— Не чаял я уж увидеть тебя живым, Скафлок, — воскликнул он.
— И все же увидел, — ответил тот, не выказывая и следа благоговейного трепета, какой испытывал прежде перед тем государем. Его, говорившего с мертвыми и побывавшего за пределами Мидгарда, ничто уже не страшило, тем более, что и терять-то теперь ему было нечего.
Король эльфов устремил взгляд на рунный меч.
— Знаю я, что это за клинок, — пробормотал он. — Да не знаю, хорошо ли для Альфхейма то, что нынче он на нашей стороне. Ну, да ладно… — И тут же скомандовал, возвысив голос: — Вперед, эльфы!
Лава эльфийских конников ринулась на троллью рать, и завязалась кровавая сеча. Взметнувшись к небесам, мечи и топоры падали на врага и тут же снова вздымались ввысь, обагренные кровью. С горестным стоном лопался разрубленный металл. Небо затмевали тучи дротиков и стрел. Кони втаптывали в снег тела убитых, а иные из скакунов уже жалобно ржали, тяжело раненые. Воины ожесточенно рубились, почти и не замечая в остервенении своем, скольких товарищей теряют.
— За Тролльхейм! Ко мне, ко мне!
Собрав вокруг себя множество воинов, Иллред выстроил их клином и повел в атаку, силясь расколоть строй эльфов. Храп вороного коня его был громоподобен, топор его непрестанно вздымался и опускался, причем каждый нанесенный им удар достигал цели. Вскоре эльфы стали расступаться перед Иллредом, опасаясь вступить с ним в единоборство. В свете луны зеленоватое лицо одетого в панцирь из драконьей кожи воителя того казалось особенно гневным и безжалостным, курчавая борода его воинственно топорщилась, глаза горели темным огнем.
Увидев его, Скафлок взвыл по-волчьи. Развернув своего ётунского коня, он стал пробиваться к королю троллей. Меч его подобный голубой молнии неустанно разил врагов. Труд же самого Скафлока в той битве был подобен работе вырубающего подлесок дровосека.
— Пропустите его! — проревел Иллред. — Он мой!
Два воителя поскакали навстречу друг другу по внезапно образовавшейся в рядах ратников «просеке». Но стоило королю троллей увидеть рунный меч, как он придержал коня, при этом поперхнувшись даже.
Скафлок рассмеялся ему прямо в лицо злым, лающим смехом.
— Ты верно угадал. Конец приходит и тебе, и всему твоему зловредному племени.
— Не одни тролли повинны в том, что в мире так много зла, — спокойно промолвил Иллред. — По-моему, вернув к жизни меч этот, ты сотворил куда больше зла, чем я за всю свою долгую жизнь. Каково бы ни было естество троллей (а такими, как есть, они стали, кстати, по воле Норн, а не по своей собственной), ни один из них никогда не пошел бы на такое.
— Понятное дело. Из них на такое дело никто в жизни не решился бы, — засмеялся Скафлок и дал коню шпоры.
Иллред бился доблестно. Тяжелым топором своим он ранил в плечо скафлокова ётунского коня. Рана была неглубока, но жеребец, вереща от боли, взвился на дыбы, а пока Скафлок отвлекся, силясь удержаться на вздыбленном коне, троллий король нанес удар ему самому. Тот принял удар этот на щит, который раскололся, защитив, однако же, своего хозяина от вражеского острия. И все же Скафлок при этом покачнулся в седле, и Иллреду удалось, приблизясь, рубануть его еще раз, по шлему. На шлеме осталась здоровенная щербина, но Скафлок не был даже оглушен, ведь в руке он по-прежнему сжимал рунный меч, вливавший в его тело все новые силы.
Иллред снова занес топор. Еще не вполне пришедший в себя Скафлок попытался упредить его удар и первым сделал выпад мечом. Вроде, совсем несильный был замах, но меч с топором с громоподобным лязгом встретились в воздухе, разбросав вокруг целые снопы искр. Потом топор вдруг развалился на части. Скафлок потряс головой, чтобы в ней окончательно прояснилось. А потом со смехом отсек Иллреду левую руку.
От страшной боли троллий король сразу как-то поник в седле, скафлоков же клинок, со свистом рассекши воздух, отрубил ему и правую руку тоже.
— Недостойно воина куражиться над безоружным врагом, — проговорил, задыхаясь, Иллред. — Не твоя в том воля видна, но меча твоего.
Скафлок добил его.
Троллей охватил ужас, и они в беспорядке отступили, эльфы же с ожесточением ринулись на врага. Шум битвы все нарастал. В первых рядах эльфийских воинов доблестно бился, подбадривая их своим примером, король эльфов. Но еще больше устрашал врага вид Скафлока, неожиданно объявившегося среди дерущихся то тут, то там, и буквально косившего троллей мечом своим, который и густо залитый кровью горел, казалось, синим пламенем.
Наконец тролли дрогнули и побежали. Эльфы стали яростно их преследовать, беспощадно разя бегущих врагов и загоняя их в их же горящий лагерь. Лишь немногим троллям удалось спастись бегством.
Когда же забрезжил уже рассвет, король эльфов, остановив коня, оглядел наваленные вокруг стен замка горы мертвецов. Не покрытые шлемом длинные волосы его шевелил холодный ветер. Вились по ветру и хвост, и грива белоснежного скакуна. К властелину эльфов приблизился Скафлок, усталый, осунувшийся, заляпанный с ног до головы кровью и мозгом врагов, но по-прежнему горящий неукротимой жаждой мести.
— Славную победу одержали мы нынче, — промолвил король эльфов. — Однако немного осталось, наверное, эльфийских твердынь, что еще держатся. Тролли захватили почти весь Альфхейм.
— Недолго осталось им его удерживать, — ответил Скафлок. — Мы очистим от них свои земли. Стоит нам выступить, и к нам присоединяться все оставшиеся на свободе эльфы, которым нынче приходится скрываться в лесах. Оружие и доспехи можно пока брать у убитых троллей. Тяжела будет война эта, но меч мой приносит победу. — Кроме того, — проговорил он медленно, — у нашего войска есть теперь новое знамя, от которого боевой дух врага вряд ли поднимется, — он показал государю древко копья с воздетой на него головой Иллреда. Мертвые глаза тролльего короля были открыты, губы же его кривила злобная усмешка.
Король эльфов вздрогнул.
— Темно твое сердце, Скафлок, — промолвил он. — Ты сильно изменился со времени последней нашей встречи. Ну, да будь по-твоему.
ГЛАВА XXIV
Тем ранним утром в начале зимы Фрида добрела до усадьбы Торкеля сына Эр лен да.
Выйдя спозаранку поглядеть, какая на дворе погода, достойный землевладелец тот глазам своим не поверил, увидев перед собой воительницу в латах из какого-то непонятного красноватого металла и чудных чужеземных одеждах, идущую прямо на него с простертыми вперед руками, как слепая.
Он потянулся было за копьем, которое всегда держал наготове за дверью, но рука его так и повисла в воздухе. В странной незнакомке узнал он Фриду дочь Орма. Надо же, воротилась-таки домой, хоть и исхудалая страшно, и взгляд какой-то пустой…
Торкель провел ее в дом. Хозяйка его, Оса, поспешила приветить гостью.
— Долго тебя не было, Фрида, — сказала она. — Добро пожаловать домой.
Девушка хотела ответить, но слова не шли у нее с языка.
— Бедное дитя, — прошептала Оса. — Идем, я уложу тебя в постель.
Тут домой воротился Аудун, оставшийся после гибели Эрлен да старшим из сыновей Торкеля.
— Ну и денек! — сказал он. — Холоднее, чем сердце девицы благородных кровей. Ой, кто это?
— Фрида дочь Орма, — ответил Торкель. — Вернулась вот.
Аудун подошел к нежданной гостье. Лицо его светилось радостью.
— Так это же здорово, просто замечательно!
Он обнял ее за талию и хотел было поцеловать в щеку, но отпрянул, остановленный немой скорбью, которой полон был ее взор.
— Что с тобой?
— Что с ней? — рассердилась Оса. — Ты бы лучше спросил, чего с ней, бедняжкой, не было. Ступайте, мужики, а то топчетесь здесь, таращитесь… А мне надо уложить Фриду в постель.
Фрида долго лежала без сна, глядя в стену. Потом Оса принесла еды и заставила ее поесть немного, шепча ей что-то ласковое, как маленькому ребенку, и с материнской нежностью гладя ее по волосам. Тогда Фрида заплакала. Плакала она долго и на удивление беззвучно, Оса же держала ее в своих объятиях. Выплакавшись, Фрида уснула.
Позже Торкель предложил ей пожить пока в его доме, и она согласилась. Хотя она вскоре совершенно, вроде, оправилась, теперь никто не узнал бы в ней прежней веселой, жизнерадостной Фриды.
Торкель попросил ее рассказать, что с ней случилось Она страшно побледнела и потупилась, так что он, испуганный, тут же сказал:
— Нет, нет. Не говори, коли не хочешь.
— Нет смысла скрывать правду, — проговорила она так тихо, что он едва мог разобрать ее слова. — Валгард морем отвез нас с Асгерд на восток, к одному конунгу-язычнику, благосклонности которого он надеялся добиться таким даром. Но едва высадился он со своей дружиной на берег, как на них напал… другой викинг, вскоре обративший их в бегство. Асгерд погибла в той схватке, меня же хёвдинг этот взял с собой. Но потом, не имея более возможности держать меня при себе из-за… одного важного дела, он оставил меня подле пепелища отцовой усадьбы.
— Доспехи и одежда у тебя были какие-то чудные…
— Мне дал их тот викинг, а где он их взял, не знаю. Я часто сражалась в битвах вместе с ним. Он был хороший человек, хоть и язычник, — Фрида, не отрываясь, глядела в пылающий в очаге огонь. — По правде, он был самый лучший, самый храбрый, самый добрый из людей. — Губы ее дрогнули. — И это понятно. Он ведь был хорошего рода.
Она вдруг вскочила и бросилась вон из комнаты. Глядя ей вслед, Торкель пробормотал, задумчиво теребя свою бороду:
— Всей правды она не сказала. И не скажет никогда.
И действительно, большего она не открыла даже священнику на исповеди. После той исповеди, уйдя одна из дома, взошла она на вершину высокого холма и остановилась там, глядя в небо. Зима была уже на исходе, и день выдался ясный и нехолодный. Небеса были голубы, искрился на солнце снег.
Фрида тихо проговорила:
— Я совершила смертный грех, не сказав исповеднику, кто был тот, с кем делила я, не обвенчавшись, ложе. Но пусть этот груз останется лишь на моей душе, и я унесу его с собой в могилу. Отец Небесный, ты ведь знаешь, что грех наш был слишком чудесен и нежен, чтобы назвали его ужаснейшим из слов. Покарай меня, Господи, но его пощади. Ведь не ведал он, что творит, — она зарделась. — Мне кажется, что ношу я под сердцем бремя, что ведомо тебе, Мария. Нельзя, чтобы на невинного ребенка этого с рождения легла тень того, что сотворили его родители. Отец Небесный, Богоматерь Пресвятая, и ты, Спаситель, делайте со мной, что хотите, но пощадите невинного младенца.
Сойдя с холма, она почувствовала, что на душе у нее стало легче. Лицо ее раскраснелось от студеного ветра, волосы сверкали в лучах яркого солнца медью и бронзой, серые глаза были ясны. И когда повстречала она по пути домой Аудуна сына Торкеля, на лице ее играла улыбка.
Хотя Аудун был примерно ее возраста, на вид он был совершенно взрослый уже парень, высокий и широкоплечий. Он и в хозяйстве отлично со всем управлялся, и имел все задатки к тому, чтобы стать незаурядным воином. Завидя Фриду, он по обыкновению своему зарделся как маков цвет, застенчиво улыбнулся (красна девица, да и только!) и побежал ей навстречу, так что кудрявые белокурые волосы его вились по ветру.
— Я… искал тебя, Фрида, — проговорил он.
— Зачем? Осе что ли, нужно помочь по хозяйству?
— Нет, не совсем. То есть, совсем нет. Просто… я хотел поговорить с тобой.
Он пошел рядом с нею, потупив глаза, и лишь изредка украдкой взглядывал ей в лицо.
— Что ты собираешься делать дальше? — выпалил он вдруг.
При этих его словах чувство умиротворения вдруг покинуло Фриду. Она взглянула в небо, потом окинула взором раскинувшиеся вокруг поля. Моря с того места не было видно, но погода была ветреная, и издали доносился его неумолчный шум.
— Не знаю, — проговорила она. — Особого выбора у меня нет.
— Нет, есть! — воскликнул Аудун. Но больше он не сумел выговорить ни слова, хоть и ругательски ругал себя за это в душе.
Зима отступала уже, теснимая веселой воительницей весной. Фрида по-прежнему жила в доме Торкеля. К тому, что она ждет внебрачного ребенка, все отнеслись спокойно: чтобы не забеременеть после всего, что случилось, надо было страдать бесплодием. От обычных в ее положении утренних приступов тошноты она почти не страдала, то ли благодаря отменному здоровью, то ли от того, что общение с эльфами не прошло для нее даром. Поэтому она могла помногу помогать приютившей ее семье по хозяйству, а когда работы не было, то совершала долгие прогулки, когда повезет, одна, а когда не повезет, то с неотвязным Аудуном.
Оса рада была обрести в ее лице помощницу и наперсницу: дочерей у доброй женщины этой не было, а работниц не хватало (торкелево хозяйство было много беднее ормова). Однако во время их с Фридой «разговоров» говорить почти все время приходилось самой Осе: Фрида лишь вежливо отвечала на ее вопросы (когда, занятая своими мыслями, умудрялась их услышать).
Поначалу жизнь в торкелевом доме была для нее одной сплошной мукой, не столько из-за потери родных и сознания совершенного ею смертного греха (это она, готовясь к радостям материнства, еще смогла бы перенести), сколько из-за разлуки со Скафлоком.
С тех пор как оставила она его тем морозным зимним утром, стоящего со страдальчески искаженным лицом подле пепелища ормовой усадьбы, не было от него ни единой весточки. Из земель, захваченных смертельными врагами его, собирался он отправиться в еще более страшный край, и наградой в том походе ему должен был стать лишь колдовской клинок, сулящий неминуемую смерть своему владельцу. Где-то он сегодня? Жив ли еще или лежит где-нибудь мертвый, а глаза его, которые смотрели на нее, Фриду, с такой нежностью, давно выклевали вороны? А может быть, он теперь сам спешит в объятия смерти, как прежде спешил в ее, Фриды, объятия? Или позабыл он уже то, что больно было помнить, и, отринув все, что было в нем человеческого, нашел себе утешение в холодных ласках Лиа? Нет, этого не может быть. До конца дней своих останется он верен своей любви.
Но жив ли он еще? Как он сейчас? Не грозит ли ему опасность?
Иногда она видела его во сне, всякий раз живым. Он нежно обнимал ее, и сердца их бились в унисон. Он шептал ей что-то на ухо, смеялся, говорил висы о любви, потом начинал ласкать. Фрида просыпалась в темноте на одиноком своем ложе, где воздух был вечно спертый из-за задернутых занавесок кровати.
Она сильно переменилась. После великолепия эльфийского двора и безумных, но таких счастливых дней, когда сражались они со Скафлоком с троллями, жизнь людей казалась ей скучной, даже жалкой. Торкель принял крещение лишь затем, чтобы иметь возможность вести дела с англами, и священника она видела редко. Однако, сознавая, что грешит в сердце своем, этому она была только рада. Мрачна казалась ей церковь в сравнении с лесами, холмами и певучим морем. Бога она любила по-прежнему, ведь земля — Его творение, тогда как церковь построена людьми. Однако теперь она не могла заставить себя часто призывать его.
Иногда же, не удержавшись, выскальзывала она ночью из дома и, взяв коня, скакала на север. Поскольку по-прежнему наделена она была тайным зрением, случалось видеть ей во время поездок этих кое-кого из Дивного народа: бегущего со всех ног прочь от нее крошечного карлика, сову, никогда не бывшую вылупившимся из яйца птенцом, идущий вдоль побережья черный корабль. Но те, кого она решалась окликнуть, проворно скрывались от нее, и ей так и не удалось узнать, как идет война.
И все же она находила отраду в кратких посещениях этого странного, сумеречного мира, мира Скафлока, мира, который когда-то ненадолго стал ее собственным.
Она стремилась отвлекать себя от тягостных мыслей работой, и молодое, крепкое тело ее расцветало. Прошли недели, потом месяцы, и она ощутила в себе то же самое движение, что побуждает птичьи стаи возвращаться весной в родные места, а деревья выпускать почки, похожие на сжатые кулачки младенцев.
Увидев свое отражение в заводи, она поняла, что из девчонки превратилась в женщину: формы ее округлились, грудь налилась, ток крови стал ровнее и спокойней. Она становилась матерью.
Вот если бы Скафлок мог увидеть ее сейчас!
— Нет, этого никак нельзя допустить. Но я все равно так люблю его, так люблю!
В дождевых потоках и шуме весенних гроз зиме пришел конец. На лугах и на ветвях деревьев показалась первая зелень. С юга прилетели птицы. Однажды Фрида увидела, как обескураженно кружат над отцовыми землями аисты, которые много лет гнездились на крыше ормовой усадьбы. Из глаз ее потекли слезы, тихие, как дождь в конце весны. В груди ее была страшная пустота.
Но это чувство вскоре прошло, изгнанное предвкушением радости. Не того сумасшедшего, буйного счастья, какое знавала Фрида в прежние дни, но покойной, умиротворенной радости. Она скоро станет матерью. И в сыне ее (или дочке, неважно) возродятся погибшие надежды.
Она стояла в сумерках под цветущей яблоней, и при каждом легком дуновении ветра на плечи ей падали, кружась в воздухе, бело-розовые лепестки. Зима прошла. Весна же была наполнена Скафлоком. Он был повсюду: в облаках, в тенях, в рассветах и закатах, в плывущей по небосклону луне. В шуме ветра слышался его голос, а в рокоте моря его смех. Потом будут, конечно, еще зимы, их ведь нельзя изгнать из ежегодной круговерти жизни природы. Но под сердцем она, Фрида, носит лето. И потому лету суждено возрождаться вновь и вновь.
Торкель собрался в плавание на Восток. По большей части, он намеревался действовать как мирный купец, а коли подвернется случай, так и промыслить кое-чего по-викингски. Они с сыновьями давно уж замыслили поход этот. Аудун, однако же, не проявлял прежней радости по поводу предстоящего плавания. Наконец, он прямо сказал отцу, что идти в море не может.