Что же можно извлечь из проделанного анализа? Хотя психологи и претендуют на целостное изучение человека , у них это пока не совсем получается. Одна из причин здесь в том, что психологические теории личности строятся именно как наука, что, как уже отмечалось, предполагает идеализацию и упрощение эмпирически наблюдаемого явления. Спрашивается: какой план, аспект, сторону человека изучает психолог? С точки зрения психологии человек изучается психологически, если имеют место объяснение основных проявлений человеческой индивидуальной жизни, самостоятельные (психологические) теоретические построения, наконец, обоснование этих представлений в культурологии, социологии или физиологии. Судя по всему, сегодня складывается особый тип научного психологического объяснения. Его особенность – обращение при объяснении или к индивидуальной истории человека, или к различным другим сторонам его жизни. Психика человека в этих исследованиях трактуется не столько как естественный объект, сколько как целостный, органический и одновременно уникальный в плане своего изменения в течение жизни и в процессе функционирования. Изменение психики подчиняется двойной логике – категориям естественного и искусственного; психика может меняться под влиянием практик, в которых живет человек, а также в силу имманентных процессов (здесь мы имеем в виду те структуры и целостности психики, которые сложились в результате предыдущих психотехнических воздействий, сохраняют свое строение, предопределяют ряд особенностей последующих психотехнических воздействий).
Но все-таки вопрос остается: в чем особенности и сущность психического? Одни психологи пытаются ответить на него – в ориентировке, деятельности, гештальте, установке, бессознательном, когнитивных структурах и т. д., а другие, например Ж. Пиаже, Л.С. Выготский, как ни странно, на этот вопрос прямого ответа не дают, они описывают психику, выявляя в ней на разных ступенях изучения различные сущности и целостности. Можно заметить, что твердый ответ дают те психологи, которые в осознании ориентируются на естественно-научную парадигму и, кроме того, нащупали определенный способ познания, систематически ими применяемый. Те же психологи, которые ищут, следуют «изгибам» природы изучаемого явления, отвергают старые и создают новые исследовательские программы, не могут дать ясного ответа на вопрос о сущности психического.
Но есть еще и вопрос, заданный Дильтеем: можно ли изучать (объяснять) психическую жизнь или ее можно только понимать («постигать», «переживать»)? Эта дилемма нам кажется преувеличенной, в первом приближении ее разрешил сам Дильтей. В поздних работах он обосновывает возможность не только постижения, но и объяснения психической жизни. Другое дело, что это за тип объяснения и как учесть уникальное, неповторимое своеобразие каждого человека. Чем такое своеобразие задается? Может быть, интересами, направленностью человека, особенностями его жизненной энергии (активности), способом разрешения жизненных проблем, характером «старта» человека (роды, семья, воспитание), жизненными обстоятельствами? Ясно одно: такое своеобразие не может изучаться как тип, закономерность. Одновременно понятно и другое: человек не состоит только из одного своеобразия, он входит в культуру, общается с другими, осуществляет деятельность и т. п., то есть формируется под влиянием сил, действующих и относительно других людей. В этом отношении человек является типом и подчиняется законам как второй, так и первой природы.
Как же соединить эти два начала? Одно задается, скорее, как произведение искусства (своеобразие человека мы можем лишь угадать, сотворить, как художник картину), другое начало подчиняется всем законам научного познания. Ответа на этот вопрос пока нет: мечта Кнехта, героя романа Гессе «Игра в бисер», стремившегося соединить точную науку с искусством, пока еще в гуманитарной науке не осуществлена. Но одно соображение может быть высказано. Как только складывается личность человека и осознается его «Я», уникальные особенности организации человека могут стать и нередко становятся объектом его рефлексии и деятельности. В результате возникает особая, «третья природа» – личность, для которой характерно действие «человека в человеке», причем ее изменение подчиняется логике как уникального, так и закономерного. (Тонкие эксперименты школы К. Левина, очевидно, были направлены на изучение этой третьей природы.) Может быть, только с этого момента мы можем говорить собственно о психике современного человека?
Вообще, что собой представляет изучаемый в той или иной науке объект? Один ответ: объект – это то, что существует независимо от нас и что мы можем объективно изучать. Другой ответ: объект – это всего лишь наша объективация, то есть отнесенные нами вне нас, в особую природу (мы ее сами и задаем) в качестве объективно существующих наши собственные познавательные процедуры, модели, знания.
Если встать на вторую точку зрения, а гуманитарная и методологическая установки предполагают подобный выбор, то вообще нельзя будет ответить на вопрос о природе психического. Можно и необходимо говорить о другом: том категориальном пространстве, в котором целесообразно объективировать психологические познавательные процедуры, модели, знаки. При этом понятно, что таких пространств будет не одно, а несколько; и только в этом случае можно поставить вопрос об интеграции таких пространств, о построении категориальных пространств более объемных, включающих другие. На онтологическом языке это – проблема так называемого целостного изучения психики (человека). Другими словами, целостное изучение психики ( соответственно « общая психология » , по Л.С. Выготскому ) должно реализоваться не в одной дисциплине и не в плоскости объекта ( тем самым мы не согласны с Л.С. Выготским и другими онтологами, как бы они свою онтологию ни называли – деятельность, установка, гештальт, бессознательное и т. д. ) , а в рамках научной коммуникации психологических дисциплин, стремящихся целостно изучать психику и человека.
Аристотель. О душе // Аристотель. М., 1973.
Асмолов А.Г. Психология личности. М., 2001.
Асмолов А.Г., Леонтьев Д.А. Личность // Новая философская энциклопедия: В 4 т. М., 2001. Т. 2.
Выготский Л.С. Исторический смысл психологического кризиса // Собр. соч.: В 6 т. М., 1982. Т. 1.
Давыдов В. В. О перспективах теории деятельности // Вестн. Моск. ун-та, Сер. 14. Психология. 1993. № 2.
Леонтьев А.Н. Проблемы развития психики. М., 1972.
Розин В.М. Семиотические исследования. М., 2001.
Розин В.М. Эзотерический мир. М., 2002.
ХьеллЛ., Зиглер Д. Теории личности. СПб.: Питер, 2001.Александр Асмолов: «Психоанализ самого себя, или Откровенный разговор о мотивах построения учебника “Психология личности”»
Передо мной полемическая интеллигентная статья мастера методологии науки Вадима Розина «Возможно ли целостное изучение личности?». В этой статье автор, как и подобает методологу, спокойно анализирует текст и историко-культурный подтекст известного учебника Л. Хьелла, Д. Зиглера «Теории личности» (2001) и второго издания моей книги «Психология личности» (2001).
Эти две совершенно непохожие книги роднит стремление передать студентам (именно студентам ) целостный образ психологии личности. Научная родословная Л. Хьелла и Д. Зиглера восходит к добротной позитивистской когнитивной психологии. Я же, какие бы превратности судьбы ни складывались, относил, отношу и буду относить себя к культурно-деятельностной школе, или культурно-исторической школе, в психологии Л.С. Выготского, А.Н. Леонтьева и А.Р. Лурия.
Лев Семенович Выготский – мыслитель, воображаемые диалоги с которым помогают мне строить философию жизни. Алексей Николаевич Леонтьев и Александр Романович Лурия – мои прямые учителя, щедро поделившиеся со мной любовью к психологии не только как науке, но и выбранной судьбе.
Поэтому любая, даже самая доброжелательная критика в их адрес ранит меня, как ранит сына даже справедливая, но все же критика его родителей. Поэтому моя первая самая непосредственная реакция на характеристику Вадимом Розиным теории деятельности А.Н. Леонтьева как непсихологической дисциплины, устарелости культурно-исторической психологии Л.С. Выготского и т. п. сродни классической полемике героев Ильфа и Петрова: «А ты кто такой?»
Но это только первое, детское переживание на поверхности сознания. В действительности я, своеобразно помятуя об отпоре, данном А.Н. Леонтьевым «варягам», во-первых, еще раз хочу напомнить следующее его предостережение: «Вот уже почти столетие, как мировая психология развивается в условиях кризиса ее методологии. Расколовшись в свое время на гуманитарную и естественнонаучную, описательную и объяснительную, система психологических знаний дает все новые и новые трещины, в которых кажется исчезающим сам предмет психологии. Происходит его редукция, нередко прикрываемая необходимостью развивать междисциплинарные исследования. Порой даже раздаются голоса, открыто призывающие в психологию “варягов”: “придите и княжите нами”» ( А.Н. Леонтьев. Деятельность. Сознание. Личность. 1975, с. 3). Во-вторых, с благодарностью к «варягу» Вадиму Розину сказать: « Приходите и понимайте с нами ».
И эта вторая реакция заставляет меня отказаться от банального ответа Вадиму Розину в стиле следующих высказываний: «Культурно-деятельностная школа в психологии – это не экспонат из музея, а переживающая свои взлеты и падения социально-научное движение…»
А.Н. Леонтьев избегал идею о “формовке” (формировании личности) как фабрике “сделанных голов”. Л.С. Выготский нигде и никогда не позиционировал себя как естественно-научного исследователя. Но все эти ответы неосознанно подтверждали бы типичный сценарий обиженного сознания под названием «А ты кто такой?».
Другой же сценарий моей реакции, возникающей по законам культуры мышления Л.С. Выготского, побуждает меня в духе Спинозы, отвечая Вадиму Розину, «не предаваться удивлению, не смеяться, не плакать – но понимать» ( Л.С. Выготский. Психология искусства. 1968, с. 18).
Понимать, что, работая пятнадцать лет назад над построением («построением» в смысле H.A. Берншнейна) учебника «Психология личности», я, как и мои учителя, считал монизм в науке идеалом познания. Монизм же в его жесткой или мягкой форме всегда порождает установку на целостную единственную картину реальности, целостную картину человека, целостную картину мышления, целостную картину личности и т. п. Если мы как психологи проанализируем природу любого монизма, то поймем, что за монизмом проступает нормальный эгоцентризм познания. И такой этап эгоцентризма проходит не только детское мышление, описанное Ж. Пиаже и Л. Выготским, но и научное познание.
Установка на монизм, усиленная дидактической установкой на построение именно учебника по психологии личности (а не монографии) и неосознаваемой личной мотивацией «объять необъятное», и определила мое стремление к целостному анализу личности.
Означают ли мои откровения, что я отказываюсь от целостного анализа личности? Нет и еще раз нет.
На смену монизму Ньютона пришли релятивизм Эйнштейна и неклассическая физика Бора. Разве они не дали более целостную картину реальности? Разве А. Эйнштейн не мечтал о единой теории поля? Разве блистательный психолог Лев Веккер в конце жизни не удивил всех работой «Психика и реальность: единая теория психических процессов» (1998) (подчеркнуто мною. – A.A .)? Мотив к целостному видению мира всегда будет «творческим порывом» (А. Бергсон) исследователей, которые стремятся к пониманию возникновения, развития и распада сложных систем – психики, личности, культуры, цивилизации и т. п. И именно этот мотив при всей его наглости стоит за построением психологии личности как единства разнообразия.
И этот мотив побуждает действовать поверх тех барьеров и стереотипов мышления, которые мне в очередной раз помогла увидеть статья Вадима Розина. Там, где Вадим Розин видит постулат, я, следуя логике Л.С. Выготского, вижу проблему, требующую решения и в психологии личности, и в психологии в целом.
Так, для меня оппозиция «гуманитарные науки (подходы) – естественно-научные подходы», принимаемая Вадимом Розиным, является мнимой оппозицией классического в смысле М.К. Мамардашвили мышления. И весь историко-эволюционный подход в психологии личности даже сочетанием в самом начале исследования миров «истории» и «эволюции» бросает вызов картинам психологии, культурологии, биологии, в которых «социальные законы развития» в одной плоскости, «естественные» – в другой, «психологические» – в третьей, а взаимоотношения между ними отвечают классическим представлениям о параллельных прямых Евклида.
Аналогичным образом дело обстоит и еще с одной принимаемой Вадимом Розиным оппозицией «номотетический подход» – «идеографический подход». Эта оппозиция между «типичным» и «уникальным» в психологии личности только расширяет опасную пропасть между общей психологией личности и дифференциальной психологией индивидуальности. Вначале неосознанно, а затем осознанно я стремился в книге «Психология личности» прорваться через стереотип противопоставления «номотетической» объяснительной психологии и «идеографической» понимающей психологии. Завершена ли в книге эта попытка? Конечно, нет. Но этот мотив, еще более окрепший благодаря идеям Д.Б. Эльконина о неклассической психологии, и в будущем будет придавать смысл поискам в психологии личности.
И конечно же, сегодня я без горечи повторю слова Ф. Брентано, что нет одной психологии, а есть множество психологий. И это множество психологий есть норма неклассической научной картины мира , той картины, к которой мы стремимся, порождая мифологии в психологии, да и в реальности уже родившегося XXI века.
Приложение 3 Психология как конструирование миров
Психология «обыкновенного фанатизма»
Каким наш век войдет в историю? Веком физики, генетики и освоения космоса? Веком толп? Веком фанатизма, геноцида, ксенофобии и человекофобии? Веком борьбы с инакомыслием или веком отстаивания толерантности, свободы и достоинства?
Эти отнюдь не риторические вопросы требуют своего решения. Волны моральных эпидемий, национальных и религиозных конфликтов, информационных и психологических войн, страхов, убийств людей только за то, что они – иные, принадлежащие к другой нации, религии, партии или стране, на пороге тысячелетий поразившие как Россию, так и другие страны планеты, не позволяют отнести поставленные вопросы к сфере чисто интеллектуальной гимнастики.
Я далек от того, чтобы утверждать, что Россия подошла к той черте, перешагнув которую она превратится в страну фанатиков. Но цепь событий новорожденного тысячелетия вынуждает попытаться набросать психологический портрет фанатизма.
Фанатичное общество: манкурты, зомби и другие
Сознанию, взращенному современной цивилизацией, как-то спокойнее, когда фанатизм ассоциируется либо с легендами и мифами, либо с отдаленным прошлым, либо, если речь заходит о днях нынешних, с другими, отгороженными от России материками и странами.
Фанатизм в легендах, бытующих в советской литературе, пожалуй, наиболее точно выражен легендой о манкуртах в мудро-грустном романе Чингиза Айтматова «Буранный полустанок (И дольше века длится день)». По казахским поверьям, жестокие варвары с помощью особой мучительной операции над мозгом стирали память пленника и превращали его в живое чучело прежнего человека. «Манкурт не знал, – повествует Чингиз Айтматов, – кто он, откуда родом-племенем, не ведал своего имени, не помнил детства, отца и матери, – одним словом, манкурт не осознавал себя человеческим существом… Он был равнозначен бессловесной твари и поэтому абсолютно покорен… Порученное дело исполнял слепо… Повеление хозяина для манкурта было превыше всего». Когда в легенде мать отыскивает своего сына-манкурта, он по велению хозяина без колебаний пронзает ее сердце стрелой. Образ манкурта, переданный Чингизом Айтматовым, был настолько убедителен, что сошел со страниц произведений и поселился в массовом сознании. Мы стали бояться распознать манкурта в самих себе, заговорили о манкуртизации как идеологической фабрике беспамятных роботов в СССР, как правило, старательно обходя сам термин «фанатик».
В мифах и ритуалах фанатизм порой связывается с образом «зомби», оживающими мертвецами. Эпиграфом к яркой и, к сожалению, почти не замеченной статье писателя Виктора Пелевина «Зомбификация» служат слова этнографа Уэйда Дэвиса, занимавшегося изучением на Гаити ритуала религии Вуду – магического убийства с последующим воскрешением жертвы и использованием ее, как и манкуртов, в качестве рабочей силы: « Зомбификация всегда казалась мне страшнейшей из судеб ».
Виктор Пелевин абсолютно точно показывает, что для совершения ритуала зомбификации нужен не только особый токсичный яд, но и особый, существующий в рамках определенной культуры психологический фон, набор социальных установок и ожиданий, специально разработанных культурных психотехнологий.
С горькой иронией он описывает зомбификацию нормальных людей, которые при разборе персонального дела в комитете ВЛКСМ становились одержимыми исполнителями ритуала, утрачивали свое «Я», как бы переживали кратковременную Вуду – смерть. Как и образ манкурта, образ зомби из далеких краев переселился в обыденное европейское сознание. То тут, то там приходится слышать, как слепое поведение одержимого человека или даже целых социальных групп, тех или иных политических сект сравнивают с поведением зомби. Как мы видим, символы фанатичного поведения, как бы их ни прятали в легенды или мифы, увы, все чаще становятся востребованными в нашей повседневной жизни.
Но мы продолжаем искусно защищаться от фанатизма. Фанатики поселяются нами, как учит школа, в прошлом, в Средневековье. Там сжигают еретика Джордано Бруно. Они смотрят с вызывающих трепет вакханалий на полотнах Босха, Брегеля или Гойи. Или же фанатики учиняют геноцид своего народа в Кампучии, приводят к власти в Иране жесткий фундаменталистский режим, устраивают «культурную революцию» в маоистском Китае. Куда реже фанатиками именуют подражающих инквизиторам членов ку-клукс-клана – тайной расистской организации в США с полуторавековым террористическим стажем. И уже совсем редко к фанатикам причисляют гитлеровских национал-социалистов или фашистов Муссолини.