— А мой отец хотел, чтобы я стал юристом, — сказал Дубов. — Но я был упрям. Я сказал ему, что нельзя из сына делать собственное продолжение.
— Почему? — заинтересовался Иван.
— Потому что отец не может знать, какое из продолжений правильное. В каждом человеке заложено несколько разных людей. И до самого конца жизни нельзя сказать, кто взял верх. Я убежден, что Сережа мог стать хорошим археологом. Но стал хорошим биологом. Мы с вами не знаем, когда и что случилось в его жизни, что заставило его на очередном жизненном распутье взять вправо, а не влево. А может, ему до сих пор иногда бывает жалко, что он не забирается утром в пыльный раскоп, не берет кисть и не начинает очищать край глиняного черепка. Кто знает, что за этой полоской глины? Может, громадный Будда, которого откопал Литвинский? Может, неизвестный слой Трои? Может быть, целая эпоха в жизни человечества, открытие которой сделает нас вдвое богаче… Господи! — Дубов поглядел на часы и расстроился. — Люсенька мне буквально оторвет голову. У нее завтра семинар, а я еще обед не приготовил. Запишите мой телефон.
37
Есть с утра не хотелось. Иван напился прямо из кофейника холодного вчерашнего кофе, с тоской поглядел на стопку новых журналов. Тут его вызвал Ржевский.
Иван подумал, что Ржевский за последние недели заметно осунулся.
— Смотри, — сказал он, подвигая через стол стопку медицинских отчетов.
— Это то, о чем пациенту знать не положено. Но ты активно занимаешься самоуничтожением.
В отчетах не было ничего нового. Правда, есть некоторый регресс. Такое впечатление, что он старик, у которого барахлят различные системы.
— Физиологически я тебя обгоняю, — сказал Иван равнодушно.
— Созываем консилиум. Наверное, переведем тебя в клинику.
— Там я точно загнусь, — сказал Иван.
— Но ты сам не хочешь себе помочь.
— В клинике они могут лечить то, что им знакомо. А я только кажусь таким же, как другие люди.
— Ты устроен, как другие люди.
— Не верю. Каждый человек запрограммирован на определенную продолжительность жизни. Хотя бы приблизительно. Возможно, программа эта отрабатывается в утробе матери. Ты тоже не знаешь, как эта система действует. Все эти годы ты гнал себя к практическому результату. На философскую сторону дела взглянуть не удосужился.
— На философскую? — спросил Ржевский раздраженно. — А может, на мистическую?
В кабинет заглянула Гурина подписать бумаги о питании для новых обезьян. Ржевский подписал, не читая.
— О чем мы говорили? — спросил он, когда Гурина ушла.
— О том, что ты, отец, боишься провала эксперимента больше, чем моего разрушения. Не бойся, независимо от конечного результата эксперимент великолепен. Ты все делал точно.
— Балбес! Ты же мой сын.
— Ты давно это понял?
— Помнишь, ты заходил ко мне на днях, копался на антресолях в старых черепках? Я очень не хотел, чтобы ты уходил.
— Я снова видел Дубова. Он обещает взять меня в экспедицию. Тебя тоже звал. Он до сих пор убежден, что ты стал бы великим археологом.
— Может быть. Только это скучно.
— Мне так не кажется.
— В твоем возрасте я еще жалел иногда, что сижу в лаборатории. Это у нас общее детское увлечение.
— А если для меня это важно и сейчас?
— Не отвлекайся. У нас есть проблемы и поважнее.
Иван пожал плечами. Если в самом деле человек должен всю жизнь выбирать дороги, то отец очень далеко ушел по своей. И уже не может понять, что проблема выбора на распутье, решенная им, может быть не решена Иваном до конца.
— Ты авторитарнее меня, — сказал Иван. — Перед тобой серия задач. Это и есть твоя жизнь. Решил одну, решаешь другую, и самочувствие подопытных кроликов тебя не волнует.
— Самоуничижение паче гордыни.
— Я не о себе, отец.
Иван встал, подошел к окну. Снег сохранился только под деревьями и в тени, за домом. Над белыми домами у горизонта шли высокие пушистые облака. Таких зимой не бывает. Если утром лечь в степи и смотреть в небо, то очень интересно следить, как они переливаются, меняя форму, и мысленно угадывать эти изменения, представляя себя небесным скульптором.
— О ком же? — услышал он настойчивый голос отца. — О ком же? Ты меня слышишь?
— О твоем давнем эксперименте. С Лизой. Тогда, тридцать лет назад, Виктор сказал тебе, что ты должен выбирать между Лизой и наукой. А ведь выбирать не надо было. Просто тебе удобнее было выбрать.
— При чем тут Виктор?
— Он очень вовремя пугнул тебя.
— Не помню.
— Я мог бы написать исследование о свойствах человеческой памяти. Как ловко она умеет выбрасывать то, что мешает спокойствию и благополучию ее хозяина. Ты ее мог найти и вернуть.
— Как ее найдешь, если даже адрес… — Вдруг Ржевский замолчал. И Иван понял, почему. Он отвечал как бы чужому человеку, а вспомнил, что говорит сам с собой.
Облако за окном наконец-то перестало напоминать Алевича, спрятав внутрь его нос. Налетел ветер, и деревья в парке дружно склонились в одну сторону, помахивая вороньими гнездами на вершинах.
— Не так, — сказал Ржевский. — Конечно, я сначала боялся ее возвращения. А потом смог жить без нее. Если бы я хотел найти, то нашел бы и в Вологде. Но никакого разговора с Виктором я не помню.
— Он в самом деле ничего не решал, — сказал Иван. — Дело только в нас. Ты выбрасываешь что-то из головы, прячешь в подвалах мозга, забрасываешь сверху грудой тряпья… А я не могу спрятать твое добро в свой подвал. Гнет прошлого — для тебя застарелая зубная боль. Не больше. А что если в каждом человеке, независимо от его восприятия собственной жизни, таится не осознаваемая им некая шкала важности поступков для развития его личности? И на той шкале твой разрыв с Лизой оказался чрезвычайно важен. Тебе ведь хотелось все бросить, бежать к ней… А ты вместо этого мчался на чрезвычайно ответственную конференцию в Душанбе.
— Погоди. — Ржевский тоже поднялся, подошел к окну и встал рядом с сыном, поглядел на облака. — Как они меняют форму! Я раньше любил на них смотреть… О чем я? Да, ты все время стремишься отделиться от меня, стать самостоятельной личностью. Я тебя понимаю. Но ты же сам себе мешаешь! Пока ты копаешься в моем прошлом, ты связан со мной. Так убеди себя: это не мое прошлое! Это прошлое Сергея!
— Я не могу жить, пока не разгребу твои подвалы.
— Ну почему же?!
— Потому что я твоя генетическая копия. Если ты вор, я должен понять, почему, чтобы самому не стать вором. Если ты убийца, предатель, трус, эгоист, я должен понять, унаследовал ли я эти твои качества или смогу от них избавиться.
— И ты тоже думаешь, что я убийца?
— Унаследовав твою память, я ни черта не понял!
— Неужели в моем прошлом нет ничего, что бы тебя радовало? — Ржевский попытался улыбнуться.
— Есть, — сказал Иван, повернувшись к нему и глядя прямо в глаза. — Есть вечер на берегу Волхова, когда рядом сидел Пашка Дубов, а потом пришел Коля с печатью…
— Это чепуха, — уверенно сказал Ржевский. Он не поверил. Он вернулся к письменному столу, полистал зачем-то настольный календарь. Вздохнул. — Будь другом, — сказал он, — отдохни сегодня. Завтра консилиум. Хочешь, я попрошу Ниночку с тобой погулять?
— Ей надо заниматься, — ответил Иван.
38
На месте врачей Иван не стал бы рисковать — загнал бы себя в клинику, и с плеч долой.
Если он начнет доказывать врачам, что дело в чрезмерной нагрузке на мозг, они ему или не поверят, или залечат… Нет, даваться нельзя.
С утра Иван послушно подвергся всем анализам, потом заявил Ниночке, что в ее заботе не нуждается. Ниночка почуяла неладное, но промолчала — верный ребенок. Потом Иван сунул в карман зарплату, институтское удостоверение, оделся потеплее и вышел в сад.
Из сада он знакомой тропинкой, скользя по подтаявшему снегу, прошел к автобусной остановке. Чувствовал он себя погано, но надо было держаться. Вышло солнце. Было тихо, чирикала какая-то весенняя птаха.
Почему-то он помнил, что Виктор всегда ходит обедать в столовую на углу улицы Чернышевского и Хлопотного переулка, там у него все официантки знакомые и пиво оставляют — видно, при какой-то случайной встрече похвастался… К этой столовой Иван и поехал. Там Виктора не было. Тогда Иван вышел на улицу — в столовой было душно, а от запахов, в общем обыкновенных, Ивана мутило — тоже плохой симптом.
Иван стоял у входа в столовую, прислонившись спиной к холодной стене. У него возникла идея, как можно упростить процесс рассечения ДНК, и он мысленно принялся конструировать такое приспособление, но тут увидел, что по улице бредет Виктор. Тот прошел было, но узнал Ивана. Остановился настороженно.
— Здравствуйте, — сказал Иван. — Я вас жду.
— Понимаю, — быстро ответил Виктор. — Разумеется, почему нам не поговорить, а то прошлый раз не получилось, мне самому тоже очень хотелось. Здесь скамейки есть во дворе — летом пиво там пью, посидим, а? Нас никто не увидит.
— Здравствуйте, — сказал Иван. — Я вас жду.
— Понимаю, — быстро ответил Виктор. — Разумеется, почему нам не поговорить, а то прошлый раз не получилось, мне самому тоже очень хотелось. Здесь скамейки есть во дворе — летом пиво там пью, посидим, а? Нас никто не увидит.
Виктор первым успел к скамейке — стряхнул с нее перчаткой снег.
— Не простудитесь?
Иван сел, закурил. Он курил больше Ржевского.
— Поймите меня правильно, — продолжал Виктор. — Я не имею ничего против ваших отношений с Ниночкой. Вы не подумайте.
Господи, подумал Иван устало, он решил, что я собираюсь жениться на Нине, — они это обсуждают на кухне и боятся этого. Тут есть что-то запретное, но почетное.
— Я хотел спросить вас о другом. О том, что случилось двадцать пять лет назад.
— Двадцать пять лет?
— Как вы думаете, почему Ржевский ушел от Лизы?
— Он не уходил, — быстро ответил Виктор. — Она сама ушла. Она была очень гордой женщиной — ее обидели, и она ушла. Это я гарантирую.
— Но как получилось, что Сергей так ее обидел?
— Фактически убил, я не боюсь преувеличений. Ради него она от всего отказалась…
— А вы что тогда делали?
— Я понимал, что Сергей эгоист. Нет, не в плохом смысле, но для него наука — все. Ему казалось, что Лиза ему мешает. Вот он и отстранил ее с пути… Ей ничего не оставалось, как уйти.
Виктор курил жадно, глубоко затягиваясь. Ого, как он не любит Сергея, подумал Иван, и не может ему ничего простить даже теперь, через столько лет. А может, именно за столько лет и накопилась злость.
— Почему вы ему сказали, что его не примут в аспирантуру?
— Я? Никогда не говорил. Не было этого.
Другого ответа Иван не ждал.
— А потом вы еще видели Лизу?
— Это тебе нужно? Или Сергей прислал?
— Он ничего не знает.
— Тебе скажу. Лиза позвонила мне, вся в слезах, голос дрожит. Сережа, говорит, меня бросил. Я с ней встретился. Катька больная, говорю я, ты куда? Но ты же знаешь, если Лиза чего решила, ее танками не остановишь. Я, говорит, помехой ему не буду, ему наука нужнее нас. И я ее проводил…
— Куда проводили?
— Куда? На вокзал, конечно, в Вологду.
— А потом?
— Через несколько месяцев она погибла. Думаю, покончила с собой… После этого я уже не мог дружить с Ржевским. И зачем тебе все это?
— Мне надо узнать правду.
— Правду? — удивился Виктор. — Разве она бывает? Она умирает с людьми. Сколько людей, столько и правд.
— Мне нужна одна правда, — повторил Иван.
— Ищи. Только потом на меня не обижайся.
— Где жила мать Лизы?
— Послушай, прошло почти тридцать лет!
— Вы же там бывали. Вы знаете адрес.
— Забыл. Ей-богу, забыл.
— Подумайте.
— Там никто не живет. Екатерина Георгиевна Максимова, так ее мать звали, умерла лет десять назад. Никого там нет. И брат куда-то уехал.
— Вы заходили туда?
— Запиши, Арбат, дом…
Виктор смотрел, как Иван записывает адрес. Потом сказал:
— А может, лучше примем по кружке — у меня тут все официантки знакомые…
39
Оказалось, что Виктор был прав. Мать Лизы давно умерла, в квартире жили чужие люди, и никто не мог помочь. Борясь с головной болью и все более проникаясь безнадежностью этого дела, Иван обошел все соседние квартиры, где тоже давно сменились жильцы, сходил в домоуправление, наконец, совсем отчаявшись, остановился посреди двора, возле стола, за которым два старика играли в шахматы, а еще несколько человек внимательно наблюдали за игрой. Один из шахматистов, который давно поглядывал на него, вдруг сказал, приподняв пешку:
— В продовольственный сходи, тридцать второй, до угла дойдешь, направо
— голубая вывеска. Спроси там грузчика Валю. Запомнил?
Тут же отвернулся, поставил пешку и сказал противнику:
— Твой ход, Эдик.
Иван так устал, что не стал ничего спрашивать — велели идти, пошел. В магазине он спросил продавщицу:
— Грузчик Валя здесь?
Она мотнула головой за прилавок. Иван прошел внутрь, там был темный коридор, дальше — лестница в подвал, где горел свет. В подвале на ящике сидел пожилой мужчина с мятым, когда-то красивым, но незначительным лицом и пил пиво из горлышка.
— Здравствуйте, — сказал Иван. Лицо грузчика было знакомо. Валя был похож на Лизу и на Екатерину Георгиевну. — Валя, вы меня не знаете…
Брат Лизы поднялся с ящика, протер тыльной стороной ладони и тихо выругался.
— Ну, точная копия, — сказал он. — Абсолютное сходство. Дух подземный, откуда ты приперся?
— Я сын Ржевского, — сказал Иван.
— Не надо объяснений. Ясное дело, что сын. Как меня нашел?
— Соседи во дворе сказали.
— Повезло. Давно там не живу — следы мои затерялись в людском море. Значит, женился все-таки твой папаша, на своей, наверное, из института?
Валя Максимов нервничал, руки его дрожали.
— Ты садись, — сказал он. — Сколько лет прошло. Я против твоего отца ничего не имею. Лизетта себя с ним человеком ощущала. Что за дела! Как он? Не болеет? А мать умерла. В семьдесят втором. Не повезло ей с нами.
— Я хочу узнать, что случилось после того, как отец расстался с вашей сестрой, — сказал Иван. — Мне это важно.
— Не присутствовал, — сказал Валя Максимов. — Не берусь определять причины и следствия. Но если сильно интересуешься, поезжай туда, с Катькой поговори. Она меня за человека не считает, но к праздникам поздравления шлет.
— Дочь Лизы?
— Она.
40
В самолете Иван потерял сознание, к счастью ненадолго. С аэродрома в Вологде он позвонил в Москву, в институт, но не к Ржевскому, а в лабораторию. Подошла Ниночка.
— Скажешь Ржевскому, что у меня все в порядке. Я дышу воздухом.
Было уже темно, девятый час, в голосе Ниночки дрожали слезы — Иван представил, какая паника царит в институте.
— Ты же никому ничего не сказал!
— Дела, котенок, у каждого мужчины бывают дела. Завтра приду, все расскажу.
Он повесил трубку и пошел на стоянку такси.
Катя была дома. Она жила в маленькой квартирке, в новом пятиэтажном доме у реки. Из окна была видна набережная, фонари на той стороне, светлые стены и маковки кокетливых церквей.
— Я вас сразу узнала, — сказала она. — Как вы вошли, так и узнала.
Говорила она медленно, ровно. У нее была длинная коса, редко кто в наши дни носит косу, коса лежала на высокой груди.
— Пойдемте на кухню, — сказала Катя глуховатым голосом. — А то моя Лизочка проснется.
Катя поставила чайник. Ивану стало спокойно. Он с наслаждением предвкушал, что чай будет крепким и душистым. Лиза тоже хорошо заваривала чай. Иван любовался плавными и точными движениями Кати.
— А ваш муж где? — спросил он.
— Нет у меня мужа, — сказала Катя, — ушла я от него. Пьет. Он инженер хороший, способный, только пьет и взялся меня колотить… а меня колотить нельзя. — Она улыбнулась, и ей самой было непонятно, как можно ее бить. — А вы прямо из Москвы приехали?
— Из Москвы.
— Отец прислал? Я его папой Сережей называла. Он добрый был, мне всегда конфеты приносил. Вы не представляете, как я первые дни плакала по нему.
— Он меня не присылал. Я сам.
— Вы где остановились?
— Я потом в гостиницу пойду.
— В гостиницу у нас даже по брони не устроишься, — сказала Катя. — У меня переночуете. Я вам раскладушку сделаю — вы не обидитесь, что на раскладушке?
— Спасибо, — сказал Иван, — а то я замучился сегодня.
— Бледный вы, ужасно бледный. Сейчас чаю попьем, отпустит.
От чая, душистого и крепкого, стало полегче. Он с Катей был знаком давно, тысячу лет знаком.
— Что, — спросила она, — отец все переживает?
— Он считает, что виновен в смерти вашей мамы!
— Ой, ужас-то какой! Я бы знала, обязательно бы написала, как все дело было! Мама на него совсем не сердилась. Ну ни капли. Она со мной всегда разговаривала, как сейчас помню — мне интересно, что со мной как со взрослой разговаривают. Мы же целый год вдвоем прожили… У тетки моей, тетка тоже хорошая была, ненавязчивая. Мы неплохо жили, вы не думайте, мать работала, тетка тоже, я в садике была. Конечно, мама тосковала по папе Сереже, очень сильно тосковала — писала ему письма, целую пачку написала — я их сохранила, показать могу. Даже думала после маминой смерти, что надо послать. Но потом не послала. Человек забыл, а я ему душу травить буду. Он ведь женился, вас родил, ему получать такие письма было неправильно. И ваша мама бы беспокоилась.
— Сергей Андреевич так и не женился.
— А как же…
— Катюша, придется вам все рассказать. Только сначала расскажите вы. Ведь это я к вам ехал, а не вы ко мне.
— Правильно, — сказала Катя, — а что рассказывать?
— Почему ваша мама… умерла?
— Бывают такие случайности — она улицу переходила, а ее грузовик сшиб, шофер пьяный был, занесло на повороте — вот и сшиб.