— Баська, а ну-ка понюхай, что в бочонке, — приказала Юлия. — Как тебе покажется эта гадость?
Баська неуклюже обернулась, шаря вокруг единственным глазом, и переспросила:
— Чего изволите?
— Да бочонок же! — нетерпеливо повторила Юлия. — С вином! Где он?
Баська испуганно замотала головой:
— Я не брала, вот как Бог свят!
— Да я и не думала на тебя, — с досадой отмахнулась Юлия. — Когда мы с тобой пошли ко мне, он вот здесь стоял! — Она стукнула кулаком по столу. — А, понятно! Его, верно, грабитель утащил. Ну… ну и на здоровье! Дай Бог ему поскорее хлебнуть сего зелья! — Она злорадно засмеялась, но тут же удивленно уставилась на Баську, которая вдруг начала креститься, да так размашисто и торопливо, словно отгоняла не чертей, а мух:
— Ты чего?
— Ой, пани, ясная пани! — дребезжаще прошептала Баська, кособоча голову, чтобы взглянуть на Юлию зрячим глазом. — Ой, пани! А кабы вы… кабы вы…
— Да полно тебе солому жевать! — вспыхнула Юлия. — Если бы да кабы — во рту бы выросли грибы! Говори толком!
Но Баська все крестилась да крестилась, с ужасом выпялив на Юлию глаз, и не проронила более ни слова, предоставив ей самой додумывать, что могло статься, кабы она и впрямь хлебнула сего вина…
25 БАННЫЙ МОРОК
Замолвить доброе слово за Баську Юлии привелось куда раньше, чем она предполагала. На другой день после ночных происшествий, ближе к закату, к ней явился штабс-капитан Добряков. Юлия видела его еще прежде, в Варшаве, но коротко знакомы они не были. Теперь же она знала только, что Добряков — один из адъютантов фельдмаршала Дибича, вчера разместившего свою ставку в Клешеве, как и предсказывал Зигмунт. Добряков принес письмо от князя Никиты (Юлия еле удержалась, чтобы тут же не сломать печать, не впиться взглядом в знакомые, наклонные острые строчки) — в качестве рекомендации, поскольку главным делом его оказалось просить Юлию отпустить свою кухарку в услужение к главнокомандующему.
— Поверите ль, сударыня, — устало признался Добряков, — я с ног сбился, обходя дома и уговаривая женщин пойти в дом фельдмаршала! Его высокопревосходительство чистоплотен, как кошка, а потому с юности не терпит при себе мужской обслуги. Дом, в котором мы стали, запущен донельзя, хоть и весьма удобен своим расположением. Денщики вымыли, вычистили, что могли, но его высокопревосходительство чувствует себя неуютно. Повар у него свой, еще с Балканской кампании, но та рубанина, которую он подает, чрезвычайно тяжела для желудка. Подобно Фридриху Великому, главнокомандующий любит хороший стол, но сейчас ему приходится есть всухомятку, не вовремя. Его высокопревосходительство часто страдает… — Добряков деликатно повел бровями. — Поверьте, графиня, я прошу как о милости…
Он едва ли не моляще вглядывался в лицо Юлии, а ее в тот миг занимало лишь то, что ее впервые назвали по титулу мужа — графинею, а не княжной, как прежде. И отец надписал свое письмо так же: «Графине Белыш-Сокольской…»
— Да! — встряхнулась она. — Так вы говорите, здешние женщины отказываются? Но почему? И разве вы не можете им приказать?
— Ну не под ружьем же их вести? — пожал плечами Добряков. — Воевать с женщинами!.. Они стоят на своем неколебимо, и у меня сложилось впечатление, будто они чего-то боятся. Какой-то могилы или кого-то из могилы.
— Привидения? Вурдалака? Упыря? — расширила глаза Юлия в предвкушении чего-то необычайного.
— Да вы надо мной смеетесь! — надулся, как мальчик, Добряков. — Лучше скажите: кухарка ваша — она какова?
— Готовит отменно, — честно сказала Юлия. — К тому же я ей кое-чем обязана. Только вы ее не захотите, — сочла нужным предупредить она.
— А что такое? — насторожился Добряков.
— Да… — Юлия замялась. — Ну сами увидите.
Позвали Баську, и тут Юлия испытала небольшое потрясение. Конечно, повязка по-прежнему прикрывала глаз; вдобавок, еще одна поддерживала челюсть («Зубы ноют!» — страдальчески промычала Баська), однако платочек, укутывающий ее голову, оказался белоснежным, а пестрядинное чистенькое платьице облегало фигуру, которую под прежними лохмотьями невозможно было и предположить. Словом, вид у Баськи, особенно если не глядеть на лицо, которое, впрочем, она по обычаю держала потупленным, был вполне респектабельным, и Добряков вздохнул с явным облегчением.
— Пойдешь со мной, — сказал он приветливо. — Будешь служить на кухне его высокопревосходительства.
— А барыня… барыня что скажут? — проблеяла Баська еще более косноязычно, чем всегда.
— Делать нечего, — ответила Юлия. — Я тебе заплачу, да и там не оставят внакладе.
— Фельдмаршал щедр с прислугою, — подтвердил Добряков, и Баська в ответ промычала что-то радостное, комкая край передника.
Юлия еще хотела сказать, что очень ей признательна за вчерашнюю храбрость, но при Добрякове говорить об этом почему-то не хотелось, так что она лишь расплатилась с Баською весьма щедро, а затем та в два счета собрала свой сундучок и пошла вслед за Добряковым к просторному дому в полугоре, где остановился главнокомандующий. А Юлия тотчас забыла и о ней, и о Добрякове, и о Дибиче, распечатав кругом исписанный листок — письмо отца.
«Ненаглядная моя дочь! — писал князь Никита. — Спешу тебе сообщить, что известие о нашей встрече и о последующих событиях уже отправлено твоей матушке, и в самом скором времени ты получишь от нее весточку. Мне, разумеется, было бы спокойнее, чтобы ты и сама теперь же отправилась в Любавино. Все-таки война, и беспокойство о тебе терзает меня непрестанно. Множество добрых людей погибло, и враг еще не сокрушен, хотя успехи наши на всех фронтах неоспоримы, и скорое взятие Варшавы неизбежно. Пламенная во всех русских любовь к Отечеству произвести может чудеса. Скажу, повторяя великого Державина: «О Росс, о род великодушный, о твердокаменная грудь!»
Я встретился с твоим супругом и постарался убедить его в том, что тебе лучше уехать в Россию, а не жить на биваках, тем паче, что видитесь вы крайне редко. Александр Иванович обещал подумать и намерен в самое ближайшее время, а точнее, 28 числа сего месяца, ежели не произойдет непредвиденного, наведать тебя, чтобы обсудить ваши намерения…»
Тут Юлия даже лоб наморщила, пытаясь уразуметь, кто такой Александр Иваныч, но потом вспомнила роковые слова: «Венчается раб Божий Александр-Сигизмунд рабе Божией Юлии…» и сердито покачала головой. Для нее он всегда останется только Зигмунтом, и по-прежнему в том имени — свист клинка, извлекаемого из ножен, и ни звука нежности.
«Полагаю, ты и посейчас еще пребываешь в недоумении относительно моей суровости и поспешности в вопросах твоего брака, — читала она далее и от всей души соглашалась с отцом. — Я никогда не доверял бумаге, а потому и сейчас не стану объясняться, но ты, зная мою всегдашнюю к тебе родительскую любовь, должна верить: все, что я совершал, я совершал из любви к тебе, моя дорогая, единственная дочь! Ты отрада моего сердца, счастье твое для меня превыше всех благ мира! Твое и твоей матушки! Жизнь есть нагромождение роковых недоразумений, которые частенько отвращают друг от друга любящие сердца, а посему души, созданные друг для друга, соединяются, увы, так редко! Мы с твоим нареченным женихом сделали все, что было в наших силах, дабы ты миновала горькую юдоль потерянного счастья.
Но пора проститься. Как ни много сказано, истинный смысл свершившегося способна приоткрыть тебе лишь сама жизнь — и время, кое всех усмиряет. Помни, кто отныне твой заступник, и не выходи из его воли! Сие будет лишь ко благу! Да пребудут с тобой мои благословения! Защити Бог Отечество — и тебя! Твой любящий отец князь Никита Аргамаков.
P. S. Не передаю поклонов графу Александру, ибо надеюсь сам свидеться с ним в самое скорое время».
«И в очередной раз дать ему убедить меня, что я действовал исключительно для счастья моей ненаглядной дочери», — сложив письмо, мысленно докончила Юлия.
Да, крепко обратил Зигмунт отца в свою веру! Бог им обоим судья! Сделанного уж не воротишь, но что, интересно, сказал бы рассудительный князь Никита, узнав о поношенном платье, присланном в подарок, о вине, после коего Антоша все еще валяется пластом, полубесчувственный?
И Юлия вновь представила, что случилось бы, когда б она «не вышла из воли» супруга, а приняла его подарки? Она видела, как лежит, облаченная в это злополучное платье, погруженная в крепкий сон, не видя, не зная о злодеях, явившихся ночью… Не чувствуя ничего, вполне покорная надругательству и даже убийству!
Что произошло? Роковая случайность? Одно из тех недоразумений, которые, по словам отца, губят людские жизни? Или чей-то злобный умысел? В случившемся было что-то нарочитое, почти театральное, дешевое! Юлию передернуло, будто по руке таракан пробежал, мелко перебирая лапками.
Она подошла к окну. Запущенный сад с трех сторон окружал дом. Ветки малины, свободно раскинувшиеся в тенистой прохладе сада, уже усыпанные тугой зеленой завязью, врывались в открытые окна.
Сквозь частые деревья сквозила черная покосившаяся банька, дальше стояла изгородь, позади тянулись поля ржи и овса. За ними шел лес. В стороне светился глубокий Нарев. Настала вечерняя заря, и Юлии было слышно, как гонят домой скотину: пастух играл на рожке, хлопал бичом; рыжеватое облачко вилось над тем краем сада, где он соприкасался с улицей: коровы да козы поднимали пыль. Говор, шаги, клохтанье кур, собачий лай долетели до Юлии — и вдруг все затихло, только слышался в воздухе неопределенный шорох, как бы дыхание природы. На небе пылала заря, и Нарев сверкал в заходящем солнце, как золотисто-пурпурный плат.
Юлия стояла недвижимо. Какой мир, какая тишь! Ничто не заботит эту красоту, величаво отходящую ко сну: ни война, ни холера, бродящая из села в село, вспыхивающая то в польской, то в русской армии, ни эти самые «недоразумения»… Юлия все глядела в сгустившуюся тьму, все слушала тишину, и скоро ее, как и уснувшую округу, уже ничего не тревожило… Кроме одной фразы из письма отца: «…и намерен в самое ближайшее время, а точнее, 28 числа сего месяца, наведать тебя…»
28 мая наступало послезавтра. Что ж, получается, что послезавтра приедет Зигмунт?!
* * *«Ежели не произойдет ничего непредвиденного», — вот что еще было в письме отца. Понятно — ведь Зигмунт в войске и неволен в себе. Однако Юлия гнала от себя эту мысль, когда на другой день с самого утра начала, а на следующий день продолжала мыть, чистить, обметать паутину в своем доме, готовя его к приезду супруга. Отродясь ей не приходилось делать ничего подобного, однако отсутствие сноровки с лихвой возмещалось усердием.
Она и сама не знала, с чего так убивается?! Не для того же, чтобы порадовать Зигмунта, вот еще! Но нестерпимо было для ее гордости, ежели бы он застал ее в пыли и беспорядке, обиженную и униженную! Она должна была встретить его победительницей, хотя какая уж победа в том, чтобы стекла сверкали, пол был выскоблен добела, а кругом стояли в кувшинах полевые цветы, Юлия и сама толком не понимала. Она знала только, что это нужно, нужно!.. И как вставала с рассветом, так и не присаживалась ни разу, потому что от Антоши по-прежнему пользы было мало. Юлия отправила его топить баню — он ушел на подгибающихся ногах и приполз часа через два, чтобы заплетающимся языком сообщить, что баня вовсе обрушилась, и он там лишь «угорел попусту».
Юлия, которая все это время довольствовалась мытьем на кухне, в лоханях, едва не зарыдала от разочарования. Ей так хотелось вволю попариться и промыть волосы до скрипа, до золотого игривого блеска! Так хотелось!.. Она с изумлением призналась себе, что весь этот сабантуй затеяла лишь для того, чтобы создать приличную рамку для своей красоты, которую вернет себе после купанья в травяных душистых отварах! Чтобы предстать перед Зигмунтом прекрасной, неотразимой, душистой, прельстительной!.. Она хотела соблазнить его, наконец-то призналась себе Юлия — и так почему-то расстроилась этому открытию, что не бросила уборку лишь потому, что ничего никогда не делала наполовину. Однако ей надо же было с кем-то расквитаться за свою слабость перед этой несусветной любовью! Под рукой оказался зеленоватый Антоша, по вине которого Юлия теперь не встретит мужа несказанной красавицей, а потому она с наслаждением прогнала денщика с глаз долой, наказав лучше не попадаться барину. Антоша, который до смерти боялся хозяина и знал, что грех — на нем, счел себя не обиженным, а даже счастливым, и убрался Бог весть куда так скоро, как только несли его подгибающиеся ноги. Юлия же с остервенением завершила уборку, а когда взглянула на себя в зеркало, поняла, что лучше утопиться в реке, чем появиться в таком виде перед Зигмунтом.
На счастье пришла молочница, пани Зофья, которая была еще поутру и с охотою взялась сварить для «пана барина» щи (поразить мужа своим поварским искусством Юлия бы очень хотела, но решила не рисковать). Зофья притащила горшок со щами, засунула в печь — допревать, развязала узел с добрым окороком, караваем, маслом и яйцами вкрутую, выкатила на стол десяток прошлогодних еще, привялых яблок и, отдышавшись, спросила, отчего так грустна ясная пани в столь счастливый день.
Ясная пани поведала добродушной польке свою печаль — и…
— Да Боже ж мой! — воскликнула Зофья, хлопнув себя по сдобным бокам. — Да этому горю я вот как помогу! В два счета! Мы нынче как раз топили с утра баню, жару еще и теперь довольно. О любую пору, как будет угодно пани, милости прошу, окажите честь! Я и щелоку приготовлю, и мыльце у меня есть маленькое — от старых времен. Милости прошу!
Вот так и вышло, что уже в сумерки, разделавшись, наконец-то, с хозяйством, Юлия пробежала с узелком под мышкой через сад пани Зофьи, заросший беленой, крапивой да куриной слепотой, и затворила за собою дверь баньки.
* * *Бог ты мой! Да она ведь чуть ли не год не мылась в бане — все ванны да какие-то чаны, да жалкие лохани, ну а в такой, черной — вообще с тех предавних времен, когда как-то раз упросила няньку Богуславу взять ее с собой попариться! И как всегда при воспоминании о Богуславе сердце так заболело, так начала угрызать совесть, что она даже губу прикусила! Каков ни страшен был Яцек, он для старухи оставался единственной родней, а она-то что сделала для своей любимой няньки! Дай Бог, чтобы Богуслава не возвращалась в мятежную Варшаву и не узнала!.. Никогда не узнала! И в очередной раз подумала Юлия, что ей не за что укорять мужа: они квиты! Они воистину два сапога пара в своем нерассуждающем стремлении сметать с пути все преграды… Нет, надо все начинать сначала, с новой, чистой страницы! Такой же чистой, какой вскоре будет и она сама!
Обмылочек пани Зофьи и впрямь лежал здесь с весьма старых времен, может, с последнего раздела Польши, такой он был заскорузлый, засохший, неподатливый. Юлия всю себя исцарапала, пока он не стал пригоден к делу. Но скоро она сделалась розовая и благоухающая, волосы скрипели от чистоты, а душа словно бы тоже отмылась и открылась надежде на счастье. Юлия чувствовала себя, как невеста накануне первой брачной ночи, а потом смущенно подумала, что нынче и впрямь может сбыться у них с Зигмунтом ночь счастья. У нее пересохли губы, когда она представила, как это будет — целовать его, желать его, отдаваться ему. Ладони запылали, вспомнив мраморное, теплое, шелковистое совершенство его тела, и она решила, что сегодня в их спальне не будет обманщицы-тьмы. Юлия зажжет все до одной свечи и будет смотреть в глаза своего любимого, увидит его красоту и мужскую мощь и вдоволь наглядится и нацелует его заветное, сладостное орудие, прежде чем оно войдет в ее тело… И тогда Зигмунт тоже увидит ее глаза, и страсть, и любовь к нему — эту невероятную любовь, от которой она изболелась, исстрадалась вся! Но нет, теперь страдания позади, подумала Юлия, торопливо одеваясь в чистое и жалея только, что нет у нее ослепительно-прекрасного платья, чтобы явиться перед Зигмунтом во всем блеске и сразу же поразить его в самое сердце! Влажные волосы она свернула в узел и небрежно заколола на затылке, зная, как ей идут кудряшки, выбившиеся из прически и своевольно играющие надо лбом.
Ну, с Богом! Она толкнула дверь, но та, верно, от пара, разбухла и не желала отворяться. Юлия еще потолкала ее, потом положила мешавший узелок на лавку и налегла что было сил. Потом взяла эту лавку и стала тыкать ею в дверь, как тараном, но добилась только того, что старая лавочка развалилась на куски… а дверь осталась непоколебимой. И она еще что-то делала, билась, рвалась, дергалась, и прошло немало времени, прежде чем она поняла, что дверь не заклинило, что она просто заперта! Ее кто-то заложил или подпер снаружи.
Не передать словами, как разозлилась Юлия на этого глупца, на этого пустоголового озорника, который посмел отдалить минуту ее встречи с Зигмунтом! Кинулась к окну — нет, это скорее оконце, туда лишь рука просунется! Высунула руку, помахала, надеясь привлечь чье-то внимание, но комары-кровопийцы тут же налетели на легкую поживу, и Юлия с отвращением отдернула руку! Она боялась комаров, услышав как-то пословицу: «Кто его убьет, тот человечью кровь прольет!» Она начала кричать, но лишь сама оглохла от своих криков, которые и на шаг не отлетали от баньки, не в силах были пробиться сквозь заросли старого сада. Поздно уже, все спят. Тишина стояла вокруг, только непрерывно гудел вечерний хор лягушек. Никто не знал, где Юлия, где ее искать. Самая ранняя пора, в которую кто-то ее хватится, — это поутру, когда пани Зофья принесет молоко и узнает от Зигмунта, что его жены всю ночь не было дома.
Зигмунт! У Юлии перехватило горло. Зигмунт, наверное, приехал. И… и подумал единственное, что мог подумать в такой ситуации: Юлия ушла Бог весть куда, лишь бы не видеться с ним!