— Что? — полуобернулась Юлия, и пальцы ее, торопливо заплетающие косу, замерли меж трех прядей. — Что ты сказал?!
— О, я знал! Стоит женщине услышать о больших деньгах, как она становится внимательной! Неужто правду говорят французы: после определенной суммы денег у проститутки исчезает ощущение, что она продается; ей кажется, что полученные деньги — достойная оценка ее красоты.
Юлия взглянула на него отчужденно. Неужели этот «парижский бедуин» из тех, кто полагает, что сразу после объятий можно переходить к оскорблениям?!
Но черт с ним! Ржевусский, вместе со всеми своими причудами, — это уже ее прошлое. А вот слова его о тайном ходе…
— Какой ход? — нетерпеливо спросила она, обкручивая косу вокруг головы. — Где он?
— Ну я же говорил: замок Жалекачского построен еще в незапамятные времена. По преданию, Завиша Черный был его первый владелец и строитель. Он считался воплощением рыцарской храбрости и силы, участвовал во многих турнирах, войнах, в том числе и в Грюнвальдской битве. Погиб бедняга в турецкой неволе, однако перед тем последним походом на османов все золото свое переплавил и отлил из него лебедя и лодочку, сложил в лодочку драгоценные камни — и, привязав к лебедю, пустил плавать по озеру, которое вырыл в подземельях замка. Кто найдет озеро, кто приманит лебедя, тот станет баснословно богат.
— Ах вот что! — разочарованно вздохнула Юлия. — Сказка такая!
— Нет, не сказка! — по-мальчишески обиделся Ржевусский. — Об этом озере мне только вчера рассказала одна дама, она из рода прежних владельцев этого замка и прямая наследница Завиши Черного. Красавица! Правда, есть в ней что-то ведьмовское. И настоящая сангхани: коварная и ненасытная. Я встретил ее здесь неподалеку, и она раскрыла мне тайну, а я в обмен согласился заехать в замок, исполнить ее поручение.
Юлия не могла не восхититься боевой мощью Ржевусского: несомненно, вчера он без устали доказывал этой неведомой сангхани и свои «лучшие чувства», как он выражается, однако же их вполне достало еще и для того, чтобы совершенно уморить Юлию.
— Ты, как я погляжу, взял на себя очень много чужих поручений! Зигмунта, этой дамы, еще кого-то там… Да и генерала Колыски! — усмехнулась она, дивясь в душе легковерности, чтобы не сказать, глупости Ржевусского. — Не боишься одно с другим перепутать?
— На самом деле поручений не так уж много! — лукаво прищурился Ржевусский. — Открою тебе еще одну тайну: я никогда в глаза не видел никакого Колыски! Мне просто посоветовали назвать его имя, потому что Жалекачский был некогда знаком с ним и для порученца своего старого друга ничего не пожалеет. Не думаю, конечно, что он отведет меня в подвал и покажет золотого лебедя, но если его об этом попросишь ты…
— Я?! — так и ахнула Юлия. — Я-а?!
— Ну разумеется! — Ржевусский схватил ее за руку. — Я ведь заметил, как на тебя поглядывал старый развратник! В этом платье ты неотразима, и, уверен, тебе даже не придется его снимать: пану Жалекачскому вполне достаточно будет, если ты просто поднимешь юбку повыше и раздвинешь ножки, чтобы он мог увидеть в разрезе панталон это дивное местечко, которое испокон веков вводит мужчин во грех.
— Только увидеть? — глухо спросила Юлия, не в силах понять, шутит Ржевусский или говорит всерьез — как же можно так вот шутить?!
Он захохотал в ответ:
— Думаю, нет. Думаю, нет! Но ты не бойся: едва ли Жалекачский отважен в близости и способен долго резвиться с женщиной. Орудие его тощее и малоподвижное, сколь я смог разглядеть. Думаю, он мгновенно потеряет способность к соитию, едва лишь коснется женского лона. Однако если ты постараешься, то успеешь у него многое выведать, моя красавица чатрани!
Юлия смотрела на него во все глаза, не постигая стремительности превращения пылкого любовника в расчетливого сутенера. Что же это?! У всех мужчин, ею встреченных, такое пристрастие: превращать женщину в проститутку?! Или он просто безумен? Обезумел от жадности?
— Ты ошибся, — проговорила она медленно, высвобождая свою руку. — Тебе надо было сразу взяться за пани Жалекачскую — и клад уже был бы твоим.
— Не думаю, что эта польская Цирцея хоть что-то знает о таких вещах, — деловито отозвался Ржевусский. — У меня была такая мысль, но, думаю, тебе повезет больше.
— Нет, думаю, не повезет, — отчеканила Юлия, глядя в черные бесстыжие глаза. — Я и пытаться не стану…
— Тогда я к тебе больше не притронусь никогда, — хладнокровно перебил ее Ржевусский и выжидательно уставился на нее. Ей что, следовало зарыдать от ужаса?!
— Да на здоровье, — пожала плечами Юлия и повернулась, чтобы уйти. — Еще и спасибо скажу… — И вскрикнула от боли, потому что Ржевусский схватил ее за плечи и с силой рванул к себе.
— Да как ты смеешь? — Он на миг даже подавился своим хриплым клекотом. — Ты должна сказать, что не перенесешь этого! Что для тебя лучше умереть, чем лишиться моих ласк! Так всегда мне говорили! Я самый лучший! Женщины сходят от меня с ума, потому что я натираю свой член высушенными семенниками черного кота, смешанными с маслом жасмина. — Глаза его повлажнели от искренней, почти мальчишеской гордости. — Женщина не может пожелать после меня другого мужчину, потому что перед тем, как приступить к действию, я кипячу желчь белого зайца с медом и смазываю свое орудие…
— Надо думать, на сей раз ты забыл это сделать, — передернула плечами Юлия, пытаясь высвободиться, но Ржевусский оказался сильнее и, одним рывком свалив ее на пол, вскочил на нее верхом:
— Ты не уйдешь! Я докажу тебе! Ты снова будешь умолять меня! — И, подхватив под колени, он с силой развел в стороны ее ноги, с вожделением уставясь на маленькую золотистую клумбу, видневшуюся в разрезанном шагу панталон, источавшую нежный, соблазнительный аромат…
Юлия едва не задохнулась от ярости. Невозможно было вообразить, что еще полчаса назад она готова была сама изнасиловать этого мужчину, чтобы получить хоть крохи наслаждения. Сейчас он внушал ей только отвращение своим самодовольством хорошо тренированного самца, и она билась из стороны в сторону, пытаясь вырваться. Но сладить с разъяренным Ржевусским было невозможно. Злость его была удесятерена тем, что основной предмет его гордости никак не желал вставать в боевую позицию, а по-прежнему безмятежно спал, какие бы испепеляющие взоры ни бросал на него хозяин. Это было так невыносимо смешно, что Юлия зашлась в истерических судорогах, давясь разом и хохотом, и криком отвращения, — и не сразу смогла опомниться, когда кто-то схватил ее под мышки и, сильно встряхнув, поставил на ноги.
Прошло некоторое время, прежде чем Юлия сквозь туман злых слез разглядела, что Ржевусский, стеная от боли, валяется среди разбросанных шкур, а над ним, словно пышущий огнем дракон, возвышается не кто иной, как разъяренный пан Жалекачский с обнаженной карабелей в руке.
Юлия бросила испуганный взгляд ниже его пояса. Слава Богу, хоть эти штаны были застегнуты!
13 ЗОЛОТОЙ ЛЕБЕДЬ И ЕГО СОКРОВИЩА
— А ну, берите этого обманщика! — мрачно приказал пан Жалекачский. — Да он такой же курьер Колыски, как я — пан Володыевский! [57] Ишь, пся краев! Вздумал обижать даму в моем доме! Истинным дикарем сделался, а ведь сын гетмана! Что творится с миром! Надеюсь, с вами все в порядке, прелестная панна? — Он подал руку Юлии и помог ей встать. — Передаю вас на попечение моей жены, а этого злодея будет ждать примерная кара. Ведите его! — Он зашагал по коридору, а следом волокли ошеломленного и откровенно перепуганного Ржевусского, едва успевшего прикрыть наготу бурнусом. Он что-то выкрикивал по-французски, верно, в свое оправдание, однако его никто не слушал, только какой-то мелкорослый панок не погнушался изрядно ткнуть его под ребро.
— Не кричи, никто не заступится, — посоветовал он почти дружески. — Первое правило этого дома: никогда не порти настроение пану Жалекачскому печальными вестями, потому что у хорошего гостя на первом плане должно быть здоровье его хозяина. Да и, наконец, тебе уже ничего не поможет…
Юлия, очнувшись от внезапности свершившегося, бросилась к окну.
Посреди двора стояли друг против друга полуодетый Ржевусский и пан Жалекачский, поигрывающий карабелею. Точь-в-точь такая же была у «бедуина», да не совсем, на конце ее не было отверстия с продетой насквозь проволокой. Такую штуку Юлия уже видела: когда размахивали саблею, проволока била по лицу противника и не давала подойти поближе.
Вот и теперь Жалекачский наступал, играючи, а Ржевусский неловко пятился. По всему видно было, что он более привык держать в руках кокетливую шпажонку, а не это коварное оружие — то ли турецкое, то ли польское. И все-таки уродился он удал да ловок, а потому, как бы и забыв про свое нелепое одеяние, постепенно освоился с незнакомым оружием и перешел в наступление. При первом же его выпаде пан дракон столь удивился, что замешкался — и рубаха его тут же была вспорота от шеи до пояса.
Даже сквозь толстые стены проник разъяренный рев, и по знаку хозяина толпа прихлебателей завалилась на Ржевусского, а сабля, выбитая из его руки, покатилась, звеня, по замороженному двору.
«Что же вы делаете? — чуть не закричала Юлия. — Все на одного?! Да вы же дворяне, шляхта!»
Но она не сказала ни слова, подавленная стремительностью событий и осознанием: эта дерзость может стать вообще последней дерзостью в ее жизни, ибо пан Жалекачский — царь и бог в своем поместье! Ему человека убить — что чихнуть! Ведь сейчас все, кажется, к этому и шло. А когда толпа снова отхлынула, бурнус Ржевусского был завязан под шеей наподобие савана и стягивал руки покрепче смирительной рубашки. Даже ноги были спутаны — он только и мог, что семенить, подталкиваемый к перепуганному ксендзу, которого в тычки гнали с другого конца двора, а из низенькой дверки подвала выходил, с наслаждением расправляя могучие плечи, длиннорукий приземистый человек, державший в руках… о Господи Иисусе! — топор палача, и при этом зрелище ноги Ржевусского вовсе заплелись, а изо рта вырвался нечеловеческий вопль.
— Да нет, быть того не может! — пробормотала вконец потрясенная Юлия. — Так не бывает! За что?!
Вспомнились высокопарные тосты за воскресший дух старого польского рыцарства, за свободу Речи Посполитой, за польский гонор, за волю и разгул его.
«Какая еще свобода?! — в ужасе подумала Юлия. — Вот она — ваша свобода! Вот воля вашей гордыни и этого несусветного гонора! Разве вам свобода не губительна? Не нужны ли всякому из вас, равно пану и холопу, кнут и острастка?!»
— Ох, ох… — раздался жалобный голос рядом, и, покосившись, Юлия увидела какую-то женщину с залитым слезами лицом, которая, горестно подпершись, смотрела во двор. Юлия вглядывалась какое-то время, прежде чем узнала пани Жалекачскую. Вот теперь никто не дал бы пани Катажине менее лет, чем ей было в действительности. Скорее она походила сейчас на собственную мать… А то и бабушку, и ухищрения искусства красоты, местами обновленные, а местами остававшиеся со вчерашнего дня, ничуть не помогали, ибо штукатурка кое-где потрескалась, кое-где обвалилась, а кое-где была размыта потоками слез. И все-таки, несмотря на смехотворную маску, сейчас дракониха показалась Юлии куда проще и приятнее, ибо ничто не скрывало в ней человечности, а глаза полны были искреннего горя. Она беспрестанно крестилась, перебирая четки, и с губ ее, попеременно с жалостными стонами, слетали слова мольбы за пана Вацлава, такого молодого, такого удалого, такого красивого да пригожего… Ах, Пресвятая Дева, такого стройного и обворожительного!
«Да она же в него влюблена! — вдруг догадалась Юлия. — Она не просто жалеет его и не просто хочет: она влюбилась в него с первого взгляда!»
В это мгновение пани Катажина обернулась к Юлии и обратила на нее полные муки глаза.
— Да чтоб тебе ни дна ни покрышки! Чтоб тебя похоронили на росстанях! — простонала она. — Черт ли принес тебя к нам! Да попадись мне тот проклятый Фелюс, я ему все очи повыдеру! Кабы не привез он тебя сюда, ничего б и не было! — Она резко мотнула головой, указывая во двор. — Через тебя такой… ах, такой… гибнет!
Она захлебнулась рыданиями, и это дало Юлии мгновенную передышку. Впрочем, и самого мгновения достало, чтобы придумать, как можно спасти Ржевусского и обратить ярость пани Жалекачской ему во спасение! Да и себе, если на то пошло!
У нее всегда слезы были близко, а уж теперь, когда всю ее так и трясло от страха, не стоило ни малейшего труда заставить их хлынуть по лицу с той же обильностью, как у пани Катажины.
— Да как у вас только язык поворачивается меня винить?! — прорыдала Юлия. — Да он ко мне и не прикоснулся и пальцем не тронул!
— На-ка, не тронул! — изумленно разомкнула синие, не накрашенные губы пани Жалекачская. — А чего ж ты орала как резаная, всех переполошила?
«Вот именно. Чего ж я орала, коли так?» — всерьез задумалась Юлия — но опять только на миг:
— Оттого, что он хотел меня избить, когда я сказала, что краше вас!
Пани Катажина открыла и закрыла рот; глаза ее в морщинистых веках, лишенные ресниц, изумленно выкатились.
Плохо пришлось бы Юлии, если бы сия высокородная дама стояла поблизости от зеркала! Но, на счастье, ничего подобного рядом не оказалось, а когда последний раз гляделась в волшебное стекло пани Катажина — неведомо. Да и какая разница?! Все равно она видела не себя нынешнюю, а очаровательную резвушку с гладким, словно ягодка, личиком и свежими прелестями, сводившими с ума всех панов без разбору, какой она была, возможно, лет двадцать, а то и тридцать назад!
— Ты краше меня? Ну, знаешь… — Пани высокомерно повела плечами. — Об этом должны судить мужчины. Им виднее!
— Вот он и судил! — заливаясь вполне натуральными слезами отчаяния и страха, выкрикнула Юлия, ослабев от радости, когда поняла, что пани Катажина принимает их за слезы оскорбленного самолюбия. — Он сказал, что не видел дамы прекраснее вас, что одно лишь почтение к приютившему его дому удержало его, чтобы не проникнуть ночью в ваши покои и не молить о любви. Он мечтал затащить вас в свою ванну, да я оказалась там прежде. Клянусь, невзначай! Да видели бы вы, как меч его, на вас нацеленный, опал рядом со мною!
Пани Жалекачская едва не подавилась, а Юлия будто с ледяной, накатанной горки неслась:
— Он говорил, что вы — хастани, а это лучшая из женщин. Самая красивая и желанная для соития. Поступь ее соразмерна, лоно благоуханно, нрав приветлив, а на животе… на животе три складки, которые сводят с ума мужчин!
Одному Богу ведомо, откуда, из каких бездн воображения вывалились эти три складки, но свое дело они сделали: взор пани Катажины алчно запылал, и стало ясно — чтобы заполучить любовника, который называет ее такими словами, она готова на все!
Оставалось только придумать, как это — все…
— Идите во двор! — лихорадочно шептала Юлия. — Умоляйте мужа, он вас послушает!
— Он? Да он на меня и не взглянет, пока не натешится! — фыркнула пани Катажина. — Его сейчас только гром небесный остановит.
Обе глянули в окно и ахнули враз, увидав, что Ржевусский полулежит на камнях, ксендз приткнул ему к разбитым в кровь губам серебряный крест, а палач стоит, играючи помахивая топором, и даже заскорузлая деревянная колода мясника торчит посреди двора. Ой, мясника ли? Не от крови ли человеческой побурела колода сия?..
— Ох, Пресвятая Дева Мария! — Пани Катажина сложила руки и моляще взглянула на Юлию, то ли перепутав ее с Пресвятой Девой, то ли рассудив, что до неба слишком далеко, а эта скаженная близко. — Да придумай же ты что-нибудь! Его ведь сейчас убьют!
Юлия с досады прикусила губу — во рту солоно сделалось — да и вскрикнула не то от боли, не то от внезапного озарения:
— Бегите скорее во двор и кричите, что в голову взбредет, только бы пан Жалекачский на вас взглянул («Может, взглянув, он тут же помрет со страху — тем дело и кончится!» — прошмыгнула лукавая мыслишка), — и Юлия с трудом сдержала неуместный, истерический смешок. — А как поймете, что он вас слушает, скажите, что я украла ключи от подвала и побежала туда искать ваши сокровища.
— Да подвал и так открыт. И какие у нас сокровища?! — простонала пани Катажина. — Разве что бочки вина полны, да и то прокисшее.
— Вы что, не знаете про Завишу Черного, который все свое золото переплавил в лебедя с лодочкой и пустил плавать по подземному озеру, нагрузив лодку драгоценными каменьями?! — возмутилась Юлия.
— Ничего такого не слышала, да ведь это сказки! — отмахнулась пани Катажина. — Никто в них не поверит. Или… не сказки? — спросила она с робкой надеждою, и слезы высохли на ее раскисших щеках от внезапно проснувшейся жадности.
Похоже, она была еще глупее, чем думала Юлия, а коли так, пан Жалекачский тоже клюнет, не может не клюнуть на эту приманку.
— Чепуха! Полнейшая! — воздела руки Юлия. — Это просто для того, чтобы спасти Ржевусского. Смотрите! — закричала она панически. — Смотрите! Его уже волокут к плахе! Если вы промедлите… если еще мгновение…
Ее трясло как в лихорадке, потому что, кажется, алчность и глупость превозмогли в Жалекачской все прочие чувства, даже похотливость. Несказанная красота Ржевусского явно померкла в блеске воображаемых сокровищ, и Юлия всерьез испугалась, что загубила все дело своими россказнями. Она в ярости вонзила ногти в ладони — и снова боль пришла на помощь.
— Господи, какой мог быть любовник!.. — прошептала она как бы в забытьи. — Видели бы вы его… его… — мучительно подбирая словечки поизящнее, она развела руки, словно рыбак, выхваляющий сорвавшуюся с крючка рыбу, и древнее обозначение мужского орудия послушно выскочило из глубин памяти: — У него вот такой уд! Ну… ну вот такой, — Юлия слегка сузила ладони, поглядела на обозначаемое расстояние с сомнением и еще немножко его уменьшила: — Ну вот такой, точно!