— Что это? — шепнула она Поду, когда, наконец отважилась заговорить.
Ботинок заскрипел — это Под сел в постели.
— Осел, — сказал он, — и где–то близко.
Немного помолчав, он добавил:
— Странно… я ни разу не видел здесь осла.
— И я, — шепнула Арриэтта.
Но ответ отца все же ее успокоил, и она уже было собралась снова лечь, как ее внимание привлек другой звук, где–то рядом.
— Слышишь? — настороженно сказала она, выпрямившись.
— Нечего тебе лежать не смыкая глаз да прислушиваться, — проворчал Под, поворачиваясь на другой бок и стягивая на себя чуть не весь носок. — Ночью спать надо.
— Но это здесь, в пещере, — шепнула Арриэтта.
Ботинок опять заскрипел — в то время как Под садился.
— Да не шуми ты, ради бога, — недовольно проговорила Хомили, успевшая снова задремать.
— Ты сама не шуми, — сказал Под, вслушиваясь.
Что это такое — это негромкое потрескивание, повторяющееся через одинаковые промежутки?
— Ты права, — тихонько сказал он Арриэтте, — это здесь, рядом.
Он скинул носок, но Хомили сердито вцепилась в него и натянула на плечи.
— Пойду посмотрю, — сказал он.
— Ой, Под, не надо, — умоляюще произнесла Хомили хриплым от сна голосом. — Нам здесь ничего не грозит, когда ботинок зашнурован с верхом. Лежи спокойно…
— Нет, Хомили, я должен выяснить, в чем дело.
Он стал ощупью пробираться к выходу из ботинка.
— Не волнуйтесь, я скоро вернусь.
— Ну, тогда возьми хоть шляпную булавку, — с тревогой попросила Хомили, глядя, как он принимается расшнуровывать ботинок.
Арриэтта, тоже не сводившая с него глаз, увидела, как верх ботинка распахнулся, и на фоне ночного неба вдруг возникли голова и плечи ее отца. Послышалось царапанье чьих–то когтей, шорох, быстрый, легкий топот чьих–то ног и крик Пода:
— Кш… Кш… будьте вы прокляты!
И затем тишина.
Арриэтта подползла к выходу из ботинка и высунула голову на воздух. Ниша была залита ярким лунным светом, в котором все было видно, до мельчайших подробностей. Арриэтта вылезла наружу и огляделась вокруг. Под, серебряный в свете луны, стоял у входа в нишу и смотрел вниз, на поле.
— Что там такое? — крикнула Хомили из глубины ботинка.
— Проклятые полевки, — ответил Под. — Добрались до наших колосьев.
И в бледном свете луны Арриэтта увидела, что по песчаному полу их пещерки разбросана пустая шелуха от зерен.
— Что ж, слезами горю не поможешь, — сказал Под оборачиваясь и поддал ногой шелуху. — Возьми–ка метлу, — добавил он, — да подмети здесь.
Арриэтта принялась подметать, приплясывая от радости. Она чувствовала себя околдованной этим дружелюбным сиянием, придававшим даже самым обыденным вещам, вроде висящего на гвозде молотка, какое–то волшебное очарование. Сметя шелуху в три аккуратные кучки, она присоединилась к Поду у входа в пещеру, и они несколько минут сидели вместе на теплом песке, вслушиваясь в ночь.
В рощице возле ручья заухала сова — мелодичный, похожий на звук флейты зов. В ответ издалека донесся такой же, лишь более высокий крик, и над уснувшим пастбищем засновал взад–вперед мелодичный челнок, соединяя море лунного света с бархатом утонувших во мраке лесов.
Пусть здесь опасно, — думала Арриэтта, умиротворенно сидя рядом с отцом, — пусть здесь трудно, я все равно рада, что мы здесь.
— Что нам нужно, — сказал, наконец Под, прерывая долгое молчание, — так это какая–нибудь жестянка.
— Жестянка? — переспросила Арриэтта, боясь, что неверно его поняла.
— И даже не одна. Из–под какао. Или такая, в которой человек держит табак.
Он снова помолчал, затем добавил:
— Этот тайник, что мы вырыли, слишком мелкий. Спорю на что угодно, чертовы мыши добрались до орехов.
— А ты не мог бы научиться стрелять из лука? — сказала, чуть помолчав, Арриэтта.
— Зачем? — спросил Под.
Арриэтта колебалась, но наконец единым духом выпалила ему про Спиллера: про его тугой лук, про смертоносные стрелы с шипом на конце. Рассказала и о том, как Спиллер наблюдал за ними, в то время как они разыгрывали «Танец с ночной бабочкой» в освещенной, как театральная сцена, пещерке.
— Мне это не нравится, — сказал Под, подумав, — я не люблю, когда соседи заглядывают ко мне в окна. Этому надо помешать. Хоть ночью, хоть днем, — в этом есть что–то нездоровое, если ты понимаешь, что я хочу сказать.
Арриэтта прекрасно его поняла.
— Нам надо сделать что–нибудь… вроде ставня или двери. Будь у нас кусок мелкой проволочной сетки… Или терка для сыра… такая, как была у нас дома. Что–нибудь, что пропускает свет, хочу я сказать. Не жить же нам опять в темноте.
— Придумал! — вдруг воскликнул Под.
Он встал, и, обернувшись, задрал голову кверху. Оттуда, с выступа, свисали вниз ветви молодого деревца, росшего на насыпи, серебряные в свете луны. Несколько мгновений Под стоял, вглядываясь в листья на фоне неба, словно прикидывая, какое до них расстояние, затем, посмотрев вниз, принялся шарить ногой по песку.
— Что ты ищешь? — спросила шепотом Арриэтта, думая, что он что–то потерял.
— Ага, — сказал Под довольно и опустился на колени. — То самое, что мне надо.
И он стал разгребать песок руками. Вскоре показалась петля тугого корня, которому, казалось, нет конца.
— Да, — повторил он, — то самое, лучше не надо.
— Для чего? — спросила Арриэтта, сгорая от любопытства.
— Принеси мне бечевку, — сказал Под, — она на полке с инструментами…
Став на цыпочки, Арриэтта сунула руку в песчаную щель и вытащила моток бечевки.
— Дай сюда, — сказал Под, — и принеси молоток.
Арриэтта смотрела, как отец привязывает конец бечевки к язычку от звонка, служившему ему молотком, балансируя на самом краю площадки, тщательно прицеливается и изо всех сил бросает его вверх. Молоток застревает в зеленом сплетении ветвей, как якорь.
— Иди–ка сюда, — сказал, отдышавшись. Под, — держи крепко бечевку и тяни ее на себя. Осторожнее… не дергай… легче… легче…
И, навалившись всем телом на бечевку и перебирая ее руками, они стянули вниз нависшую ветвь. В нише внезапно стало темно. Все покрыла пятнистая трепещущая тень, сквозь которую просачивался лунный свет.
— Держи крепко, — задыхаясь, сказал Под, подводя бечевку к петле корня в земле, — пока я ее не привяжу. Ну вот, — сказал он, поднявшись на ноги и потирая натруженные руки (Арриэтта заметила, что он с ног до головы испещрен дрожащими серебряными пятнышками). — Дай–ка мне ножницы. Ах, будь оно все неладно, я и забыл, что их нет. Принеси лобзик, он тоже сгодится.
В наступившей вдруг темноте было не так легко отыскать лобзик, но наконец Арриэтта его нашла, и Под отрезал бечевку.
— Ну вот, — повторил он довольно. — Ветка привязана, и мы в укрытии. Ну как — неплохая идея? Можно спускать и поднимать, как понадобится, смотря по погоде и всему прочему…
Под отвязал молоток от бечевки и прикрепил ее к главной ветви.
— Конечно, мышам это не помешает и коровам тоже, но, — он довольно засмеялся, — подглядывать за нами больше никто не будет.
— Замечательно, — сказала Арриэтта, зарывшись лицом в листья, — а нам отсюда все видно.
— В том–то и штука, — сказал Под. — Ну ладно, пошли, давно пора спать.
Пробираясь ко входу в ботинок, Под споткнулся о шелуху от зерна и, кашляя от пыли, полетел прямо в середину кучи. Он поднялся, отряхнулся и задумчиво сказал:
— Как, говоришь его имя? Спиллер? — Помолчал немного и так же задумчиво добавил: — Да, если подумать, на свете есть куда хуже блюда, чем сочное, прямо из печи, жаркое из выкормленной пшеницей полевки.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Хомили проснулась в плохом настроении.
— Это еще что такое? — проворчала она, когда взъерошенная, в измятом платье, выбралась на следующее утро из ботинка и увидела, что ниша залита зеленоватым светом, словно они под водой.
— О, мама! — с упреком воскликнула Арриэтта, — разве это не прелесть?
Слабый ветерок шевелил листья, они расходились и вновь сходились между собой, пропуская яркие копья и стрелы пляшущего света. Все вокруг было веселым и одновременно таинственным. (Или это так только казалось Арриэтте?)
— Ты разве не видишь? — продолжала она, в то время как Под хранил оскорбленное молчание. — Это живое укрытие, его папа придумал… Впускает сюда свет, но защищает от дождя. И мы можем смотреть отсюда наружу, а к нам внутрь заглянуть нельзя.
— А кто станет заглядывать? — спросила Хомили.
— Кто угодно… любой прохожий. Хотя бы Спиллер, — добавила Арриэтта, словно по наитию свыше.
Хомили немного смягчилась.
— Хм! — снисходительно произнесла она, и хотя никак иначе не выразила своего отношения, она осмотрела корень на полу и провела сверху вниз пальцем по натянутой бечевке.
— Надо только одно помнить, — горячо объяснил Под, увидев в этом пусть и запоздалое одобрение, — когда вы отпускаете ветку — держите бечевку, она всегда должна быть закреплена на корне. Понимаешь, что я имею в виду?
Понять было нетрудно.
— Только жалко лишаться солнца, — сказала Хомили, — особенно теперь, летом. Скоро наступит… — она содрогнулась и крепко сжала губы, не в силах вымолвить страшное слово.
— Ну, до зимы еще далеко! — беспечно воскликнул Под. — Чего загодя плакать.
Он что–то делал с бечевкой.
— Пожалуйста… вот тебе и солнце.
Послышался скрип бечевки, трущейся о корень, листья взметнулись вверх и исчезли из виду, а нишу вдруг залили солнечные лучи.
— Видишь, о чем я говорил? — снова сказал Под, и в голосе его звучало удовлетворение.
В то время как они завтракали, снова раздался крик осла, долгий и громкий. Ему ответило ржание лошади.
— Мне это не нравится, — сказала Хомили, ставя на «стол» половинку ореховой скорлупы с водой и медом. Не успела она закончить, как залаяла собака — слишком близко, чтобы можно было чувствовать себя спокойно. Хомили вздрогнула — «чашка» перевернулась, от меда с водой осталось лишь темное пятно на песчаном полу.
— У меня нервы совсем никуда стали, — жалобно сказала она, сжимая виски ладонями и водя безумными глазами по сторонам.
— Чего ты боишься, мама? — теряя терпение сказала Арриэтта, — Тут, за рощицей, идет дорога, я видела ее с верха изгороди. По ней иногда проезжают и проходят люди. Не могут же они совсем здесь не ходить…
— Верно, — подтвердил Под. — И не о чем волноваться. Доедай свое зерно…
Хомили с отвращением посмотрела на надкушенное зерно пшеницы, жесткое и сухое, как булочка на третий день после пикника.
— Мои зубы его не берут, — пожаловалась она.
— По словам Арриэтты, — объяснил Под, подняв руку с растопыренными пальцами и постепенно загибая один палец за другим, — между нами и этой дорогой есть пять барьеров: ручей в углу поля — раз, столбы с ржавой проволокой с той стороны ручья — два, лес, и не маленький, — три, вторая живая изгородь — четыре и небольшой выпас — пять.
Он повернулся к Арриэтте.
— Правильно я говорю, дочка? — спросил он. — Ты же была на самом верху изгороди.
— Да, — подтвердила Арриэтта. — Только этот выпас — часть самой дороги, — вроде широкой обочины, поросшей травой.
— А, тогда все понятно! — торжествующе воскликнул Под и похлопал Хомили по спине. — Это общинный выгон. И кто–то привязал там осла. Что в этом плохого? Осел тебя не съест… и лошадь тоже.
— А собака съест, — сказала Хомили, — мы же слышали лай.
— Ну и что ж с того, что слышали? — сказал Под. — Слышали не в первый раз и не в последний. Когда я был молодым, в большом доме сеттеров было хоть пруд пруди, если можно так выразиться. Собак бояться нечего, с ними можно говорить.
Несколько минут Хомили сидела молча, катая зерно пшеницы взад и вперед по плоскому куску сланца, который служил им столом.
— Без толку… — сказала она наконец.
— Что — «без толку»? — спросил Под в тревоге.
— Жить так, как мы живем, — сказала Хомили. — Надо до зимы что–то придумать.
— Ну а разве мы не придумываем? — спросил Под. — Как это говорится в ее календаре? — Он кивнул на Арриэтту. — «Рим не сразу строился».
— Нам надо найти какое–нибудь человеческое обиталище, — продолжала Хомили, — вот что нам надо. Место, где есть огонь и добыча, и настоящая крыша над головой. — Она приостановилась. — Иначе, — продолжала она непреклонным тоном, — нам придется вернуться домой.
Под и Арриэтта глядели на нее, разинув рты.
— Что нам придется сделать? — еле слышно произнес Под, когда к нему наконец вернулся дар речи, Арриэтта горестно прошептала:
— О, мама…
— Ты слышал, что я сказала. Под, — проговорила Хомили. — Все эти ягоды шиповника да боярышника, и водяной кресс, и собаки, которые лают под самым боком, и лисицы в барсучьей норе, и подсматривание по ночам, и воровство… А на чем тут готовить? Понимаете, о чем я говорю? Если мы вернемся обратно в большой дом, мы быстро устроимся под кухней, поставим перегородки и заживем, как жили. Один раз мы это сделали — тогда, когда лопнул кипятильник, — сделаем и второй.
Под глядел на нее, не сводя глаз, и когда он заговорил, голос его был необычайно серьезен.
— Ты сама не знаешь, что ты толкуешь, Хомили; И не в том дело, что человеки поджидают нас, что у них там кот, поставлены мышеловки, насыпан яд, и все такое, а в том, что добывайки никогда не возвращаются, Хомили, если уж им приходится уйти. У нас нет дома, с этим покончено, и покончено навсегда. Нравится это нам или нет, мы должны идти вперед. Понимаете, что я хочу сказать?
Хомили ничего не ответила, и Под обернулся к Арриэтте.
— Я не говорю, что нам легко, конечно, перед нами стоят трудности… мы в трудном положении… более трудном, чем мне хотелось бы признать. Если мы не будем держаться вместе, — мы пропали, — понимаешь? И это будет конец — как ты однажды сказала — конец всем добывайкам! Чтобы я больше не слышал ни звука ни от одной из вас — ни от тебя, ни от твоей матери, — он слегка повысил голос, подчеркивая каждое слово, — о возвращении куда бы то ни было, не говоря уж о подполье.
С минуту они молча глядели на него. Под еще ни разу так с ними не говорил.
— Вы поняли? — сурово повторил он.
— Да, папа, — шепнула Арриэтта, а Хомили кивнула, стараясь проглотить комок в горле.
— Ну и прекрасно, — сказал Под, и голос его зазвучал куда мягче. — Как говорится в твоем календаре, Арриэтта, «умный понимает с полуслова»… А теперь давайте–ка мне конские волосы, — продолжал он веселей. — Денек выдался хороший. Пока вы убираете после завтрака и моете посуду, я возьмусь за рыболовную сеть. Как вы на это смотрите?
Хомили снова кивнула. Она даже не спросила его (что не преминула бы сделать при других обстоятельствах), как, поймав рыбу, он предполагает ее зажарить или сварить.
— Тут кругом полно прекрасной сухой коры, — сказал Под. — Нет ничего лучше для поплавков.
Как ни искусно умел Под завязывать узлы, ему пришлось порядочно повозиться с волосами: они пружинили и выскакивали из ушка иголки. Но когда с уборкой было покончено и Арриэтту послали на ручеек с двумя мешками: простым — для коры, провощенным — для воды, Хомили пришла на помощь Поду, и вместе они сплели сеть наподобие паутины, благо Хомили умела вязать кружева.
— Что это еще за Спиллер? — с беспокойством спросил Под через некоторое время, сидя возле Хомили и глядя, как ее пальцы легко завязывают узлы.
Хомили фыркнула.
— Не говори со мной о нем, — сказала она, не отрываясь от работы.
— Он — добывайка или кто? — спросил Под.
— Не знаю! — вскричала Хомили. — Мало того, не хочу и знать. Кинул в меня жука, вот все, что я знаю. И украл шляпную булавку и половинку ножниц.
— Ты уверена в этом? — спросил Под, повышая голос.
— Как в том, что сижу сейчас здесь. Ты бы на него посмотрел!
Под помолчал.
— Я бы хотел с ним встретиться, — сказал он, глядя вдаль, на залитое солнцем поле.
Сеть быстро росла, время летело незаметно. Один раз, когда они подняли сеть за два конца, чтобы ее рассмотреть, в нее пулей заскочил кузнечик, и лишь после того, как они осторожно, чтобы не порвать ячеек, высвободили его, Хомили вспомнила, что пора перекусить.
— Батюшки, — вскричала она, глядя на поле, — ты только взгляни на тени! Должно быть, сейчас не меньше двух часов. Что там приключилось с Арриэттой?
— Играет в воде, не иначе, — сказал Под.
— Но ведь ты же ей сказал: одна нога там, другая — здесь, и не считать ворон, — сказала Хомили.
— Она и так не считает ворон.
— Тут ты ошибаешься, Под. Ей приходится каждый раз заново все говорить.
— Ей скоро будет четырнадцать, — сказал Под.
— Неважно, — возразила, вставая с земли, Хомили. — Она сущий ребенок для своих лет. Ей вечно приходится все напоминать, у нее на все найдется отговорка.
Хомили сложила сеть, отряхнула платье и торопливо пошла к полке над корнем, где висели инструменты.
— Ты голоден, Под? — Это был риторический вопрос; они теперь всегда были голодны, все трое, они были голодны даже после еды.
— Что там у нас есть? — спросил он.
— Несколько ягод боярышника, два–три ореха и заплесневелая ежевика.
Под вздохнул.
— Ладно, — сказал он.
— Так что из этого принести? — спросила Хомили.
— Орехи, они сытнее, — сказал Под.
— Но что же я могу поделать, Под! — воскликнула Хомили с печальным видом. — У тебя есть предложения? Может быть, ты сорвешь нам несколько земляничин?
— Неплохая мысль, — сказал Под и двинулся к краю насыпи.
— Гляди, не пропусти ягоды, — сказала Хомили, — земляники теперь мало. Кто–то ее подчистил. Наверное, птицы. Или, — с горечью добавила она, — этот Спиллер.