Арриэтта осторожно села. Ее охватила благоуханная свежесть. Через вход в ботинок, она увидела, словно в рамке, чудесную картину: освещенная мягкими лучами солнца чуть колышущаяся трава, примятая там, где они вчера пробирались, таща за собой мешки; желтый лютик — липкий и блестящий на вид, словно только что выкрашенный масляной краской; на рыжевато–коричневатом стебле щавеля — тля, такого нежно–зеленого цвета, что против солнца она казалась совсем прозрачной. Муравьи их доят, — вспомнила Арриэтта. — Может, и нам попробовать?
Она проскользнула между спящими родителями и как была — босиком, в ночной кофточке и нижней юбке — отважно вышла наружу.
Был прекрасный солнечный день — от омытой дождем земли поднималось множество ароматов. «Вот об этом, — подумала Арриэтта, — я всегда и мечтала, это я и представляла себе, я знала, что это существует на свете… знала, что мы это увидим!»
Она пробиралась в траве, орошающей ее ласковыми, теплыми, согретыми солнцем каплями; спустилась немного вниз по направлению к изгороди, выбралась из густорастущей высокой травы и вошла в неглубокий ров, где вчера вечером, в темноте, под дождем, ей показалось так страшно.
Дно рва было покрыто теплой наощупь грязью, которая быстро сохла на солнце; от него к живой изгороди поднималась невысокая насыпь. Ах, какая чудесная это была насыпь, с множеством корней и крошечным папоротником, с небольшими песчаными норками, с листьями фиалки, с розовыми звездочками смолки и то тут, то там, с шариками более темного алого цвета — лесной земляники.
Арриэтта стала взбираться наверх, — неторопливо, блаженно, нежась под теплым солнцем; ее босые ноги без труда находили путь, не то, что неуклюжие ноги людей. Арриэтта сорвала три земляничины и с наслаждением их съела, лежа на спине на песчаной площадке перед мышиной норой. Отсюда ей было видно все пастбище, но сегодня оно выглядело по–иному, — такое же огромное, как и раньше, так же странно поднимающееся к небу, но светлое и полное жизни под лучами утреннего солнца. Теперь все тени шли в другом направлении и казались влажными на сверкающей золотом траве. Арриэтта увидела вдали одинокую купу деревьев; по–прежнему казалось, что они плывут по травяному океану.
Она подумала о страхе матери перед открытым пространством. А я бы пошла через это поле, — сказала себе Арриэтта, — я бы куда угодно пошла… Может быть, так же думала и Эглтина? Эглтина, дочка дяди Хендрири, которую, по словам родителей, съела кошка. Неужели если ты смел, то обязательно попадешь в беду? Неужели действительно лучше, как ей внушали родители, жить потихоньку от всех в темном подполье?
Проснулись муравьи и занялись своими делами — они торопливо и озабоченно сновали то туда, то сюда меж зеленых былинок. Время от времени кто–либо из муравьев, покачивая усиком, поднимался наверх травинки и обозревал окрестности. Ах, как празднично было на сердце у Арриэтты. Да — на горе или радость — они здесь, под открытым небом, и обратного пути нет!
Подкрепившись земляникой, Арриэтта вскарабкалась по насыпи еще выше и вошла под тенистую живую изгородь.
Над ее головой была зеленая пустота, испещренная солнечными пятнами. А еще выше, там, куда с трудом мог достать взор, уходили вверх, ряд за рядом и ярус за ярусом, зеленые своды и пересекались во всех направлениях упругие ветви — изнутри изгородь походила на собор.
Арриэтта поставила ногу на нижний сук и подтянулась в зеленую тень. Это оказалось совсем нетрудно, — ведь со всех сторон под рукой были ветки, — куда легче, чем подниматься по лестнице. Забраться на лестницу такой высоты — настоящий подвиг, нужны выносливость и терпение, а какой интерес? Каждая ступенька в точности такая же, как другая. А здесь все было разным. Одни веточки были сухие и жесткие, с них тут же слезали кольца серовато–коричневой коры, другие были гибкие, живые, напоенные соком. На таких Арриэтта качалась (как часто она мечтала об этом в той, другой жизни в подполье!). Я приду сюда в ветреный день, — сказала она себе, — когда все кусты оживают и клонятся до самой земли.
Она взбиралась все выше и выше. Нашла пустое птичье гнездо — устилавший его мох был сухой, как солома. Арриэтта забралась внутрь и немного полежала. Затем принялась кидать на землю крошки мха. Глядя, как они отвесно падают вниз между сучьев, сквозь путаницу ветвей, она куда сильней ощущала высоту и испытывала восхитительное головокружение, приятное, пока она была в гнезде. Но покидать это убежище и карабкаться дальше вверх показалось ей теперь куда опаснее, чем раньше. «А что, если я упаду, — подумала Арриэтта, — как эти крошки мха? Пролечу по воздуху здесь, в тени, буду ударяться, как они, по пути о сучья?» Но она все же решилась. Не успели ее руки обхватить ветку, а пальцы босых ног чуть растопырились, чтобы уцепиться за кору, как Арриэтта почувствовала, что ей ничего не грозит, — в ней проснулась способность (до сих пор она скрывалась в самых глубинах ее существа) взбираться на любую высоту. «Это у меня наследственное, — сказала себе Арриэтта, — вот почему у добываек кисти и ступни длиннее, чем у человеков; вот почему папа может спуститься со стола по складке на скатерти, вот почему он может залезть на портьеры по бомбошкам, вот почему он может соскользнуть по тесьме с бюро на стул, а со стула на пол. Если я девочка и мне не разрешали добывать — это еще не значит, что я лишена этой способности…»
Внезапно, подняв голову, Арриэтта увидела сквозь кружевное плетенье листьев, шелестевших и трепетавших под ее торопливой рукой, голубое небо. Поставив ногу в развилку ветки и подкинув тело наверх, Арриэтта зацепилась за шип дикой розы и разодрала юбку. Она вытащила шип из ткани и зажала в руке (по величине он был все равно что рог носорога для человека). Шип оказался легким для своей величины, но очень острым и грозным на вид. Он может нам пригодиться, — мелькнуло в уме Арриэтты. — Надо подумать… что–нибудь… какое–нибудь оружие… Еще один рывок и ее голова и плечи оказались над изгородью. На Арриэтту упали горячие солнечные лучи, и, ослепленная блеском, она прищурила глаза, чтобы все рассмотреть.
Горы и долы, луга и леса — все нежилось на солнце. На соседнем пастбище паслись коровы. Через поле к лесу шел человек с ружьем — у него был совсем безобидный вид, казалось, он очень далеко. Арриэтта увидела крышу дома тети Софи; из кухонной трубы шел дым. На повороте дороги, вившейся меж живых изгородей, вдалеке показалась тележка молочника; поблескивала металлическая маслобойка, еле слышно, как волшебные колокольчики, позвякивали медные украшения на упряжи. Что за мир — миля за милей, горизонт за горизонтом, сокровище за сокровищем — полный самых невообразимых богатств, и она могла ничего этого не увидеть! Могла жить и умереть, как многие ее родственники, в пыльном полумраке, спрятавшись под полом или застенными панелями.
При спуске вниз Арриэтта нашла ритм: смелый бросок, затем разжать пальцы и упасть на ближайшее скопление листьев, своего рода сеть из гибких веточек, пружинящих под руками и ногами. Инстинкт подсказывал Арриэтте, что она ее удержит, надо было лишь слегка коснуться ее и спускаться дальше. Гуще всего листья росли на концах ветвей, а не внутри изгороди и путь Арриэтты вниз больше всего напоминал катанье на волнах: прыжок — скольжение, прыжок — скольжение.
Но вот Арриэтта мягко спрыгнула на травяной склон, и последняя веточка, упруго и грациозно покачиваясь над ее головой, вернулась на свое место.
Арриэтта посмотрела на руки: на одной ладони была ссадина. Ничего, загрубеют, — сказала она себе. Волосы ее стояли дыбом и были полны кусочков коры, а в белой вышитой нижней юбке зияла большая дыра.
Арриэтта торопливо сорвала три ягоды земляники, надеясь задобрить родителей, и, завернув их в лист фиалки, чтобы не испачкать кофточку, спустилась с насыпи, пересекла ров и вошла в высокую траву.
У Хомили, стоявшей возле входа в ботинок, был, как всегда, озабоченный и встревоженный вид.
— Ах, Арриэтта! Куда ты пропала? Завтрак был готов уже двадцать минут назад. Твой отец чуть с ума не сошел.
— Почему? — удивленно спросила Арриэтта.
— Он страшно волнуется… всюду тебя искал.
— Я была совсем рядом, — сказала Арриэтта. — Я лазала на изгородь. Вы могли меня позвать.
Хомили приложила палец к губам и боязливо посмотрела по сторонам.
— Здесь нельзя звать, — сказала она, понижая голос до сердитого шепота. — Твой отец говорит, здесь вообще нельзя шуметь. Ни звать, ни кричать — ничего, что могло бы привлечь внимание. Опасность, — говорит он, — опасность, вот что окружает нас со всех сторон.
— Я не хочу, сказать, что нам надо все время говорить шепотом, — подхватил Под, появляясь неожиданно из–за ботинка. В руках у него была половинка ножниц (он выкашивал узкий проход в самой густой траве). — Но никуда больше не уходи, дочка, не сказав, куда ты идешь, и зачем, и на сколько. Поняла?
— Я не хочу, сказать, что нам надо все время говорить шепотом, — подхватил Под, появляясь неожиданно из–за ботинка. В руках у него была половинка ножниц (он выкашивал узкий проход в самой густой траве). — Но никуда больше не уходи, дочка, не сказав, куда ты идешь, и зачем, и на сколько. Поняла?
— Нет, — сказала Арриэтта неуверенно. — Не совсем. Я хочу сказать, я не всегда знаю, зачем я иду (Зачем, например, она взобралась на самый верх живой изгороди?). Где тут опасность? Я ничего не видела. Если не считать трех коров на соседнем поле.
Под задумчиво взглянул наверх, туда, где в чистом небе недвижно висел ястреб–перепелятник.
— Опасность везде, — сказал он, помедлив секунду. — Впереди и позади, наверху и внизу.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Хомили и Арриэтта еще не кончили завтракать, а Под уже занялся делом. Он ходил задумчиво вокруг ботинка, осматривал его со всех сторон, щупал кожу опытной рукой, глядел на нее вблизи, затем отступал, прищурив глаза, назад. Наконец вынес наружу походные мешки, один за другим, и аккуратно сложил на траве, а сам забрался внутрь. Хомили и Арриэтта слышали, как он отдувался и бормотал что–то, опустившись на колени, — они догадались, что он внимательно проверяет все швы, пазы, качество работы и измеряет размеры «пола».
Через некоторое время Под вышел и сел на траве рядом с ними.
— Жаркий будет денек, — сказал он медленно, — вон как солнце палит.
Он снял галстук и тяжело перевел дух.
— Что ты там рассматривал, Под? — спросила немного погодя Хомили.
— Ты видела этот ботинок, — сказал Под и тоже помолчал. — Бродяги таких не носят, и для рабочих людей таких не шьют; этот ботинок — продолжал Под, пристально глядя на Хомили, — принадлежал джентльмену.
— Ах, — облегченно вздохнула Хомили, прикрывая глаза и обмахиваясь бескостной ладонью. — Как будто гора с плеч свалилась!
— Почему, мам? — возмущенно спросила Арриэтта. — Чем тебе не годится ботинок, который носил рабочий человек? Папа ведь тоже рабочий человек, не так ли?
Хомили улыбнулась и с сожалением покачала головой.
— Все дело в качестве, — сказала она.
— Да, здесь твоя мать права, — сказал Под. — Этот ботинок — ручной работы, я редко держал в руках такую прекрасную кожу. — Он наклонился к Арриэтте. — А к тому же, дочка, обувь джентльмена всегда ухожена, ее смазывают и ваксят каждый день. Если бы не это, неужели вы думаете, этот ботинок смог бы выдержать — а он выдержал — дождь и ветер, жару и мороз? Да, джентльмены платят немалые денежки за свою обувь, но уж и требуют высшее качество.
— Так, так, — утвердительно кивала головой Хомили, глядя на Арриэтту.
— Дыру в носке я могу залатать, — продолжал Под, — куском кожи от языка. Сделаю на совесть, комар носа не подточит.
— К чему зря тратить время, да и нитки! — воскликнула Хомили. — Я хочу сказать: ради одной–двух ночей. Мы ведь не собираемся жить в ботинке, — сказала она, рассмеявшись, словно сама мысль об этом была нелепа.
— Я вот о чем подумал… — начал было Под.
— Я хочу сказать, — не слушая его, продолжала Хомили, — ведь у нас же есть родичи, которые поселились на этом лугу… Хоть я и не считаю, что барсучья нора — подходящий дом, но все же этот дом есть, и где–то неподалеку.
Под кинул на нее серьезный взгляд:
— Может быть, — промолвил он так же серьезно, — но все равно, я вот о чем думал. Я думал, — продолжал он, — родичи или не родичи они нам, они — добывайки. Верно? А кто из человеков, к примеру, видел добываек? — и он с вызовом поглядел вокруг.
— Кто? Да мальчик, — начала Арриэтта. — И…
— А, — сказал Под, — потому что ты, Арриэтта, еще не была добывайкой… не начала даже учиться, как надо добывать. Сама подошла и заговорила с ним, — и как только не стыдно?! — сама разыскала его — ничего лучшего не нашла. И я тебе сказал тогда, к чему это приведет. За нами станут охотиться, сказал я, и кошки, и крысоловы, и полисмены, и все, кому не лень. Так и вышло, я был прав.
— Да, ты был прав, — сказала Арриэтта, — но…
— Никаких «но», — сказал, Под. — Я был прав тогда, и прав я сейчас. Ясно? Я все это продумал, я знаю, о чем говорю. И на этот раз никаких глупостей не потерплю. Ни от тебя, ни от твоей матери.
— От меня ты никаких глупостей не услышишь, Под, — кротко сказала Хомили.
— Ну так вот, — продолжал Под, — я вот как все это понимаю: человеки высокие и ходят быстро; а когда ты высокий, тебе дальше видно… так? Я хочу сказать вот что: если при всем при этом человеки не видят добываек… мало того, утверждают, будто мы и вовсе н е с у щ е с т в у е м на свете, как можем мы, добывайки — мы ведь и меньше человеков, и ходим медленнее — надеяться на успех? Конечно, когда живешь в одном доме с другими семействами, знаешь друг друга… Оно и понятно, мы ведь выросли под одной крышей. Но в новом месте, вроде того, как здесь, в чистом поле, если так можно сказать, добывайки прячутся от других добываек… Так мне кажется.
— Вот тебе на! — грустно вздохнула Хомили.
— Но мы вовсе не медленно двигаемся, — возразила Арриэтта.
— По сравнению с человеками, сказал я. Наши ноги передвигаются скоро, но их ноги длинней, посмотри только, какой они успевают пройти путь. — Под обернулся к Хомили. — Ты не расстраивайся. Я не говорю же, что мы никогда не найдем Хендрири… может быть, и найдем… и даже скоро. Во всяком случае, до зимы…
— Зимы! — прошептала Хомили с ужасом в голосе.
— Но мы должны строить планы и действовать так, словно на свете не существует никаких барсучьих нор. Вы понимаете меня?
— Да, Под, — хрипло проговорила Хомили.
— Я все это продумал, — повторил Под. — Что у нас есть: три мешка с пожитками, две шляпные булавки и старый ботинок. Нам надо смотреть правде в глаза и быть готовым ко всему. Более того, — добавил он торжественно, — нам надо изменить наш образ жизни.
— Как — изменить? — спросила Хомили.
— Ну например, отвыкнуть от горячей еды. Никаких чаев, никаких кофиев. Мы должны оставить свечу и спички на зиму. Мы должны разыскивать свой хлеб насущный вокруг нас.
— Только не гусеницы, Под, — умоляюще проговорила Хомили, — ты ведь мне обещал! Я и кусочка не смогу проглотить!
— Тебе и не придется этого делать, — сказал Под, — уж об этом я позабочусь. В такое время года полно других вещей. Ну а теперь вставайте, я хочу посмотреть, удастся ли нам сдвинуть ботинок с места.
— Что ты хочешь делать? — озадаченно спросила Хомили, однако они обе послушно поднялись на ноги.
— Видишь, какие тут шнурки? — сказал Под. — Крепкие и прочные, а почему? Да потому что их хорошо промаслили, а может, просмолили. Перекиньте каждая шнурок через плечо и тащите. Станьте спиной к ботинку… Верно, вот так… И идите прямо вперед.
Хомили и Арриэтта налегли на постромки; ботинок, подпрыгивая на кочках, заскользил вперед по траве, да так быстро, что они споткнулись и упали — кто мог ожидать, что он окажется таким легким!
— Осторожно! — закричал Под, труся рядом с ними. — Постарайтесь не дергать… Поднимайтесь… Вот, вот, правильно… Ровнее, ровнее… Прекрасно. Видите, — сказал он, когда, подтащив ботинок туда, где кончался островок высокой травы, они остановились перевести дух, — видите, как он летит? Как птица!
Хомили и Арриэтта потерли плечи и ничего не сказали; они даже улыбались слегка — слабое отражение гордой и торжествующей улыбки Пода.
— Садитесь, отдохните. Вы молодцы. Увидите теперь, все будет хорошо.
Они послушно сели в траву. Под улыбался во весь рот.
— Вот значит, какое дело, — начал он. — Я говорил вам об опасности… Тебе говорил, Арриэтта… Почему? Да потому что мы должны быть не только храбрыми (и я не знаю никого храбрее твоей матери, когда у нее нет другого выхода), но и благоразумными, мы должны думать о том, что нас ждет, и не терять головы. Мы не можем позволить себе зря тратить силы — лазать по кустам просто для потехи и все такое прочее, — и мы не можем позволить себе рисковать. Мы должны составить план на будущее и не отступать от него. Ясно?
— Да, — сказала Арриэтта.
Хомили кивнула головой.
— Отец прав, — сказала она.
— Нужно иметь главную цель, — продолжал Под, — а у нас она есть, прямо под рукой — нам надо найти барсучью нору. Как же нам это сделать? Пастбище это огромное, у нас уйдет чуть не весь день на то, чтобы пройти вдоль одной его стороны, не говоря уже о времени, которое понадобится для нор; к вечеру мы будем валиться с ног от усталости, это уж как пить дать. Ну, а если я пойду на поиски один, у твоей матери не будет за весь день и минуты покоя, она места себе не найдет, пока я не вернусь, станет придумывать всякие страхи. И тебе покоя не даст, Арриэтта. Мы не можем позволить себе так выбиваться из сил. Когда волнуешься да суетишься по пустякам, перестаешь соображать — понимаете, о чем я говорю? И вот тут–то и случаются несчастья.