Постель приманчиво белела сквозь тьму, и ей отчаянно захотелось забраться в нее, укрыться с головой, уснуть, и спать так крепко, чтобы к утру избыть кошмары, клубившиеся вокруг нее с того самого летнего дня, когда в «Вейской каве» она впервые встретила Адама, и до сегодняшней ночи, когда он зачем-то появился в русском лазарете.
Ибо этот «служивый» в оборванной штатской одежде, опирающийся на самодельный костыль, с потным, заросшим, измученным лицом, был не кто иной, как Адам, и в этом Юлия была уверена так же, как в том, что стоит сейчас в пропахшей карболкою темноте, прижав к груди руки, словно пытаясь унять стук обезумевшего сердца.
* * *Она узнала его с первого взгляда, но не прежняя светлая, восторженная влюбленность, не последующее отвращение и страх владели сейчас ее душою — нет, один только страх и недоумение: зачем он пришел? Как посмел? Или он тоже в русской армии?! Эк их разобрало, ляхов: все подались в перебежчики!
Ее размышления прервала чья-то торопливая поступь в коридоре, и Юлия приникла ухом к двери.
— А ты чего шастаешь? — опять голос Павлина. — Доктор на него, понимаешь, не надышится, пылинки с него сдувает, а он, гляди… Куда? Какой тебе нужник? Да я тебе поганое ведро подам, ужо погоди! — ворчал Павлин на кого-то из раненых, верно, прежде времени поднявшегося после операции. — Нет, там же новый обоз. Так, забрел один… учитель, поляк, из соседней деревни. Ему, говорит, еще неделю назад ногу шальною пулею зацепило, а теперь загнило все. Там такие кровавые тряпки присохли, что доктору резать придется. Я ему покуда молочка принесу, а ты поди ложись, ложись. Вот скажу доктору-то! Угомону на вас нету! — и, добродушно ворча, Павлин побрел по коридору, гоня перед собой непослушника, а Юлия наконец-то смогла перевести дыхание.
Учитель, значит. Поляк! Ну что ж, Адам ведь знал всего какой-нибудь десяток русских слов, поэтому ему бесполезно было и пытаться выдать себя за русского солдата. Хорошо придумано! Учитель пришел за помощью в русский лазарет, как многие из мирных жителей, раненных случайно или заболевших. Можно не сомневаться! Павлин, воротясь с молоком, не найдет «учителя» в приемной: тот, улучив минуту, сразу прошмыгнет туда, куда он безуспешно пытался забраться через окно: в палату Зигмунта.
Юлия выскользнула за дверь и бесшумно полетела по коридору, оглядываясь на приоткрытую дверь приемного покоя. У нее были считанные секунды опередить Адама и раньше него проскользнуть в комнату Зигмунта. Там можно спрятаться за занавескою и все услышать, весь их разговор! Значит, те, кто послал сюда Зигмунта, устали ждать, пока он подаст о себе знак, и направили к нему человека на связь… А может быть, он забыл и о своих предательских замыслах — точно так же, как о ней? Она едва не зарыдала в голос, наконец-то осознав, что все эти дни в ее душе жила затаенная надежда на порядочность, искренность Зигмунта, на то, что на нем нет греха предательства, а Ванда ошиблась… Теперь эта надежда исчезла, причинив Юлии новую невыносимую боль. Она оглянулась еще раз… И шмыгнула в палату Зигмунта.
Длинные полосы лунного света тянулись из окна, ярко сменяясь густой тенью. Юлия постояла мгновение, вглядываясь в очертания неподвижных тел, и, нашарив занавеску, проскользнула в закуток, где лежали чистые халаты докторов, санитаров и прочая медицинская справа.
Она споткнулась, наступила на что-то твердое, подскочившее под ее ногой, отпрянула, услышав короткий стон, но тут же была схвачена чьими-то сильными руками и так втиснута лицом во что-то мягкое, что не могла ни видеть, ни кричать.
* * *Первая и самая ужасная мысль была, что ее опередил Адам, но это было невозможно, и она это прекрасно понимала. Потом мелькнула догадка, что Виктор Петрович пришел переодеться после операции, а Юлию схватил, чтоб не шумела и не беспокоила обитателей палат. Это, конечно, было бы замечательно, окажись правдой: Юлия была бы не наедине с врагами, а главное, не она — другой стал бы свидетелем предательства, не она — другой открыл бы злодейские умыслы Сокольского! Но в одно мгновение ока Юлия поняла, что ошиблась: Корольков очень худой, просто тощий — у этого же человека широкая грудь, крутые плечи, а руки — у них мертвая хватка… Юлия все-таки попыталась вырваться, да напрасно: развернув ее спиною к себе и локтем прижав голову так, что она не могла пошевелиться, не рискуя сломать шею, он зажал ее кисти в другой руке и, не выпуская их, осторожно сдвинул занавеску, через которую они оба могли видеть каморку, топчаны со смутно различимыми на них фигурами спящих, — и фигуру, бесшумно проскользнувшую в дверь.
Незнакомец крепко прижался к голове Юлии своим твердым подбородком, и его с трудом сдерживаемое, горячее дыхание ерошило ей волосы. Она мимолетно удивилась, почему он так тяжело дышит, словно их короткое сражение его совсем лишило сил, но тут же обо всем забыла, наблюдая за Адамом.
Конечно, он не знал, что на второй кровати человек лежит в глубоком беспамятстве, иначе не осторожничал бы так: подкрался к штабс-капитану, слегка отогнул краешек одеяла, вгляделся в смутном лунном свете в его лицо, кивнул, обнаружив там другого, сделал два шага на цыпочках к постели Зигмунта и замер над нею в настороженной позе.
Вот сейчас он протянет руку, коснется плеча, спящий проснется, они с Адамом обменяются несколькими торопливыми фразами — и тот уйдет, как пришел, оставив Зигмунта продолжать шпионить у русских, оставив Юлию и того, другого человека, свидетелями лжи и предательства. И короткое, отчаянное рыдание вдруг сотрясло Юлию от лютой обиды на судьбу, которая крепче цепей приковала ее к человеку бесчестному, недостойному, сперва вынудив бросить к его ногам первую страсть, а потом сделаться молчаливой свидетельницей гнусной измены. Слезы хлынули из глаз, затуманив все вокруг, и движения Адама показались ей какими-то расплывчатыми, нереальными: она словно бы во сне видела, как он что-то достает из-за пазухи, как замахивается, как сверкает в блеклом лунном луче лезвие… и медленно-медленно опускается, пронзая одеяло вместе с человеком, свернувшимся под ним.
Короткий вопль отчаянного ужаса взорвал тишину, и Юлия не сразу сообразила, что это ее крик… А рука незнакомца больше не зажимает ей рот. Он вообще больше не держал ее — одним неслышным броском оказался рядом с Адамом, обрушил тому на голову его же костыль, прислоненный к топчану, — звук удара показался Юлии столь же оглушительным, как ее крик… Адам рухнул. Незнакомец покачнулся, будто сраженный незримой пулею, ноги его подогнулись, он попытался схватиться за стену — и рухнул рядом с Адамом.
В коридоре послышались встревоженные голоса, распахнулись двери, вбежали со свечами Виктор Петрович, Павлин, еще какие-то люди…
Наконец-то оцепенение, сковавшее Юлию, прошло. Она выскочила из своего закутка, выхватила из рук Павлина свечку и ринулась к постели Зигмунта.
Нож торчал в спящем по самую рукоятку, и новый страшный вопль Юлии заставил мужчин испуганно замереть. Она рванула шинель — и прижала руки к груди, выронив свечу, когда увидела на подушке не мертвое лицо Зигмунта, а комок какого-то тряпья.
Да и вся пронзенная Адамом «фигура» была не чем иным, как куклой из одеял и запасных докторских халатов.
Подбежал Павлин и торопливо захлопал по постели, затлевшей от уроненной свечки. Запах гари уже поплыл по комнате, а Юлия стояла столбом, пустыми глазами глядя то на постель Зигмунта, то на Виктора Петровича, подбежавшего к ней. Он шевелил губами, верно, говоря что-то, спрашивая, — Юлия не слышала ни звука.
Она схватила руку Виктора Петровича, державшего трехсвечник, и пригнула ее низко, к двум неподвижно лежащим телам.
Зрелище лица Адама — искаженного недоумением, болью, залитого кровью… Это зрелище не вызвало в ней ни малейшего трепета. Но когда осторожно перевернула тело незнакомца… Почему? Она ведь знала, кого увидит! — когда осторожно перевернула недвижимое тело Зигмунта и вгляделась в безжизненные черты, слезы хлынули у нее из глаз. Причитая и всхлипывая, Юлия припала к нему, обняла, быстро, мелко целуя ненаглядное, похолодевшее лицо, что-то шепча бессвязно, и громом небесным показался внезапно прорвавшийся сквозь ее оцепенение изумленный голос Королькова:
— Да пойму ли я, что все это значит, черт возьми?!
Если бы кто-то смог объяснить это и Юлии…
22 ОДНА СВЕЧА
Итоги сего сражения были таковы: один живой и один убитый. Зигмунт просто лишился чувств от слабости, приступ коей последовал за взрывом сил, однако от сего взрыва Адаму досталось крепко… Но никто об убитом не скорбел: он ведь и сам явился, чтобы убить, так что всего лишь получил свое. Потом выяснилось, что Зигмунт именно этой ночью первый раз попробовал пройтись, но, идучи мимо приемной комнаты, увидел Адама Коханьского, своего старого знакомца, заскорузлые от крови повязки которого осматривал Павлин, так что Адам был хорошо освещен. Зигмунт его вмиг узнал, а услышав историю об учителе, заподозрил неладное, тем паче, что у него были все основания ждать отмщения поляков. Он и не сомневался, что Адам будет его искать, затаился, решил выждать, и уже известно, чем все завершилось.
Все это Юлия узнала от Королькова, иногда заходившего в комнатку, куда она сама себя добровольно заточила, подвергнув суровому наказанию: непрестанному щипанью корпии. Добродушному Виктору Петровичу Юлия могла наплести семь верст до небес: мол, зашла проведать больных, невзначай заглянула за шторку — ну и так далее. Но потом, когда она вспомнила, с каким отчаянием рыдала, тормоша бесчувственного Зигмунта, у нее язык начинал заплетаться и не находилось ни единого вразумительного слова для объяснения. «Испугалась за господина Сокольского — все-таки он мой спаситель«, — наконец-то вымучила она приличный довод, но ничуть не удивилась тому, что доктор Корольков глядит с недоверием, задумчиво разминая пальцы и ничего не говоря в ответ. Может быть, он вспоминал, как Юлия покрывала поцелуями лицо Зигмунта? Это мало напоминало обычную признательность! Множество вопросов хотел бы задать Корольков этой красавице, которая его, несомненно, дурачила, однако не мог решиться. Зигмунт тоже был сейчас не в том состоянии, чтобы у него что-нибудь выспрашивать, да и сомневался Корольков, что получил бы от него откровенное объяснение, хоть доктор и больной были теперь приятелями. «В любви нет друзей — есть только соперники», — размышлял Корольков и тихонько вздыхал, хороня свои несбывшиеся надежды и поглядывая на Юлию уже больше сочувственно, чем недоверчиво, подозревая истину — и стыдясь своих подозрений. Впрочем, его осуждение или одобрение слишком мало значило для Юлии.
Хорошо было одно: Зигмунт в ее глазах очистил себя от обвинений в предательстве, а значит, отпала необходимость в ее непрестанном за ним слежении. Теперь можно было отыскать отца, написать ему, уехать отсюда!
Уехать… И постараться все забыть.
Юлия даже начала писать к отцу, да застряла на полдороге: слишком многое приходилось объяснять. Нет, лучше просто сообщить: я жива и здорова, а там радость встречи затуманит отцу голову, он ни о чем и не спросит. Главное, поскорее уехать к матушке, а уж ей-то, пожалуй, Юлия сможет хоть что-то рассказать о своих приключениях. И то — самую малость!
Так она решила. Но судьба, как всегда, распорядилась иначе.
Однажды Юлия, по обычаю, сидела и щипала злосчастную корпию, и пришел за очередной охапкою Павлин, но вместо того, чтобы забрать ее и идти восвояси, вдруг встал в дверях, глядя на Юлию с откровенным любопытством и с каким-то даже почтительным страхом, словно выискивая в ее лице какие-то новые черты.
«Может, у меня третий глаз открылся?» — зло подумала Юлия, но тут Павлин, стушевавшись под ее сердитым взглядом, выскочил за дверь, и до Юлии долетел его возбужденный шепоток:
— Разрази меня гром — она! Наша барышня!
Речь явно шла о ней. И что же такое приключилось, ради чего Павлин соглашался подвергнуться каре Ильи Пророка?!
Любопытство одолело Юлию и наконец вынудило ее скинуть с колен ветошь и тихонько выйти в коридор.
Все наиглавнейшие события в лазарете так или иначе сосредоточивались вокруг доктора Королькова, а потому Юлия пошла его искать и скоро услышала сердитый и громкий голос Виктора Петровича, доносящийся из приемной:
— А я вам говорю, что это ошибка! Дама, похожая на описываемую вами, действительно живет при лазарете, однако это не может быть она!
— Как, вы говорите, ее фамилия? — перебил Королькова голос, пригвоздивший Юлию к полу покрепче вышеназванных стрел. Она невольно схватилась за дверь, чтобы не упасть.
— Белыш! — воскликнул Корольков, и тот, второй голос задумчиво протянул:
— Все это более чем странно, хотя… Это она, я уверен! Позвольте мне хотя бы взглянуть на нее, господин доктор. Ваше упрямство кажется мне необъяснимым.
— Извольте, ваше превосходительство, — сердито буркнул Корольков, — но это не она, это…
— Юлия! — воскликнул его собеседник, метнувшись к двери, которая предательски поддалась под задрожавшей рукой. — Юлька! Вот ты где!
Корольков всплеснул руками, уставясь на Юлию, появившуюся в дверях. У него еще мелькнула надежда, потому что Юлия не кинулась со всех ног к упрямому генералу, а стояла неподвижно, часто дыша, но вот она прижала к глазам кулачки и тихонько всхлипнула, будто провинившаяся девочка, которая пришла просить прощения, но боится, что ее накажут. И Виктор Петрович понял, что это он, а не генерал, ошибался, что это он хватался за соломинку, и Юлия теперь потеряна для него вся, а не только ее сердце, которое он давно уже оставил надежду завоевать.
* * *— А мама? Где мама? — первым делом спросила Юлия, когда отец наконец-то поймал ее за руку, притянул к себе, обнял…
— Она в безопасности, но вся измучилась по тебе. Как можно было заставить нас так страдать?!
— Клянусь, я была в опасности! — начала горячо оправдываться Юлия, но тут же пожалела о своих словах, увидав, какое лицо сделалось у отца. — Нет. Все позади, все избылось! — Она схватила его руку, покрыла поцелуями. — Я имела в виду, что неоткуда, не с кем было подать о себе знака, да и куда? Когда вернулась в Варшаву и увидела наш разоренный дом… — У нее перехватило горло от воспоминаний о том, как протискивалась под острыми осколками разбитых окон, как висела на плюще, как бежала мимо горящего комиссариата, и черная, словно китайская тень, фигура бискупа осеняла широким католическим крестом воцарившийся кругом кошмар.
— Но когда ты уже добралась до наших, — осторожно напомнил отец, поглаживая ее вздрагивающую голову, — ты должна была подать нам весть! Ты должна была знать, что я в войсках! Страшно подумать, сколько бы мы еще мучились в неизвестности, когда б не это письмо?!
Юлия, откинувшись, непонимающе взглянула на него.
— Не притворяйся, — усмехнулся князь Никита, — ты ведь и сама все время думаешь, откуда я узнал, где тебя искать!
Юлия быстро опустила ресницы. Ничего себе! Отец и прежде видел ее насквозь. Пожалуй, придется всерьез постараться, чтобы надежно скрыть от него все те переломы, трещины, ссадины и раны, которые оставили последние полгода в ее душе.
Но письмо! Кто его написал? Первой мыслью почему-то было — Виктор Петрович. Но тут же вспомнилось, с каким безнадежным упорством он пытался уверить отца, что в лазарете живет не Юлия Аргамакова, а Юлия Белыш.
Она с опаской глянула на отца и поняла — опасаться есть чего: князь Никита Ильич и прежде был востер, ну а если дело шло о дочери, да еще о заблудшей дочери… Он не только видел Юлию насквозь, но и слышал ее мысли!
— Белыш… — произнес он, ловя взгляд дочери и цепко держа его в прищуре своих светлых, зеленоватых, проницательных глаз. — Рад, что ты столь хорошо запомнила эту фамилию!
Юлия стояла как под прицелом. И думать нечего открыть отцу всю правду, а все же его догадливость должна иметь предел! Хватит с него пока что обиды на дочь, из каких-то пустых причин скрывавшую истинное имя-звание и отдалявшую встречу с отцом. Ничего, сейчас минует первая сердитая вспышка — и князь отойдет, поуспокоится, а Юлия тем временем что-нибудь уж измыслит в свое оправдание…
Пустая надежда! Он не дал ей такой возможности!
— Не стану говорить, сколь горько мне было осознать, что ты причинила тревоги мне и княгине, матушке твоей, лишь из склонности к авантюрам, — проговорил генерал, отводя взор от Юлии, но легче той стало лишь на мгновение: слова отца были похлестче пощечин. — Знаю: судьба родителей — страдание за детей своих. Ты у нас одна, ты свет очей наших, и каковую стезю ты бы ни выбрала, наша забота — беречь тебя и охранять! Но, верно, пришло время, когда наших сил на сие хватать не будет, стало быть…
Он помедлил, как бы набираясь духу, и Юлия подняла на него глаза с таким беспомощным, тревожным выражением, что князь едва не махнул рукой на всю затею. Она ему с самого начала казалась чересчур уж рискованной и даже театральной; будь его воля, он бы все открыл дочери, но Юлия вышла из его доверия, да и слишком она была своевольна, чтобы уметь трезво мыслить! К тому же князь не мог, не считал себя вправе отказать сыну человека, спасшего ему жизнь. Да и вообще, много тут сошлось причин, по которым он был принужден продолжать в том же тоне, нет, в тоне все более непререкаемом!
— …а стало быть, надобно, чтобы другой человек принял на себя об тебе заботу и опеку, коя ему будет положена судьбою.
— Как это? — пролепетала Юлия совсем по-детски, и князь, вовсе осерчав, воскликнул:
— Как? А вот знай, как: замуж пойдешь! Молчать! — рявкнул он, хотя Юлия не только не издала ни звука, но и, кажется, дышать перестала. — Я, глядишь, и поколебался бы, да ты сама себе судьбу накликала. Замуж пойдешь за Сашку Белыша, помнишь такого? Да что спрашивать! И ни слова я не желаю слышать! — Князь опять топнул об пол, то ли желая устрашить дочь, то ли себя подстрекая. — Мне стеречь тебя теперь недосуг, но все ж надеюсь, ты не станешь позорить отца, исполнишь данное слово. Белыш теперь тоже в войсках, недалеко отсюда. Он уже осведомлен и о спасении твоем, и о моем решении. И всецело с ним согласен. День, много — два ему на дорогу, а там… Под венец! Немедля! Отправитесь в Госпожинское — там полк стоит. Вот, душенька моя, полковой священник вас и окрутит. Ничего! — выставил князь вперед ладонь, стоило Юлии шевельнуться. — Не все ему умирающих да покойников соборовать, надеюсь, венчать еще не разучился!