
Голота поморщился: о чем он сейчас думал? О чем-то, что даже сейчас, когда все кончено, ему неприятно. Ну, конечно! О фотографии. Ее изъяли во время обыска, и Андрей тяготится мыслью, что сейчас она ходит по рукам. Ее рассматривают незнакомые, равнодушные люди, лапают грязными пальцами, какими еще недавно переворачивали и щупали трупы, а потом писали длинные, холодные протоколы допросов. А может, она пылится в сейфе у следователя или у судьи под пудовым хламом уголовных дел и вещдоков. А может (Голота даже похолодел от такой мысли), она попала в руки кому-нибудь из управления исполнения наказаний, или – чего хуже! – к урке, получившему «крытый» режим[6] и справляющему на эту фотографию половую нужду, пока не видит надзиратель?
Андрей поймал себя на мысли, что сейчас, в последние часы жизни, ему очень не хватает Весты. Ее проницательных глаз, полуоткрытых губ. Ее обнадеживающего «мы встретимся снова…». А еще он с удивлением обнаружил, что ни разу за последние тринадцать лет не сверял свою жизнь с ее пророчествами. «Ты должен победить смерть…» – напутствие, адресованное впустую. Он больше не видел смерть. Не чувствовал ее холодного дыхания. Кого он должен был победить? Или все-таки прав был человек, сказавший ему: «Смерть – не то, что убивает тело, а то, что может погубить душу…»? Тогда Голота давно уже мертв. И убийцы его – трусость и водка. Тот же человек наказал ему прощать. И – опять мимо. Прощать было некого и не за что. Ему не наносили обид, равно как и не дарили любовь.
А может, Голоте все почудилось? Может, не было никаких пророчеств и наказов? Может быть, он принял за что-то сверхъестественное и судьбоносное обычный фрагмент совершенно обычного фильма, который, кстати, он так и не посмотрел ни разу от начала до конца? И тогда надо признать: он действительно сумасшедший.
Жизнь прошла, словно ее и не было. Он не горел, не страдал, не мстил, не прощал, не был счастливым и не был несчастным, не стучался в дверь и не открывал никому на стук, не искал правды и не томился во лжи, не веселился и не плакал вволю. Он не родил дочь! И это по-настоящему скверно, как ужасен и финал его пустой, как вода, жизни.
Он любил и боготворил женщину с экрана, а в результате… убил женщину, которая любила его. Живую, плотскую, реальную. Убил Анну.
Андрей был обязан Анне не только своим поступлением в институт и его окончанием (поскольку его трижды собирались отчислить за неуспеваемость и Анна трижды ходила к «Гришеньке»), но и решением некоторых бытовых проблем. Она подкидывала ему деньжат на житье и покупала одежду, она отдавала за него долги и забирала из вытрезвителя. А когда Голота мучался абстиненцией и мрачно блевал в таз, заботливо подставленный к его кровати, она прогоняла из комнаты причитающую и измученную тетю Таню, и сама влажной тряпочкой вытирала ему лицо и рот, бегала в бакалею за газировкой – словом, была Андрею и нянькой, и матерью, и сестрой.
Между тем Голота ни разу не поинтересовался, откуда деньги у самой Анны – девушки, работающей секретарем у директора какого-то НИИ.
– В этой жизни много возможностей! – не раз повторяла она, беззаботно улыбаясь. – И я ими пользуюсь. Для себя и для Андрюшки.
Голота настолько привык, что у него есть тыл и форпост в лице безотказной и заботливой Анны, что разинул рот от удивления, когда та сообщила радостно:
– Я выхожу замуж!
– То есть, как? – пролепетал он. – А я?..
– А разве ты мне делал предложение? – шутливо парировала она.
– Нет… – Андрей потупился. – Но я думал… Я так привык к тебе.
– Вот именно, привык! – Анна схватила в ладони его голову. – Привычка – это еще не любовь! – И добавила уже серьезно: – Вот и мне придется привыкнуть к новому мужу.
– Зачем, Анюта? – всплеснула руками тетя Таня. – Разве ж так можно – без любви?
– Можно, теть Тань, можно… Не век же мне среди кобелей вертеться. У кого много возможностей – у того и ручонки потные, и губы слюнявые, и глазки масляные. А муж – он на то и муж, чтобы обеспечивать, капризы выполнять, холить, лелеять. Ну и под подол уже не придется всякого пускать.
– Что ты хочешь этим сказать? – Голота открыл рот. – Ты?.. С мужиками… – Он даже побледнел от жуткой догадки. – Ради денег? И этих твоих… как их… возможностей?
Анна почти не поменяла выражения лица, только зеленые глаза ее перестали улыбаться.
Анна почти не поменяла выражения лица, только зеленые глаза ее перестали улыбаться.
– О! Что я вижу! – насмешливо воскликнула она. – Вспышку благородного негодования!
– Знаешь, кто ты? – процедил Андрей, понурившись.
– Ну, кто я? – с вызовом спросила Анна. – Говори! – Она вплотную подошла к Голоте и ладонью приподняла за подбородок его голову. – Смелее! Обличи меня, благородный рыцарь! Блюститель нравственности!
Андрей отвел глаза и молчал.
– И ты посмеешь меня попрекнуть? – Анна презрительно сощурилась.
– Я не хочу тебя видеть, – пробормотал Голота, чувствуя, что его глаза наполняются слезами. – Уходи…
В этот раз он так остро испытал унижение, так очевидно почувствовал свою никчемность в глазах самых близких людей, что готов был удавиться. Целый час он просидел безмолвно перед портретом Весты, а потом мрачно побрел на работу (после института его распределили в тот самый НИИ, в котором работала Анна, и не без ее, разумеется, участия). Восемь часов он простоял перед кульманом, уставив невидящий взгляд в белоснежный лист, на котором должен был что-то чертить и проектировать, а вечером написал заявление по собственному желанию.
– Так дело не пойдет, – покачал головой начальник отдела, тучный коротышка лет сорока, возвращая Голоте заявление. – Вы – молодой специалист по распределению. Поэтому, будьте любезны, отработайте три года, как положено.
– Я хочу попробовать себя на новом поприще, – сказал Андрей, – и хоть чего-нибудь добиться.
– Добейтесь сначала на этом, – посоветовал начальник. – И мой вам совет: попробуйте реже заглядывать в стакан.
Удивительно, но Голота, в самом деле, какое-то время продержался без спиртного. Как и в тот раз, когда он женился на Ольге, водка отступила, освобождая захваченный плацдарм надеждам. Андрей усердно взялся за работу, подтянулся и посвежел, сменил гардероб, вылез из долгов, стал потихоньку помогать тете Тане по хозяйству и даже помирился с Анной.
Он пришел к ней с цветами, неловко чмокнул в щеку и пробормотал:
– Это… не держи зла, Анька. Ты ведь мне не чужая, а, наоборот, очень близкая. У меня кроме тебя и тети Тани никого нет.
– Правда? – улыбнулась девушка. – А Веста?
Андрей нахмурился.
– Ладно, не дуйся. – Анна потрепала его по волосам и вдруг отпрянула, чтобы лучше рассмотреть. – Ба! Да ты настоящий жених! Просто преобразился, Андрюшка! Вот умница!
– Да что ты со мной, как с маленьким! – проворчал он и вдруг, вспомнив о чем-то, спохватился: – Кстати, о женихе. Как там у тебя?.. Ты еще не передумала?
Анна посерьезнела.
– Я не передумала, Андрюша. Свадьба на следующей неделе. Приглашение для вас обоих я оставила тете Тане.
– Знаешь… – Голота собрался с духом. – Мне казалось… Ну, может, конечно, чушь, но мне казалось, что ты…
– Не надо, Андрей, – опередила его Анна. И отвернулась.
Голота вздохнул:
– Спасибо тебе. За все, за все…
Свадьба была пышной и шумной. Лучший ресторан Петрозаводска «Золотой Лев» по такому случаю был закрыт для прочих посетителей. На его дверях всю ночь болталась табличка «Спецобслуживание». Столы, накрытые для ста двадцати гостей, ломились от дефицита[7]: лоснились под светом хрустальных люстр нарезанные толстыми ломтиками семга и лосось, пестрыми, аппетитными медальонами грудилась на тарелках сырокопченая колбаса «салями», серебряные десертные ложечки кокетливо выглядывали из фарфоровых розеток с белужьей икрой, а в огромных керамических вазах не хватало места для экзотических фруктов: бананов, апельсинов, ананасов и манго.
Андрей пришел с тетей Таней, поздравил молодых и уселся за стол почти у самого выхода. Он рассеянно попробовал утиную печень, потыкал вилкой в неведомый салат из брынзы, маслин и зелени, а к горячему даже не притронулся.
– Что будешь пить? – фамильярно пихнул его в бок сосед справа – толстяк в узкой нейлоновой рубашке с коротким галстуком. – Рекомендую чудесный импортный напиток «Мартини». Двадцать рэ бутылка!
Андрей удивленно поднял брови:
– Новыми?
Толстяк расхохотался.
– Разумеется, малыш. Ну как, попробуешь?
Голота покачал головой:
– В другой раз…
Его покоробило это игривое, амикошонское «малыш». Он с нескрываемым отвращением посмотрел на своего жизнерадостного соседа, медленно убрал с колен салфетку, поднялся из-за стола и направился к музыкантам. Те старались на славу. Пятеро молодых парней в белоснежных рубашках с длинными узкими галстуками и брюках-дудочках надрывались на сцене. Они задорно выдували фокстрот, и гости, еще не настолько захмелевшие, чтобы пускаться в пляс, пока только игриво и весело подергивали плечами за своими столиками.
– Андрей! – услышал он сквозь рев музыки.
Анна в белоснежном свадебном платье махала ему рукой.
– Иди сюда!
Голота неловко пробрался между столами к жениху и невесте.
– Хочу тебя наконец познакомить с Костиком! – объявила Анна. – Костик, это Андрей, мой сосед и друг детства, я тебе рассказывала.
Жених допил из бокала шампанское, вытер губы салфеткой и, привстав из-за стола, великодушно протянул Голоте ладонь. Тот пожал ее, понимая, что нужно что-то сказать, и вдруг выпалил, кивая в сторону музыкантов:
– Они играют мелодию из фильма «Карьера Димы Горина».
– Спасибо за информацию, – улыбнулся Костик. – Теперь буду знать.
В своих фантазиях Андрей рисовал себе его маленьким, рыхлым, вечно потеющим мужиком лет сорока с небольшим, у которого этот брак – третий или пятый по счету. На самом деле муж Анны оказался приветливым и улыбчивым молодым человеком, неглупым и приятным в общении. Высокий, чуть полноватый брюнет с большими, слегка навыкате глазами, черными густыми бровями, ямочкой на подбородке, которая обычно так нравится женщинам, с безупречной прической и элегантными усиками над негасимой, белоснежной улыбкой, Костик вполне мог бы считаться если не записным красавцем, то, по крайней мере, необычайно привлекательным мужчиной. Но завидным женихом его делало вовсе не это. Константин Бабицкий был сыном Карла Даниловича Бабицкого – зампредседателя горисполкома Петрозаводска.
Молодой человек стремительно делал карьеру. После окончания института и ВШКА[8] он двигался по служебной лестнице, перепрыгивая через ступеньки, и в свои неполные тридцать уже возглавлял парторганизацию ведущего предприятия города – Завода высокоточной механики.
Константин впервые увидел Анну на совещании в Горкоме партии, куда ее прихватил с собой в качестве референта директор НИИ. Молодые люди познакомились, потом встретились на следующий день и поужинали в кафе «Ласточка». После этого прекрасно проведенного вечера Константин вдруг исчез и не звонил целую неделю. Анна уже решила, что чем-то обидела или разочаровала кавалера, как вдруг Бабицкий неожиданно появился у нее дома с охапкой свежесрезанных белых роз и чудесным кулоном из прибалтийского янтаря. В тот вечер они ходили на премьеру местного оперного театра, ужинали в уютном ресторанчике «Гулливер» на берегу залива, а когда пришла пора прощаться до завтра, Константин признался девушке в любви.
Они встречались полгода, и Анну, которая все это время умышленно держала жениха за картонной стеной целомудрия, стало удивлять, почему Костик ни разу не попытался добиться ее или хотя бы намекнуть на то, что давно не прочь переспать с ней. «Он такой робкий, – размышляла она, – подозреваю, что к тридцати годам у него еще не было женщины. Оно и неудивительно – единственной невестой для него всегда оставалась работа!» Но, спустя время, ее стали мучить сомнения. «А может, я не привлекаю его как женщина? Может, не вызываю у него желания?»
И Анна решилась ему помочь.
Когда Константин в очередной раз проводил ее до квартиры и, поцеловав на прощание, собирался уходить, она обвила его шею руками, прикоснулась губами к мочке уха и прошептала томно:
– Хочешь остаться?
Константин замялся. В его глазах мелькнул испуг, который тут же сменился неловкостью.
– Понимаешь… – он опустил голову. – Боюсь, что от меня мало проку в постели. Я разочарую тебя.
У Анны вырвался вздох облегчения. «Так вот, в чем дело! Он настолько неопытен, что, вероятно, первый неудачный сексуальный опыт принял за свой пожизненный изъян!»
– Это не главное, – как можно мягче сказала она. – Чувства гораздо важнее. Останься, прошу тебя.
Той ночью Анна старалась вовсю. Она дарила жениху ласки, от которых загорелся бы снег. Но Константин был не на высоте. Больше того, он был похож на работника, которому назначили принудительную уборку в общественном туалете: небрежен, ленив и даже брезглив.
Анна почувствовала досаду, смешанную с обидой, но очень быстро взяла себя в руки. «Не беда, – решила она, – у меня будет время растопить лед».
– Рад знакомству, – бодро произнес Константин, пожимая руку Голоте. – Я счастлив, что у моей жены есть хорошие и верные друзья.