— Я знаю, о чём ты думаешь, — сказал Луар. — Ты думаешь, что я… должен сделать так, как хочет мама? Стать студентом?
Отец задумчиво повертел в пальцах пёструю тряпочку. Улыбнулся:
— Знаешь, вчера я видел представление бродячей труппы… Такой занятный фарс. И что интересно — в точности повторяющий приключение, которое я сам устроил в городе Каваррене много лет назад… Ещё до знакомства с мамой.
Луар насторожился. За всю свою жизнь ему лишь дважды случалось побывать на родине отца — он смутно помнил красивый городок на берегу реки, огромный дом с гербом на воротах, жёлтого старичка в тесном гробу — своего деда… Мать не была в Каваррене ни разу, по крайней мере на памяти Луара; отец никогда не вспоминал при ней о своей каварренской жизни — а вот Луару рассказывал, смачно и с удовольствием, и про породистых бойцовых вепрей, и про высоких тонконогих коней, и про славный полк гуардов, парады и патрули, охоты и иногда — дуэли… Тогда Луар завидовал отцу — и лишний раз осознавал, что такую жизнь ему не прожить никогда.
Луар вздохнул. Отец следил за ним, накручивая колпачок на палец.
Навстречу им попалась стайка студентов; кто-то первый заметил полковника Солля, произошло сложное переталкивание локтями — и учёные юноши поприветствовали Луарова отца с необычной для сорвиголов почтительностью. Чёрные шапочки в их руках коснулись кисточками мостовой; Солль кивнул в ответ — студенты заулыбались, осчастливленные. Луара они, как водится, не заметили — впрочем, он и не огорчился.
Он всегда любил молча идти рядом с отцом. Сколько себя помнил — сначала держась за руку, и голова его едва дотягивалась отцу до пояса; в один отцов шаг тогда укладывалось несколько Луаровых. Даже теперь ему приходилось шагать чаще, чтобы примеряться к шагу своего замечательного спутника, — и всё равно он любил идти рядом, молчать и впитывать то искреннее и глубокое почтение, которое выказывали его отцу самые разные люди…
Отец и сын миновали здание суда, перед которым возвышалась круглая чёрная тумба, а на тумбе болтался игрушечный висельник на игрушечной же перекладине. Луар скользнул по нему равнодушным, давно привычным взглядом. Рядом возвышалась наглухо запертая башня — её звали «Башней Лаш», и случалось, что на изъеденных временем стенах появлялись написанные углём проклятия. Луар так и не знал толком — люди их пишут или сами проступают; за Башней укрепилась самая дурная слава, и стражники угрюмо гоняли любопытных от этих крепко запертых, да ещё и заложенных кирпичами ворот.
Сейчас двое красно-белых стражей порядка нерешительно отпихивали древками расхристанного, грязного, обвешанного лохмотьями старика; Луар почувствовал, как напрягся идущий рядом отец. Старик был городским сумасшедшим; он то исчезал надолго, то появлялся в городе снова, шатался по улицам, выкрикивая неразборчивые мольбы и собирая за собой целые шлейфы злых ребятишек; теперь, накинув на голову остатки ветхого капюшона, он что-то втолковывал стражникам, а те щерились и толкали его всё злее — древками в живот…
— Лаш-ашша! — тонко выкрикнул старик.
Встретившись с отцовым взглядом, Луар вздрогнул. Это был чужой, свинцовый взгляд, которого Луар никогда раньше не видел в его глазах…
Или почти никогда.
На секунду оставив старика, стражники поспешили поприветствовать господина полковника; Луаров отец ответил, не сбавляя шага. Скоро старик и стражники остались позади.
Весь следующий за площадью квартал Луар шёл, не поднимая головы. Будто в бокале сладкого вина оказался вдруг рыбий жир — его задела не столько неприятная встреча, сколько болезненная реакция отца; нервный и мнительный, он принял тот свинцовый взгляд едва ли не на свой счёт. Отец молча и виновато положил руку ему на плечо.
Луар знал, почему сам вид безумного старика способен ввести отца в ярость и раздражение. Эгерта Солля связывала с ныне запрещённым Орденом Лаш давняя трагедия; Луар догадывался, что отцу тяжело всякий раз даже смотреть на заколоченную Башню, что, будь его воля, он давно бы жил в Каваррене — но мама не может без Университета, без кабинета своего отца, Луарового деда, которого звали Луаян, который был магом и в честь которого, собственно, Луар получил своё имя…
И ещё — мама не любит Каваррена.
Луар вздохнул и, выказывая отцу свою солидарность, тихонько пожал его локоть.
…Ему было лет двенадцать, когда, жаждущий забав и раззадоренный примером прочих ребятишек, он запустил в старика камнем. Несчастный случай направил его руку — камень угодил бедняге в лицо и рассёк бровь. Старец вскрикнул и едва устоял на ногах; балахон его перепачкался кровью.
Тот же несчастный случай сделал так, что отец и мать Луара стали свидетелями его поступка.
Отец — и Луар был искренне в том уверен — и сам с удовольствием швырнул бы камнем в ненавистного старика; однако реакция его оказалась вовсе не такой, как ожидалось. Отец был хмур и молчал — а уж мать и вовсе потемнела, как туча. Луару доходчиво объяснили, как нехорошо причинять боль старым, да ещё и безумным людям, как отвратителен его поступок и что за это полагается; видя реакцию отца, он и сам уже уверился в совершеннейшем ужасе случившегося. Мать, стиснув зубы, послала за розгами — и Луар, на чью долю до сих пор не выпадало такого наказания, прекрасно знал, что рука её не дрогнет.
Тогда он взял отца за локоть и шёпотом попросил его собственноручно исполнить приговор. Он не знал, как сложились бы потом их отношения с матерью, — но от отца он с радостью готов был снести и это. Тем более, что в глубине души его по-прежнему жила уверенность: отец бы и сам…
…Они покружили по улицам, постояли на горбатом мостике над каналом; Луар чувствовал, что отец собирается с мыслями, а может быть, и с духом, — и молчал, боясь оказаться глупым, что-то нарушить. В нём почему-то крепла уверенность, что сегодняшняя прогулка откроет ему, Луару, нечто важное, что ещё приблизит его к отцу — хотя ближе, казалось бы, невозможно…
— Сынок, — сказал наконец полковник Солль. Маленький камушек вырвался из его руки и утонул в канале, оставив на поверхности тонкое расходящееся кольцо. — Ты сегодня очень хорошо фехтовал.
Луар вздрогнул. Он ожидал каких угодно слов — но только не этих. Он не смог сдержать довольной улыбки — но прекрасно понял, что отец хочет чего-то большего, нежели просто похвалить.
— Ты хорошо фехтовал, — продолжал отец, бросая другой камушек, — но, видишь ли, ты ведь можешь вообще не фехтовать… Если вдруг не захочешь… От этого мы не станем любить тебя меньше.
Сбитый с толку, Луар смотрел, как расходятся по воде тёмные круги. Отец улыбнулся:
— Ты можешь не поступать в университет и не прочесть больше ни одной книги… Нам будет грустно, но всё равно мы тебя не разлюбим. Понимаешь?
— Нет, — честно признался Луар.
Отец вздохнул:
— Телёнок валяется в ромашках и сосёт вымя… А теперь представь, что то же самое делает здоровенный бык.
Помолчали.
— Я что-то не так делаю? — спросил Луар шёпотом. Отец запустил руку в путаницу своих светлых, как и у Луара, волос, смел со лба назойливые пряди:
— Я, наверное, не так сказал… Малыш, нельзя до старости жить детством. Хм… Старость твоя далеко, конечно, но пора выбирать…
Луар прерывисто вздохнул. Потупился, изучая мокрицу на влажном камне перил.
Отцова рука легла ему на плечо:
— Денёк…
— Выбери за меня, — вдруг страстно попросил Луар. — Мне кажется… что у тебя лучше получится.
Отцовы пальцы на его плече сжались:
— Ну нельзя же!.. Ты мужчина, ты решаешь свою судьбу…
Луар вздохнул снова. Этого-то он и боялся; непостижимое будущее, неотвратимые перемены… Вернуться бы в четырнадцать лет. Даже и в двенадцать — несмотря даже на ту порку… Ведь потом было всё хорошо… Даже лучше прежнего… Кажется, та боль привязала его к отцу, вместо того чтобы оттолкнуть…
— Твой выбор будет правильнее, — сказал он глухо. — Ты опытнее… да и потом…
Он запнулся. Отец устало опустил кончики рта:
— Что — «потом»?
Луар молчал. Он мог бы сказать, что отец его умнее и лучше, что ему, сыну, никогда и ни в чём не сравняться с великолепным отцом, — но он молчал, опасаясь насмешки.
Его собеседник тоже молчал и смотрел без улыбки. Вздохнул, перевёл взгляд на воду; потёр пальцем ухо, будто собираясь с мыслями:
— Сынок… Когда я был такой, как ты… чуть постарше. В Каваррене… — Эгерт Солль перевёл дыхание. — Я совершил очень гадкий поступок. И я… был за него страшным образом наказан. Заклятье трусости… сделало меня жалким и… отвратительным существом. Я никогда не говорил тебе, но мама очень хорошо знает.
У Луара мурашки забегали по коже. Отец говорит о каком-то незнакомом человеке, а он, Луар, прослушал начало истории…
— Я стал трусом, Луар, самым низостным из трусов. Я боялся темноты, высоты, я смотреть не мог не обнажённую шпагу… Я терпел оскорбления и побои — и не мог ответить, хотя и был сильнее… Я не заступился за женщину, потому что…
У Луара мурашки забегали по коже. Отец говорит о каком-то незнакомом человеке, а он, Луар, прослушал начало истории…
— Я стал трусом, Луар, самым низостным из трусов. Я боялся темноты, высоты, я смотреть не мог не обнажённую шпагу… Я терпел оскорбления и побои — и не мог ответить, хотя и был сильнее… Я не заступился за женщину, потому что…
Он запнулся, будто ему рот свело судорогой. Перевёл дыхание:
— Видишь ли, малыш… Я долго думал, рассказывать тебе… Или всё же не стоит.
Это испытание, понял Луар. Он меня разыгрывает.
Отец оторвался, наконец, от воды и заглянул сыну в глаза:
— Ты не веришь мне, Денёк?
В эту самую секунду Луар понял, что всё это правда. Отец не шутит и не разыгрывает, каждое слово даётся ему с болью, он ломает сейчас тот героический образ, который давно сложился в воображении Луара, он рискует уважением собственного сына…
Луар мигнул.
— Мама знает, — продолжал отец. — Она… видела меня… таким, что… Лучше не вспоминать. Но ты… Сегодня я снова увидел, как ты… забиваешься в тень. И тогда я решился. Рассказать тебе. В конце концов… сбросил заклятье, и всё равно прошли годы, прежде чем я стал таким, как сейчас… А ты ещё малыш. Я не желаю тебе и сотой доли тех… того, что было со мной. Будь счастливым, будь таким, как ты есть… Не мучай себя этим вечным сравнением. Понимаешь, почему?
Луар смотрел вниз, и в его голове царила сумятица. Мокрые ладони будто примёрзли к холодным каменным перилам; отец стоял перед ним и ждал его ответа — как подсудимый.
По воде тянулись блеклые осенние листочки; Луар не мог сосредоточиться. Всё это слишком сразу. Шли, молчали, было хорошо…
И тогда он вспомнил.
Тогда тоже были листья — на воде и на берегу… Ему было тринадцать лет, и пахло сеном. Ощутив боль, он не понял сразу, что произошло, дёрнулся, опустил глаза — и увидел в жухлой траве змею.
Ослабели ноги. Мир затянулся чёрной дымкой; Луар хотел бежать и не мог сойти с места — но люди на берегу услышали его отчаянный крик.
Траурная пелена. Страх, от которого цепенеют все внутренности; белое и жёсткое лицо отца: «Не бойся».
Лезвие ножа в костре. Ремень, перетянувший ногу до полного онемения. Какие-то перепуганные женщины; отец оборвал их причитания одним хлёстким коротким словом. А матери тогда не было на берегу — она ждала рождения Аланы…
Мокрое сено. Запах жухлой травы. И уже всё равно, как выглядишь и как на тебя посмотрят, нет сил играть храбрость — но отец спокоен: «Сейчас будет больно».
Он кричал и бился. Он боялся калёного железа больше смерти — уж лучше умереть от яда…
Но отец его был жесток; сильные руки скрутили Луара, как цыплёнка.
Край отцовой куртки в судорожно стиснутых пальцах. Ошеломляющая боль; костёр, широкая ладонь, зажимающая рот. Резкое облегчение. Белое бесстрастное лицо, и на губах — Луарова кровь. Вода. Холодная вода.
«Вот и всё».
И спокойствие сползает с этого лица, будто маска…
А потом подросток-Луар лежал на телеге и смотрел в небо. И удивлённо думал о странностях судьбы и бесконечно долгой жизни впереди — вот ведь…
Он не знал, каково в те минуты было его отцу. Наверное, во рту спасителя-Солля была ранка — яд, высосанный из тела сына, достал теперь самого спасителя, и даже могучий Соллев организм одним только чудом с ним справился…
Отправив домой сына, Солль свалился в судорогах. Ничего этого Луар в те минуты не знал…
Мгновение острого счастья — покачивающаяся телега, негромкий голос возницы, над миром — вечернее небо, зелёное с золотым…
…Блеклые листья под мостом. Неспешный осенний парад.
— Я… хотел как лучше, Денёк, — устало сказал отец. — Я хотел освободить тебя… От… идеала, что ли… Может, и не стоило…
Луар перевёл дыхание и крепко, крепко стиснул твёрдое плечо стоящего перед ним человека.
Обнять бы. Но нельзя. Не мальчишка.
* * *Ночью в плотно закрытом фургончике тепло и душно — от нашего дыхания. Утром острый, как иголка, ледяной сквознячок пробился-таки в какую-то щель и цапнул меня за ногу; ёжась, щурясь, протирая глаза и чуть не разрывая себе рот смачными зеваниями, я выбралась наружу.
Под небом было серо и холодно. Три наши повозки стояли, сбившись в кучу, в каком-то дворе; Флобастер договорился с хозяином на неделю вперёд. Под ногами бродили куры; сонная Пасть, привязанная цепью к колесу, исподлобья разглядывала их одним приоткрытым глазом. Я огляделась, прикидывая, где тут безнаказанно можно справить нужду.
За День Премноголикования мы заработали столько, сколько не зарабатывали за целую ярмарочную неделю. Играли допоздна, играли при факелах, Муха взмок, бегая с тарелкой, а весёлые монеты звенели и звенели, и Флобастер подгонял: ещё! ещё!
Бариан охрип; Гезина пела, аккомпанируя себе на лютне, Флобастер читал сонеты собственного сочинения, где-то палили пушки, вертелись огненные колёса, пахло дымом, порохом и дорогими духами. Все мы пошатывались на ходу, как пьяницы или матросы; наконец, занавес был задёрнут, и Флобастер посадил на цепь нашу вечную спутницу — злобную суку по кличке Пасть. Муха где стоял, там и свалился; прочие с трудом добрались до фургончика, где и упали вповалку, и, засыпая — лицом во влажную мешковину — я слышала, как рвёт струны пьяная скрипка, подыгрывая не менее пьяным, охрипшим певцам…
Мы трудились, как бешеные, пока через несколько дней праздник не выдохся и к нам за занавеску не явился стражник — в красном мундире с белыми полосами, с пикой в руках и коротким клинком у пояса. Гезина попыталась было с ним кокетничать — с таким же успехом можно было совращать куклу, казнённую перед зданием суда. Мы очистили площадь так быстро, как только могли — однако Флобастер не спешил покидать город, полагая, очевидно, что в карманах горожан ещё полно наших денег.
…Одёргивая юбку, я некоторое время раздумывала — возвращаться в фургончик либо найти себе занятие поинтереснее. Из соседней повозки доносился могучий храп Флобастера; Пасть звякнула цепью и улеглась поудобнее. Вздрагивая от холода, я прокралась обратно, приоткрыла сундук и вытащила первый попавшийся плащ.
Это был плащ из фарса о Трире-простаке; я обнаружила это уже на улице, но возвращаться не хотелось, а потому я запахнула плащ поплотнее и пошла побыстрее, чтобы согреться.
Собственно говоря, уже через несколько кварталов я пожалела о своём предприятии. Город был как город, красивый, конечно, но что я — городов не видела? Прошедший праздник напоминал о себе грудами мусора, в котором деловито рылись мрачные полосатые коты — почему-то все полосатые, ну прям как братья! Лавочки и трактиры большей частью были закрыты, да я и не взяла с собой денег; несколько раз меня окликали — сначала какой-то хлюпик лакейского вида, потом ещё кто-то, потом, надо же, трубочист. Этот меня особенно разозлил — надо же, рыло чёрное, гирька в руках, а туда же — флиртовать! Я отбрила его так, что он, бедняга, чуть не свалился с этой своей крыши…
Короче говоря, настроение у меня совсем испортилось, да к тому же я испугалась заблудиться; и вот стоило мне повернуть обратно, как я увидела Его.
Мне, вероятно, покровительствует небо. Господин Блондин шёл мне навстречу с каким-то мальчишкой чуть постарше меня. Мальчишка сиял, как надраенный чайник; я посторонилась, давая им дорогу — но мой кумир даже не взглянул на меня. Он вообще меня не заметил, будто я деревце при дороге… Я проглотила обиду, потому что, во-первых, он мог уже меня забыть, а во-вторых, они оба были слишком увлечены разговором.
Скромно пропустив беседующих господ, я долго и задумчиво глядела им в спины — в это время мои ноги, о которых я напрочь забыла, помялись-помялись да и двинулись вслед, так что когда я опомнилась наконец, уже поздно было что-либо менять.
Так, верёвочкой, мы прошли несколько кварталов; Господин Блондин и его спутник остановились на перекрёстке, постояли, видимо прощаясь; потом мой кумир махнул рукой подкатившему экипажу — и только я его и видела!
Парень, впрочем, остался; худощавый такой, вполне симпатичный парень, немножко сутулый; он проводил экипаж глазами, потом повернулся и медленно двинулся в противоположную сторону.
На меня снова напало вдохновение — именно напало, как разбойник. На плечах у меня лежал плащ, в котором я играла Скупую Старуху в фарсе о Трире-простаке; этот плащ замечателен был не только плотной тканью, защитившей меня от утреннего холода, но и пришитыми к его краю длинными седыми космами.
Парень, не так давно бывший спутником Господина Блондина, неспешно уходил прочь; давно отработанным, привычным движением я натянула плащ себе на голову, согнула ноги в коленях и упрятала в тёмных складках всю свою немощную, согбенную фигуру. Седые пряди колыхались на ветру; то и дело приходилось сдувать их в сторону, чтобы не мешали смотреть.