– А после того как Старостин вышел на пенсию? Чем он занимался? Как поживают его дети, другие родственники?
И вот тут Пайчадзе впервые заговорил человеческим голосом. Вероятно, вопрос пенсионерского бытия и последующей скорой кончины задел его за живое.
– Федор Кузьмич, конечно, будучи на заслуженном отдыхе, встречался и с работниками предприятия, и с пионерами и школьниками, – вздохнул он, – выступал в различных аудиториях… Но довольно скоро перестал иметь возможность делать это.
– А что такое? – жадно осведомилась я.
– Он захворал.
– Чем?
Мой экскурсовод вздохнул еще раз:
– Сейчас это называется болезнь Альцгеймера. Тогда именовалось проще: старческий маразм.
– И когда это случилось?
– Точно не могу вам сказать, но в течение двух или даже трех лет он был, что называется, маловменяемым. Родным его, конечно, пришлось тяжело и даже очень тяжело. Помню, мне дочка его, Лера, рассказывала – мы ведь с ней почти ровесники. Жаловалась: отец на всех кричит, командует, стучит палкой, даже пытается распускать руки.
«Вот оно!» – с восторгом подумала я. В разговоре наконец-то наступил момент истины. Не зря я приезжала сюда и выслушивала Пайчадзе.
– И чем дело кончилось? – поинтересовалась я.
– А чем оно могло кончиться? – грустно переспросил старик. – Помню, Лера нанимала ему сиделок круглосуточных, платила им огромные деньги. Ведь и она, и супруг ее, Вилен Витальевич, работали. Намучились они все, короче говоря. Поэтому, когда Федор Кузьмич умер, близкие, конечно, восприняли это как избавление. – Тут он спохватился: – Только это я вам сказал не для записи! Не вздумайте об этом писать! Если такое случится, я первым опротестую вашу публикацию!
– Что вы, что вы, – успокоила старичка я. – Совершенно я не собираюсь делать эти факты достоянием гласности. Можете быть абсолютно уверены. А случайно нет ли у вас телефона дочери Старостина?
– Конечно, есть, – просто молвил Пайчадзе и вынул из кармана пиджака стариннейшую записную книжку в кожаном переплетике, лоснящемся от долгих лет эксплуатации. Давненько я не видывала бумажных записнушек. Я возликовала. Старик перелистал странички. Я заметила, сколь много абонентов вычеркнуты – или их фамилии обведены траурной рамкой. Наконец ветеран продиктовал мне номера Валерии Федоровны Кудимовой, в девичестве Старостиной. Это была неоценимая находка. Чувствуя, что ухватила удачу за хвост, я спросила, а не знает ли экскурсовод ее адрес. Тот секунду поколебался, но продиктовал – то был тот самый дом на Кутузовском проспекте! В третий раз пытая удачу, я осведомилась, не знает ли Георгий Михайлович, на каком кладбище мой Федор Кузьмич похоронен. И сей факт оказался отражен в кондуите бравого старичка! Он назвал мне не только кладбище – Богословское (совпало с данными из Интернета), – но и номер участка.
О подобной удаче можно было только мечтать. Я тепло распрощалась с Пайчадзе и даже погладила его холодную, восковую руку. У меня мелькнула мысль: а не послать ли мне Рыжова с его подмосковным поселком и немедленно заняться Лерой Кудимовой (Старостиной)? А также съездить на могилку экс-генерала (это тоже почему-то казалось важным)? Но потом я подумала, что обижать старичка-барда и отменять назначенную встречу будет явным свинством. И я отправилась на Белорусский вокзал и покатила в Черенково, где проживал отставник.
Поселок, где обретался подполковник в отставке, оказался старым и потому довольно разношерстным. Ведомая навигатором, я шагала по тенистой дачной улице. Лачуга и халупа вдруг сменялись форменным дворцом, за ним следовала русская изба, за которой вдруг вырастало альпийское шале. По нужному мне адресу оказался забор среднего достатка. За ним просматривался дом – довольно большой, но построенный, видать, в советские времена нехватки стройматериала: замурзанный кирпич, шифер на крыше, сваренные из арматуры решетки на окнах. Я нажала кнопку беспроводного звонка. Минуту спустя мне открыл сам хозяин Радий Рыжов – я узнала его по фотографии на сайте. Был он из той же серии, что старик Пайчадзе, – в рубашке, заправленной в брючки, с седым венчиком волос, однако бравый, подтянутый, даже худой и бодрый.
Я поздоровалась с ним – громче, чем нужно. Почему-то решила, что у отставника имеются проблемы со слухом.
Он посмотрел на меня в некотором остолбенении. Рыжов, казалось, был не в силах выговорить ни слова. Вид у него был такой, словно я оказалась привидением или восставшим из гроба призраком. Я даже подумала, что Рыжов не в себе и я вплетена в чреду его галлюцинаций. Но – нет. Поэт и исполнитель, пристально вглядевшись в мое лицо, вдруг пораженно прошептал: «Жанна?! Ты?!»
Но потом что-то понял, закрыл лицо рукой и навзрыд заплакал.
1960
Полигон Тюратам
(космодром Байконур)
Радий Рыжов
Он не помнил, когда впервые взял в руки гитару. Возможно, именно в ту свою первую зиму на Байконуре, когда при тридцатиградусном морозе дули свирепейшие ветры и на улицу лишний раз было носа не высунуть – да и что ему там было делать, на улице? Сослуживец и сосед по комнате показал ему четыре аккорда, Радий потренировался, побренчал, а потом легко спел, с начала до конца, «Ваньку Морозова»:
Сосед аж изумился, как быстро, складно и красиво у него это получилось. А что там изумляться? С голосом у Радия всегда все было в порядке, со слухом тоже, и памятью бог не обидел. Он вообще привык, что все, за что он ни возьмется, удается ему просто и легко. Спеть? На гитаре сыграть? Пожалуйста. Стенгазету нарисовать? Боевой листок? Карикатуру? Разобраться в сложной схеме? Починить, перепаять прибор? Ради бога. У него выходило все. Сперва в школе, в вузе, да и в начале службы – он просто не понимал, что остальные люди не придуриваются, у них и вправду многое не получается сделать с пол-тыка, пол-оборота, полпинка. Они – другие. И им бывает сложно разобраться, научиться. У них и с третьего, и с пятого раза не выходит что-то произвести. И они это не специально, просто – им не дано. Только после пары лет службы и нескольких скандалов с солдатами и офицерами он понял: да, люди несовершенны. И потому дивятся и даже завидуют его способностям.
Вот и в тот раз он быстро овладел гитарой и спел все песни, какие помнил. Многие почему-то наводили его на мысли о Жанне. Странно, почему. Ведь они с ней никогда вместе не пели. Да и на концерты ни разу не ходили. Разве что слушали в компаниях чужое пение. Всего пару раз – у того же Флоринского, к примеру.
Впрочем, что удивляться? В ту зиму Радию многое – почти все на свете – напоминало Жанну.
Он потому и на танцы в городок (на десятую площадку, как тогда говорили) старался не ездить. Да там и без него хватало охотников на малочисленный женский контингент: поварих, посудомоек, кастелянш – да гулящих или озорующих жен офицеров. Вот и оставалось вечерами, свободными от службы, лежать на койке в общежитии и бренчать:
И опять он представлял Жанну, Жанку Спесивцеву, несмотря на то что она хоть и была, как все они, комсомолкой, но на комсомольскую богиню совершенно не тянула.
1960
Подмосковье
Владик
Тот вечер, когда родился сын, Владик запомнил навсегда. Как и весь день, впрочем. Слишком много на него свалилось. Ночное путешествие со стонущей супругой в Москву. Утренняя лекция, что он прочел будущим космонавтам. Знакомство с генералом, который – подумать только – водит шашни с Галей. И у которого хватило наглости явиться с букетом в больницу поздравлять ее.
А может, он ошибается? Напридумывал себе? И в роддом имени Грауэрмана военный чин явился вовсе не ради его жены? Мало ли там рожениц! И Владик старательно забивал, закапывал в себе мысли о Провотворове и его возможной связи с Галей. Пытался сконцентрироваться на главном: у него родился сын. Долгожданный первенец. И для того чтобы любить его, растить, ему, по сути, ничего не надо. Даже жены.
Хватив рюмку с Виленом, явившимся под вечер того дня в домик в Болшево, Иноземцев начал слегка заплетающимся языком излагать эту мысль ему. Но не успел развернуть ее во всей полноте. В дверь постучали, и взорам молодых людей явился Флоринский – тоже с коньяком, лимонами и оковалком ветчины. «Поздравляю тебя, мой дорогой! – провозгласил он и трижды облобызал молодого отца. – Все ОКБ только о тебе и говорит. Иноземцев с супругой – полет нормальный!» А едва только Владик усадил второго незваного, но дорогого гостя – в дверь снова забарабанили. Явилась чета Смирновых: Евгений Федорович и красавица Ядвига притащили не только бутыль с секретным напитком – самогоном, но и вещи практические: кучу выстиранных, любовно выглаженных пеленок, ползунков, подгузников. «Мы подумали, почему бельишко будет после Женика нашего простаивать, – затараторила Ядвига. – Лучше вы пока пользуйтесь, а потом, когда мы, в свою очередь, к новому прибавлению в семействе плавно приблизимся – тогда вернете!» Ядвига придала мужскому застолью уют и шарм: явилась скатерочка, столовые приборы, рюмочки и даже разогрета была вчерашняя жареная картошка. И печку Ядя протопила: «А то мужчины готовы даже в рукавицах и тулупах – лишь бы пить!» Банкет грянул с новой силой – да только после третьей рюмки отец первенца, не спавший ночь, стал задремывать прямо за столом. У него еще хватило сил уйти к себе за занавесочку, а вот раздеться – нет. Так и заснул на не убранной после прошлой ночи постели – прямо в галстучке-шнурочке, надетом с утра по случаю лекции.
Хватив рюмку с Виленом, явившимся под вечер того дня в домик в Болшево, Иноземцев начал слегка заплетающимся языком излагать эту мысль ему. Но не успел развернуть ее во всей полноте. В дверь постучали, и взорам молодых людей явился Флоринский – тоже с коньяком, лимонами и оковалком ветчины. «Поздравляю тебя, мой дорогой! – провозгласил он и трижды облобызал молодого отца. – Все ОКБ только о тебе и говорит. Иноземцев с супругой – полет нормальный!» А едва только Владик усадил второго незваного, но дорогого гостя – в дверь снова забарабанили. Явилась чета Смирновых: Евгений Федорович и красавица Ядвига притащили не только бутыль с секретным напитком – самогоном, но и вещи практические: кучу выстиранных, любовно выглаженных пеленок, ползунков, подгузников. «Мы подумали, почему бельишко будет после Женика нашего простаивать, – затараторила Ядвига. – Лучше вы пока пользуйтесь, а потом, когда мы, в свою очередь, к новому прибавлению в семействе плавно приблизимся – тогда вернете!» Ядвига придала мужскому застолью уют и шарм: явилась скатерочка, столовые приборы, рюмочки и даже разогрета была вчерашняя жареная картошка. И печку Ядя протопила: «А то мужчины готовы даже в рукавицах и тулупах – лишь бы пить!» Банкет грянул с новой силой – да только после третьей рюмки отец первенца, не спавший ночь, стал задремывать прямо за столом. У него еще хватило сил уйти к себе за занавесочку, а вот раздеться – нет. Так и заснул на не убранной после прошлой ночи постели – прямо в галстучке-шнурочке, надетом с утра по случаю лекции.
Гости сразу расходиться не стали, посидели еще: выпили, поговорили. Флоринский помягчел к Вилену, которого с трудом выносил после прошлогоднего происшествия на квартире его тестя, – впрочем, тот всячески обхаживал пожилого ученого. Вполголоса, чтобы не разбудить молодого отца, подняли тосты за его здоровье, за супругу, за наследника. Вилен предложил за ОКБ, «которое свело меня с такими прекрасными людьми, как вы». Разошлись не поздно – ведь завтра на работу. Ядвига быстренько прибралась, вымыла посуду.
Подобные спонтанные вечеринки при социализме были в порядке вещей. Редкое жизненное событие – свадьба, рождение, повышение по службе, пенсия или, упаси бог, похороны – отмечалось без широкого участия соседей и сослуживцев.
А через пять дней сосед Евгений Федорович еще одну любезность Иноземцевым оказал: встретил Галю и безымянного пока первенца на машине у «Грауэрмана». Разумеется, и Владик присутствовал: молодой муж всегда, при любом раскладе, обязан встречать супругу из роддома. Мало ли – генерал! Что с того, что генерал? Иноземцев уверил себя: он будет делать вид, что ничего не знает, ни о чем не догадывается. Пока Галя под наблюдением врачей ждала выписки, он дважды приезжал в роддом, приносил дозволенные передачи, писал записки. Заставить себя выдать такой фонтан позитивных эмоций, как в день рождения сына, больше не мог. Поневоле получалось сухо, через силу. Галя не спрашивала в ответных письмах, почему он такой скучный. Ограничивалась сухими указаниями: купить коляску, ничего не забыть из белья и одежды к ее выписке. «А не то бывали случаи, что женщины уезжали из роддома без трусов, – писала она. – Или без сапог. Если не купишь кроватку, мы пока, конечно, до отъезда в твой любимый Энск перекантуемся. А вот коляска обязательна». Бытовые хлопоты для Иноземцева были сейчас как наркотик – помогали забыться.
И вот – день выписки. Они выходят. Первое, что поразило его, полное отсутствие у Гали живота. Он так к нему привык! Живот все время рос и стал в конце концов просто огромным. Казалось, он теперь будет всегда. Но вот все кончилось. Она разом похудела. Пузико превратилось в ребенка – на руках у санитарки.
И еще его потрясла Галина бледность. «Бедненькая, – невольно подумалось ему, – как ей пришлось пострадать, чтобы сына мне родить». Именно так и подумал: «Родить – мне».
Но вот санитарка протягивает ему кулек, откидывает пеленку с лица – и… И вот тут-то Владик впервые понимает и отдает себе отчет, как он на самом деле переживал и волновался, что сын – не его. Что мальчик будет не похож. Окажется зачат другим. Но – нет! Иноземцев понимает сразу: ребеночек – его! Пусть все такое маленькое и будто карикатурное: носик, ротик, лобик, но сразу, с первого взгляда, ясно: это – его! – сын! Его – и ничей больше. Ну, и Гали, конечно.
В те годы еще не было принято совать в карман санитарке купюры: за девочку – рубль, за мальчика – трешку (потом негласная такса, параллельно негласной советской инфляции, выросла: пятерка – за парня, трояк – за девчонку). Но традиция «благодарить» санитарку деньгами появится в более поздние советские годы, ближе к восьмидесятым, когда общество вовсю станет жить по параллельным, не зависимым от власти и государства законам. А пока, в шестидесятом, правила жизни и сама жизнь только начинали расходиться.
Евгений Федорович помог им разместиться в своем автомобиле. К слову, этот «Москвич» с индексом 401 прослужит хозяину еще почти четверть века. Сначала машина была хороша, потом сменить автомобиль на новый недоставало денег, а затем, в конце шестидесятых, начались трудности с приобретением авто. Их перестали в СССР свободно продавать, а распределяли по предприятиям, и надо было записываться и стоять в очереди, чего Евгений Федорович органически не терпел. Да вдобавок денег никто не отменял, отваливать за нового четырехколесного друга немалую сумму, равную трехлетнему заработку, было чересчур. Смирновы старый свой лимузин продали (и новый «Москвич-2141» купили) только в восемьдесят шестом году, когда до конца жизни оставалось рукой подать. Смирнова не станет в девяносто восьмом, он так и не оправится после тяжелого инсульта. Владик навестил его за год до смерти. Их домик в Болшево был давно снесен, в шестьдесят четвертом Смирновым дали квартиру в пятиэтажке в Калининграде, на первом этаже. В девяносто седьмом смежные, темные, крошечные комнаты семьи покажутся издевательством – и это все, что пожаловала страна старикам за полвека ненормированного труда не за страх, а за совесть? За подвиги на поле боя?
Но пока, в марте шестидесятого, и сам Евгений Федорович, и его авто – в самом расцвете сил. А вместе с ним в машине – молодые Галя и Владик, и совсем юная, только что явившаяся, еще не названная жизнь морщит крошечную носопырку под чепчиком. Они мчат по тающим столичным дорогам по направлению к поселку Болшево, где предстоит краткая, на неделю, остановка на пути в Энск, на родину Иноземцева.
Однако за неделю, что молодой семье предстояло провести в Подмосковье, требовалось уладить несколько дел, в том числе бюрократических. Для начала – зарегистрировать ребеночка в загсе. (Регистрировать положено было по месту прописки, хотя бы даже временной.) А еще раньше – придумать мальчику имя.
Но сперва его и Галю захватила круговерть домашних дел, которых стало не просто больше – больше в десятки раз. Пеленать, кормить, стирать пеленки, купать. А значит, греть воду, топить печь… Благородный Владик со дня их выписки взял отпуск, чтобы помочь на первых порах юной супруге. Но спустя пару дней, в очередной раз вскочив ночью к сыну, малодушно подумал: да-а, дела, уж лучше бы я ходил на работу.
Но случился в суматохе и горячке первых дней спокойный вечер, когда неназванный ребеночек спал после шестичасового кормления и молодые родители уселись за стол друг против друга выпить чаю. Странно, но совместные хлопоты сплотили их. У них не случалось дележа: кому подниматься за полночь к сыну, кому стирать. «Ей и так трудно пришлось, – думал Владик, – и без того каждые три часа приходится кормить дитя. Я должен помогать ей». Для него это был способ утвердить себя как мужчину.
И вот настал спокойный момент. Тихо, мирно, никто не кричит, заварен крепкий чай, и в вазочке лежат конфеты «Мишка», которых Галя может слопать огромное количество. Да и Владислав не отстает.
– Как сына назовем? – спрашивает он.
– А как ты хочешь?
– Я первый спросил.
– Говорят, мальчику имя должен выбирать муж. Чтобы жена… – она запнулась – Словом, чтобы она не назвала его именем какой-нибудь своей прошлой симпатии.
И тут у него вырвалось – о чем Владик не думал, к чему совсем не готовился и чего сам от себя не ожидал – наверное, сказалось напряжение и усталость последних дней:
– А как твоего генерала зовут?
Галя вздрогнула, как от удара, покраснела, глаза ее сузились. Иноземцев подумал – когда уже вырвалось: сейчас она станет все отрицать, или оправдываться, или просить прощения. Но нет, жена даже не начала выигрывать время, расспрашивая, почему он так решил. Напротив, очень спокойно, но глядя в сторону, сказала: