— Думаю, завтра я слетаю домой на один день, — говорит Ди, когда мы успокаиваемся. — Забронирую билет на самолёт, когда мы приедем в Балтимор, даже если это будет значить, что я пробуду в Нэшвилле всего двенадцать часов.
— Тебе так и следует сделать. Уверена, Терри тебя отпустит.
Она вздыхает, сдувая с лица прядь волос.
— Мэт и правда другой, знаешь.
— Ага.
Так и есть. Сегодняшнее импровизированное появление на шоу, мороженое и то, как он без лишних слов понял, что нам с Ди следует побыть вдвоём. Мэт так легко вошёл в режим кризиса, потому что и сам прошёл через это.
Я поворачиваюсь лицом к Ди.
— А ты знала… ты знала о маме Мэта?
Она медленно кивает.
— Но я узнала об этом только после того, как всё произошло, Мэт ничего не говорил мне, пока она болела. Он был в Нэшвилле после того, как родился его племянник, и мы пошли пить кофе. Я рассказала Мэту о туре и о том, что ты тоже едешь, потому что я бы не смогла без тебя. Посмеялась над этим и сказала, что жалкая. Он же ответил, что я не жалкая, и что его мама умерла пару месяцев назад, но его лучшая подруга до сих пор летала домой на одни выходные в месяц, чтобы побыть с ним.
— Корин?
— Да. И я почувствовала себя такой засранкой, потому что у меня не было причин расстраиваться. — Ди качает головой. — Но от этого разговора мне стало лучше, потому что и Мэт опирается на своего лучшего друга — они ведь тоже ели еду из фастфуда, смотрели кино и смеялись. Как и мы с тобой делали.
— Как и мы с тобой делаем, — поправляю я.
— Как и мы с тобой делаем, — улыбается Ди.
Глава 16. Балтимор
Я до сих пор не понимаю, как мы смогли уйти так далеко, что Балтимор уже почти скрылся из виду. Перед нами просто умопомрачительный вид — золотые поля и деревянные амбары, а на дороге торгуют свежими овощами. Может быть, мы просто оказались на возвышенности, или же это влияние свежего воздуха после духоты тур-автобуса, но, клянусь, я уже давно не дышала с таким удовольствием, вдыхая сладкий воздух полной грудью. Всё здесь кажется таким нереальным — мы слишком далеко от комфортабельных отелей и гитарных усилителей. Таким вещам здесь не место.
— Напоминает Теннеси, да? — спрашивает Мэт, взглянув на меня.
Он лежит на животе, на пледе, проводя руками по траве.
Я киваю, закидывая ногу на ногу.
— Здесь хорошо, да? — Он явно всё ещё пытается вызвать меня на откровение.
— Да.
— Значит, ты забираешь свои слова обратно?
— Нет. Просто здесь тоже хорошо, — с улыбкой отвечаю я.
— Пофиг. — Он качает головой, тоже улыбаясь. — Тебе нравится.
Я сказала, что это «тупо», когда Мэт с корзинкой для пикника появился в нашем номере. А потом, кажется, пробурчала что-то такое, что порадовало Мэта ещё больше. Я знала, что мы будем гулять вместе, пока Ди на день уехала в Нэшвилл, но не подозревала, что всё будет так… спланировано. И понятия не имела, что Мэт придумал что-то такое, что займёт весь день. Он объявил, что приглашает меня на официальное свидание, и с этого момента мы начинаем встречаться. Я улыбалась, но качала головой.
Наклоняюсь, чтобы достать камеру, которой этим летом пользовалась не часто. Подняв фотоаппарат повыше, вижу, что небо заняло весь кадр. Верхнюю часть дерева видно в самом низу снимка. Я нажимаю пальцем на кнопку, чтобы запечатлеть эту красоту.
Потом поворачиваюсь к Мэту. Он до сих пор лежит на животе, с закрытыми глазами. Мы уже съели всю приготовленную для пикника еду, но просто лежать и молчать очень приятно. Я знала, что мне следовало надеть белое хлопковое платье, оно бы так шло к корзинке и бело-красному пледу в клеточку. И ещё у меня должны быть длинные блестящие волосы — невинная девочка на романтическом свидании.
Я совсем не подхожу к идеальной обстановке свидания пятидесятых годов, но думаю, что подхожу Мэту. Его футболка задралась так, что видны две последние строчки его тату. Я наклоняюсь и провожу пальцем по буквам, наслаждаясь ощущением прикосновения к тёплой коже. Мэт широко улыбается. Я поворачиваюсь на бок так, чтобы видеть его.
— Какое у тебя второе имя?
— Картер, как девичья фамилия моей мамы. — Он вопросительно смотрит на меня. — А что?
— Просто интересно. А какая у тебя машина?
— О нет. — Он зарывается лицом в плед. — Только не это!
Я улыбаюсь этой реакции и нетерпеливо требую ответа:
— Ну давай, скажи мне.
Он смотрит на меня одним глазом.
— Почему тебе нужно это знать?
— Потому что это то, что люди хотят знать, когда встречаются по-настоящему.
— Встречаются по-настоящему?
— Ну да. Не в разных концах США… в тур-автобусе… и когда ты предположительно встречаешься с моей лучшей подругой.
— Понял. — Он вздыхает, перекатываясь на бок. — У меня уморительного вида «порше». Вот что случается, когда тебе исполняется пятнадцать и у тебя уже есть деньги.
— Почему ты тогда её не продашь?
— Руки не доходят. А ты что водишь?
— «Бьюик ривьеру» семьдесят первого года выпуска.
Мэт моргает.
— Я даже не знаю, что это.
— Это старая машина, она принадлежала ещё моему дедушке. Я люблю её, хотя она темпераментная.
— Мне нравится. Тебе подходит.
Я улыбаюсь Мэту, теряя грань между реальностью и всем этим. Этими разговорами, поцелуями, тем, как он смотрит на меня и как относится ко мне и Ди.
— Эй, — говорю я тихо. — Спасибо за всё, что ты сделал для Ди вчера.
Он проводит пальцами по моим волосам.
— Это пустяки.
Мэт знает, что это не пустяк, но я не решаюсь это высказать. Вместо этого наклоняюсь и целую его. Я не очень хорошо умею выражать свои чувства, но поцелуями умею сказать многое. Когда я отстраняюсь, у Мэта на лице появляется довольная улыбка.
— Итак, — он проводит ладонью по моей руке, — ты бы встречалась со мной по-настоящему?
— Нет.
— Что? Почему?
— Из-за твоей странной машины.
Мэт смеётся.
— Ладно, в этот раз ты победила.
— А как ты узнал об этом месте?
— У меня в Балтиморе есть друг, и я написал ему.
—Ты написал: «Чувак, ты знаешь какое-нибудь укромное местечко»? Наверное, он решил, что ты маньяк-убийца.
— Кажется, я написал «романтическое и уединённое».
Мэт произнёс это с кажущимся безразличием, но мне нравится, что он приложил так много усилий для организации этого свидания. Бренда сказала бы, что его «воспитали правильно». Почему-то я сразу подумала о маме Мэта. Я нахмурилась.
— Какой была твоя мама?
Это был неожиданный вопрос, но Мэт не удивлён. Он грустно улыбается, а его взгляд затуманивается.
— Она была радостной. Доброй ко всем. Заставляла нас мыслить трезво во времена «Финч Фор».
Как и всегда, Мэт показывает пальцами кавычки в воздухе, когда говорит о «Финч Фор», будто это чужое прошлое. Я могу понять почему. Я почти никогда не думаю о нём как о том Мэте Финче, чья фотография улыбающегося пятнадцатилетнего паренька была прикреплена к шкафчику каждой девушки в восьмом классе.
— Ты раньше говорил, что во время болезни пытался её развеселить. Что ты делал?
— Я не знаю. Много чего.
— Например?
— Ладно, хм… за день до её первой химиотерапии, она сказала мне, что отдала бы многое, дабы стать сильной и не плакать. И я решил распечатать лицо королевы Елизаветы, вырезал глаза и рот и привязал к ней ленточки. Для себя я сделал маску принца Чарльза, и когда врачи начали химию, я вытащил маски. Мы сильно смеялись и громко разговаривали с британским акцентом. — Мэт грустно улыбается. Если бы я не знала его, то подумала бы, что это просто мимолётная грусть. Но я знаю правду. Это отголосок памяти, по-настоящему грустное воспоминание. — Все в больнице любили её. Там был маленький мальчик со шрамом-молнией на лбу и с красно-золотым шарфом вокруг шеи. Мы принесли любимый мамин чайный сервиз и устроили для всех чаепитие. Все пациенты, у которых не было ничего общего, кроме диагноза, сидели вокруг нас на стульях, присоединённые к капельницам.
Между нами повисло молчание, и лишь спустя минуту я вновь вспоминаю, как дышать.
— Боже, Мэт. Прости. Я тебя только расстраиваю.
— Неправда. Это не так.
Он смотрит на свои руки.
— Самое худшее — это думать о том, что она пропустит. Она не увидела своего первого внука. Не увидит, кем я стану в жизни. Никогда не увидит девушку, которую я приведу знакомить с родителями.
Он толкает мою руку, намекая, что я и есть та девушка. В ответ я фыркаю:
— Никто не пригласит меня знакомиться с мамой, разве только для того, чтобы разозлить её.
— Ты бы понравилась моей маме.
Я понимаю, почему он хочет поверить в это, но мне-то лучше знать. Я не нравлюсь мамам. Да что там, я не нравлюсь даже своей матери. Они критикуют мой макияж, каблуки и, как говорит Бренда, мой болтливый рот. Их это очень бесит.
— Нет, правда, — продолжает Мэт, будто чувствуя мои сомнения. — Мама была очень милой, но она умела стоять на своём. Ну, по-другому никак, у неё ведь было трое сыновей. Ей нравились все, кто мог их усмирить.
— Нет, правда, — продолжает Мэт, будто чувствуя мои сомнения. — Мама была очень милой, но она умела стоять на своём. Ну, по-другому никак, у неё ведь было трое сыновей. Ей нравились все, кто мог их усмирить.
— Мама Ди такая же.
— Правда?
— Ага. Даже когда я попадала в разные переделки, она не вела себя так, будто её дочь слишком хороша для меня. Она действительно самая лучшая мама в мире. — Произнеся это, я вспоминаю, как миссис Монтгомери подогрела мне шоколадное молоко, пока мистер Монтгомери забирал моего папу из тюрьмы. Мне было двенадцать, и он подрался в местном баре. Это был последний раз, когда он пил. — Я всегда мечтала, чтобы папа встретил кого-нибудь вроде миссис Монтгомери.
— Ты думаешь, что твой папа женится во второй раз?
— Он уже женился.
— Правда? У тебя есть мачеха?
— Ага, Бренда.
Я закатываю глаза. Даже то, как произносится её имя, звучит смешно. Я всегда надуваю щёки на «б» и долго тяну «да».
— Она тебе не нравится?
Я пожимаю плечами.
— Я не понимаю её. А она не понимает меня.
— Но она нормальная? Я имею в виду, она любит твоего папу?
— Думаю, да. — Я замолкаю на секунду, откидывая волосы с лица. — Она заботится о нём. Она добра к нему. Но я думаю, что Бренда слишком практичная, чтобы любить.
Мэт выглядит удивлённым, как будто я сказала какую-то колкость. На самом деле я не злая. Но мне тоже необходимо защищать свою правоту. Первое, что приходит мне в голову — это лавандовое поле, которое высадила Бренда, как только переехала к нам. До этого наш сад был просто пустым двором. Она копалась в этой грязи каждый день часами. Прошло два года, и, наконец, всё зацвело — зелёные стебли с фиолетовыми соцветиями. Теперь она часами собирает урожай, который затем продаёт местным компаниям для производства мыла. Я никогда не видела, чтобы она стояла на крыльце и просто наслаждалась, как я, видом этого поля. Потому что она посвятила себя целиком и полностью уходу за ним. Но я не уверена, что могу рассказать это Мэту.
— Ей нравится садоводство, но она не радуется этому, не получает от этого наслаждение, а только стремится к выгоде. Точно так же она ведёт себя с моим папой. Она не слишком чуткая, не такая как папа, но она… преданная. Думаю, ей нравится заботиться о нём.
— И она делает твоего папу счастливым?
— Да, — вынуждена признать я. — Не знаю как, но да.
Я никогда не благодарила её за это. Может, она и не очень добра ко мне и не относится ко мне по-матерински, но на неё можно положиться, она надёжная опора для моего отца. Если бы папа не женился на Бренде, я бы ни за что не оставила его на это лето. Я бы слишком волновалась, что он будет тосковать и вновь начнёт пить.
— Расскажи мне о своей настоящей маме. Какой она была? — Мэт тревожно вглядывается в меня, ожидая мой ответ. — Ты не должна рассказывать, если не хочешь.
Конечно, не должна. Я смотрю прямо на Мэта, в его синие глаза цвета океана. Он рассказал мне о своей маме, и это значит многое. Я делаю глубокий вдох, настолько глубокий, чтобы полностью наполнить лёгкие.
— Я думала, что она была волшебной. Она забирала меня из школы, после чего мы шли в кино, и будила меня поздно ночью, чтобы посмотреть на светлячков. А ещё позволяла мне надевать в школу крылышки феи, когда мне этого хотелось.
Прочищая горло, я останавливаюсь на минуту. Удивительно, что я вспомнила это. Чаще всего в моей памяти возникают лишь какие-то смутные отрывки о ней.
— Сначала я думала, что она бросила отца, потому что он для неё недостаточно весёлый. — Я вздыхаю, проводя пальцами по краю одеяла. — Но чем старше я становлюсь, тем больше понимаю, что мама просто повела себя эгоистично и себялюбиво. Хотя я скучаю по тому чувству — как будто вот-вот наступит волшебство.
Мои мысли возвращаются к папе, к тому, как он пьяный засыпал за столом на кухне, и как я сама просыпалась в школу. Когда он, наконец, перестал пить, я ощутила, насколько мне надоело быть ответственной, насколько я устала беспокоиться о нём. Я хотела, чтобы кто-то хотя бы раз побеспокоился обо мне.
В прошлом году я подслушала разговор папы и Бренды. Из школы прислали уведомление, что я пропустила урок. Это был даже не урок — просто обеденный перерыв, но в учебной части все перевернули с ног на голову. Я не собиралась уйти из школы, чтобы продавать наркотики. Я уехала, потому что мне ужасно захотелось банановый коктейль. Поэтому я поехала в «Дейри куин» и вернулась до урока математики. Что, в принципе, не так уж и страшно.
— Ты должен быть с ней строже, — советовала Бренда моему отцу. — Эта девушка переходит все границы.
— Брен, — раздражённо ответил папа. — Все эти годы она сама о себе заботилась. Ты хочешь, чтобы я контролировал её каждую минуту?
Он до сих пор винит себя, до сих пор чувствует себя виноватым, хотя я не сержусь на него.
— До сих пор она не попадала ни в какие серьёзные неприятности, — настаивал отец. — Она не подвергает опасности ни себя, ни других. Она подросток, и она просто пропустила обед в школе.
«Ха, — подумала я в тот раз, — ха, мой папа всё понимает». Наверное, он действительно верил в то, что говорил. Он верил в это до тех пор, пока меня не арестовали.
— Ты в порядке? — спрашивает Мэт, и я переключаюсь на наш разговор.
— Ага. — Выдавливаю улыбку, пытаясь показать это на деле.
— Ты когда-нибудь думала о том, чтобы найти её? Твою маму?
Чтобы задать подобный вопрос, требуется немало смелости, и мне нравится, что Мэт задал его как бы между прочим. Покачав головой, я отвечаю:
— Нет. Раньше мне этого хотелось, но сейчас — нет. У нас есть проблемы, но мы с папой живём достаточно дружно. Если она этого не ценила, то она нас не заслуживает.
Потом рука Мэта находит мою, и он подносит её к своим губам.
— Ты отличная. Чаще всего, — говорит Мэт, целуя моё запястье.
— Ну да, ну да, — вяло соглашаюсь я.
Разговоры о матери как будто высасывают из меня все силы. Я встаю на колени и направляю камеру на Мэта.
— Здесь запретная зона для папарацци, — начинает Мэт.
Говоря это, он надевает свои авиаторы. В линзах очков я замечаю своё отражение — с фотоаппаратом и длинными тёмными волосами.
Я улыбаюсь ему.
— Скажи «сырость».
— Ох, ты думаешь, это смешно?
Я нажимаю на кнопку затвора, но Мэт быстро поднимается, хватает меня за талию и начинает щекотать. Так как я держала в руках фотоаппарат, это движение застало меня врасплох, и я не могу ни вырваться, ни перестать смеяться. Фотография вышла, наверное, ужасная — просто смесь наших размытых тел.
— Стоп! — задыхаюсь я. — Мэт, прекрати, я не хочу уронить камеру!
Я быстро отстраняюсь и поднимаюсь на ноги. И на случай, если Мэту вздумается сделать ещё что-то подобное, закрепляю ремешок от камеры на шее. Трава щекочет мои ноги, но я отхожу на пару шагов назад, чтобы сделать фотографию Мэта, сидящего на пледе.
— Я назову это «Портрет придурка».
Он качает головой, а я отворачиваюсь, чтобы запечатлеть открывающийся нам вид. Перед нами словно лежит разноцветное одеяло. Странно, но я чувствую притяжение дома. Нэшвилла. Я всегда думала о себе, как о жительнице Чикаго. Часть меня считает себя городской — считает, что я не из Теннеси. Но за последние месяцы всё изменилось. Покинув дом, я обрела его.
Развернувшись, я вижу, что Мэт направляется ко мне.
— Сейчас же опусти камеру. Перестань документировать момент — лучше сама стань его частью.
В ответ я направляю на него объектив и делаю ещё один снимок, просто чтобы сделать всё наоборот. Мэт пытается вести себя властно, но всё равно выглядит ужасно милым.
— Почему?
Подойдя ко мне, Мэт берёт моё лицо в свои ладони, и я чувствую себя как-то по-особенному. Как, например, когда Ди затащила меня в магазин с антикварными вещами. Я увидела простое помещение, забитое мусором. Но Ди привлекают чайнички, поцарапанные гитары и ржавый голубой велосипед с белой корзиной, который она подарила мне и настояла, чтобы я поехала на нём домой. У Ди появляется особенный взгляд, когда она видит что-то ценное для неё, пусть даже поцарапанное и с облепленной краской. Так же и Мэт сейчас смотрит на меня, наклоняясь к моим губам. Он целует меня серьёзно, с чувством — так целуют, когда прощаются после свидания или желают друг другу спокойной ночи. Когда он отстраняется, мы оба знаем, что нет необходимости отвечать на мой вопрос: «Вот почему».
Он явно доволен собой, обнимая меня за талию.
— Видишь? Это ты не можешь сфотографировать.
Мило. Но это правда. Я могла бы попробовать, но вряд ли фотография передаст все мои чувства к Мэту. Поэтому просто следую его смешным романтическим фантазиям, полностью очарованная ими.
Он целует меня снова, его губы раскрываются вместе с моими, и я чувствую себя полностью обнажённой. Это нечто большее, чем касание босых ног о траву, гораздо больше. Больше, чем ощущение, что я стала ниже без привычных каблуков. Я чувствую, будто каждая слабая частичка меня вылезла наружу, будто прошу, чтобы мне сделали больно. Нет, я умоляю, чтобы мне сделали больно. Но ничего не делаю.