В последние годы нашего совместного проживания «милым» она звала меня нечасто. Вина за это лежала целиком и полностью на мне. Дело в том, что я на ту пору спознался с прозой, а это было все равно как если бы я привел в дом другую женщину. Сам я не видел в этом ничего плохого: пусть бы одна меня утешала и дарила редкие минуты наслаждения, а вторая кормила, обстирывала и читала нотации. Но на беду мои дамы оказались обе слишком ревнивы. Тамара сердилась из-за того, что я со своим писательством забыл о мужских обязанностях – зарабатывании денег и чистке ковров пылесосом, а проза, та просто не выносила Тамариного присутствия.
Однако не моя графомания послужила причиной ее ухода. Наоборот, если бы не развод, я уверен, Тамара бы одолела соперницу. Ей не впервой было душить мои творческие порывы. Когда я по молодости вздумал заняться фотоискусством, Тамаре хватило года, чтобы убедить меня в моей бездарности. Правда, тогда она любила меня по-настоящему.
Но не будем о любви. Все равно я уверен, что невычищенные ковры были только к слову, а брак наш пал жертвой общественных перемен, произошедших в стране. По моей теории люди бывают двух типов: мыслящего либо деятельно-практического. Когда в обществе происходят решительные перемены, мыслящие типы скатываются вниз по социальной лестнице, а деятельные делают карьеру. Штука в том, что не каждый человек знает наперед, к какому типу он относится. Вот когда грянули перемены и я покатился вниз, я понял, что я человек мыслящий. Тогда-то я и увлекся фотоискусством. А Тамара устроилась на одну фирму, потом на другую и с тех пор непрерывно двигалась вверх по служебной лестнице. И мне пришлось отнести ее ко второму типу.
Но дело, конечно, не в наших типических различиях. Мужчина от женщины вообще отличается, но это, как правило, не мешает им состоять в браке. Дело в роковом стечении обстоятельств. Так совпало, что в один и тот же день Тамару в очередной раз повысили в должности и некто, оставшийся неизвестным, наблевал у нас в лифте.
Вечер того дня я не забуду. Так же примерно, как сейчас, я сидел у компьютера и пытался творить. Но проза капризничала. Ей не нравилось, что я отвлекался и вздрагивал, если вздрагивала входная дверь. Так же, как сейчас, я прислушивался ко входной двери, но тогда я действительно ждал Тамару. Я слегка беспокоился, потому что она опаздывала к ужину. Впрочем, дверь, как обычно, с докладом опоздала. Я узнал стук Тамариных каблучков на подходе и вздохнул облегченно еще до того, как ключ повернулся в замке. Дальше все было так, как я описал четырьмя абзацами выше, только на самом деле. Дверь хлопнула, покатились туфли…
– Милый, это я!
В первый момент я удивился, потому что «милым» последнее время она звала меня нечасто. Но обращение обязывало, и я вышел в переднюю для поцелуя. Там все и объяснилось: моя «милая» явилась навеселе.
– А меня, чтоб ты знал, опять повысили! – сообщила она, оглядывая себя в зеркале.
– Поздравляю, – вяло отозвался я. – Ужинать будешь?
– Значительно повысили, – Тамара сделала зеркалу значительное лицо. – И у меня к тебе важный разговор.
– По какому поводу?
Я насторожился, потому что знал из опыта, что каждое повышение и соответствующая прибавка жалованья вызывали в ней всплеск потребительских амбиций. У нас и диван, и кухонный гарнитур, и домашний кинотеатр были вехами, знаменовавшими Томин карьерный рост. Теперь я предположил, что она снова заведет речь о ремонте, надобность в котором давно назревала в нашей квартирке и о котором даже мысль я старался гнать из головы. Но дело обстояло еще хуже…
– А по такому поводу, – нахмурилась Тамара, – что так дальше жить нельзя. В нашем лифте сегодня кто-то наблевал.
– А я-то здесь при чем? – пожал я плечами. – Смотри, куда наступаешь.
И тут ее прорвало. Дыша свежим коньяком, Тома сперва обличила блюющих соседей, потом заявила, что ей отвратителен самый дом, в котором «черт-те кто живет», и весь наш «забыдлянский» микрорайон. Суть ее жаркого монолога сводилась к тому, что она с ее уже статусом более не желает терпеть убогого существования. Сознавая в душе, что частью Томиного убогого существования являюсь и я сам, я помалкивал, чтобы не навести ее на эту мысль. Я только пытался намекнуть, что пора бы ей наконец переодеться и смыть макияж. Но Тамара меня не слушала; она была человеком деятельного типа, а деятельные люди не болтают ради того лишь, чтобы поделиться наболевшим. Каждый разговор они завершают конструктивным предложением, как учат их в менеджерских школах. В тот вечер Тома не разделась прежде, чем озвучила свою новую идею – гораздо более «конструктивную», нежели даже ремонт квартиры:
– Нам надо менять место жительства! – объявила она.
Знаете, я никогда не умел спорить с женщинами в деловых костюмах. К тому же тогда я понадеялся, что хороший сон вернет Томе чувство реальности.
Однако назавтра она снова заговорила о переезде. С тех пор Тамара возвращалась к этой теме регулярно – за утренним кофе и за вечерним чаем. Уже вычищен был злополучный лифт, уже я выражал готовность своими руками отремонтировать нашу квартиру – все напрасно. Конструктивная идея накрепко засела в ее голове, а в моем сердце поселилась тревога. Только не подумайте, будто я очень уж прикипел душой к своему вправду незавидному обиталищу. И не то чтобы я слишком боялся хлопот, неизбежно связанных с обменом, – их я заведомо препоручал Тамаре. Скорее всего, при мысли о светлом будущем я чувствовал – чувствовал инстинктом мыслящего человека, что мне в этом будущем места уже не найдется.
Разумеется, разговорами дело не ограничилось. Некоторое время Тома «изучала вопрос» самостоятельно и, поняв, что он ей не по зубам, вступила в сношения с некоей риелторской конторой. Услыхав об этом, я поначалу обрадовался. Господа риелторы, подумал я, образумят Тамару, объяснят ей, что дураки в Москве давно перевелись. Я уверен был, что нам не светило ничего, кроме обмена «шила на мыло», ведь в активе мы имели только убогую «двушку», а скромные наши накопления ушли бы на новое обустройство и комиссионные этим как раз риелторам. Но не тут-то было – оказалось, что риелторский бизнес потому и процветает, что дураков среди нас достаточно. И один из этих дураков пишет сии строки.
Риелторы начали с того, что отговорили Тамару от идеи обмена. Они посоветовали ей продать нашу квартиру и, взявши в банке ипотечный кредит, купить другую, хорошую, в будущей новостройке. «Прекрасная квартира, – говорили они. – Дом бизнес-класса, монолит-кирпич, сами убедитесь, вот он здесь, у нас в компьютере. А за вашу „двушку“ не беспокойтесь – мы продадим ее так, что вы и не заметите». Этот новый план понравился мне еще меньше прежнего. «Прекрасная квартира» существовала пока что лишь в компьютере у риелторов, а «двушку» надо было продавать теперь и немедленно. Кроме того, меня пугало само слово «ипотека». Я высказал Тамаре свои опасения, но в ответ услышал, что я ничего не смыслю в делах и вообще бескрылый человек. Что значило мое слово против риелторского, если в агентстве был такой роскошный офис и работали такие милые женщины, похожие на саму Тамару.
Тем не менее замечательный риелторский план столкнулся с проблемой на первом же этапе. И именно, как я предполагал, с ипотекой. Я только не думал, что проблемой этой окажусь я сам. Дело в том, что банк не мог ссудить Тамаре нужную сумму при наличии у нее иждивенца, то есть меня. Я не люблю этого слова; называйте меня неработающим членом семьи, тунеядцем, как хотите, но только не иждивенцем. Однако банк, тупая контора, определил меня именно этим термином, и я превратился для Тамары в проблему, которую надо было решать. Решать, но как? Если первое, что пришло вам в голову, – это заставить меня трудоустроиться, то вы не прозаик. Возможно, поэт или легковесный беллетрист, но не прозаик. Потому что не знаете, что, сделавшись прозаиком, человек перестает быть кем-либо другим. Пойти куда-то служить ради прокорма для него так же немыслимо, как переменить пол, если, конечно, к этому не призовет его естество. Но моему естеству хватало Томиной зарплаты, и жертвовать искусством в угоду ипотечному банку я решительно не хотел. Тамара опять поехала консультироваться к риелторам, оставив меня замирать в нехорошем предчувствии.
И предчувствие не обмануло. Наутро (это был будний день) я приглашен был на кухню для беседы. Когда я вошел, Тома уже позавтракала и была в гриме; перед ней стояла напомаженная чашка кофе, в руке дрожала сигарета.
– Милый, – взмахнула она на меня свеженакрашенными ресницами, – разве ты не хочешь узнать, что мне вчера сказали в агентстве?
Я подобрался:
– Очень хочу.
– Они сказали… Ты только не волнуйся, но они сказали, что чтобы получить ипотеку…
– Покороче, дорогая, не то опоздаешь на работу.
– Да… В общем, они сказали, что нам с тобой надо развестись. Фиктивно, конечно.
– Милый, – взмахнула она на меня свеженакрашенными ресницами, – разве ты не хочешь узнать, что мне вчера сказали в агентстве?
Я подобрался:
– Очень хочу.
– Они сказали… Ты только не волнуйся, но они сказали, что чтобы получить ипотеку…
– Покороче, дорогая, не то опоздаешь на работу.
– Да… В общем, они сказали, что нам с тобой надо развестись. Фиктивно, конечно.
Пауза, образовавшаяся после ее слов, могла бы быть и дольше, но Тамару поджимало время.
– Что же ты молчишь? Как тебе креатив?
– А что говорить… – выдавил я. – Надо так надо.
– Ну вот и славно, – выдохнула Тома облегченно и погасила сигарету. – А то они беспокоились, как ты воспримешь. Вдруг потребуешь квартиру делить, то да се… А я говорю им: он человек интеллигентный. А они говорят: если интеллигентный, проблем не будет… Милый! – она хотела меня поцеловать, но, вспомнив про макияж, ограничилась осторожным объятием.
Довольная удачно проведенной беседой, Тамара выпорхнула из дому. Бодро цокая каблучками, она пошагала на службу в свою корпорацию, к очередным трудовым свершениям. А что было делать мне? Закрыв дверь за почти уже бывшей женой, я тоже отправился на работу, то есть прошаркал из передней в комнату, где стоял мой компьютер. Однако проза в тот день ко мне не пришла, и свершений у меня не было никаких.
Бракорасторжение наше состоялось скоро и цивилизованно. Я проявлял интеллигентность по всем вопросам, не пытался ничего отсуживать, так что подруга Суркова, специалистка в таких делах, сказала Томе, что ей можно позавидовать. Впрочем, развод был фиктивный. Как бы то ни было, парой месяцев спустя свободная и кредитоспособная Тамара уже налегке шагала в ипотечный банк, а я, погрузивши в такси кое-какое свое барахлишко, отправлялся на жительство в Васьково. Это была Томина идея – переселить меня временно на дачу, чтобы не травмировать предстоявшими квартирными смотринами и вообще чтобы не путался под ногами.
И все-таки наш условный развод оказался очень похож на настоящий. Мы с Томой словно сели в разные поезда: ее отправлялся вперед, в светлое благоустроенное будущее, а мой, васьковский, ушел в противоположном направлении.
Правда, родина моего возвращения не заметила. Для наших васьковских соседей, многие из которых знали меня с детства, я давно уже был не свой, не чужой, а просто дачник. Я и сам ощущал некоторую иллюзорность моего статуса. Кто я был? Добровольный ссыльнопоселенец; фиктивный бобыль… В первую же ночь по приезде меня разбудили голоса под моим окошком. Я решил было, что на участок забрались жулики, но, приглядевшись, разобрал юную парочку, расположившуюся у меня на скамейке, будто в городском парке. Девушка поначалу робела и озиралась на дом, но ухажер успокаивал ее словами: «Не бойсь, здесь не живут». Скамейки мне было не жаль, тем более что молодые люди вели себя в общем-то тихо, но утверждение, что «здесь не живут», меня задело. На следующий день я завел родительские часы-ходики, установил компьютер и выстирал свои дачные штаны. Я повесил их во дворе – на просушку и вместо флага, как предостережение всем бродячим парочкам.
Врастание мое в деревенскую жизнь началось с перемены имиджа. Чтобы меньше отличаться от местных мужичков, я вместо импортных затейливых курточек стал повсюду ходить в отцовском старом пиджаке. Брился я теперь только по необходимости – лишь тогда, когда становилось колко спать. Вообще, изменялся я удивительно быстро, словно во мне заработала какая-то генетическая программа, выключенная в городе. Так собака, брошенная хозяевами, потужив, обращается в синантропного волка, если, конечно, прежде не сдохнет.
Я не старался никому особенно понравиться, но соседи отнеслись благосклонно к моему возвращению в первобытное состояние. Меня стали узнавать, здороваться. Однажды Вячеслав, проживавший в доме напротив, остановил меня на улице и принялся обстоятельно жаловаться на жену свою Ленку, которая блядовала – по всем признакам блядовала, только он не знал с кем. Возможно, Вячеслав так меня зондировал, предполагая, что его Ленка блядует со мной, но уже само это предположение делало мне честь. К собственному изумлению, в ответ я разразился такой искренней, такой сочувственной матерной речью, что Вячеслав немедленно предложил мне выпить с ним в порядке мужской солидарности. Оказалось, что бутылка была у него при себе – засунутая спереди под брючный ремень, как у какого-нибудь американца пистолет. И мы выпили с ним без закуски прямо у забора.
Конечно, говоря по совести, было и в этой моей новой жизни нечто фиктивное. Сосед Вячеслав с любого похмелья и невзирая на проблемы с Ленкой ходил каждый день на работу. Сосед Миха, алкоголик, на работу не ходил, но ежедневно поутру являлся на совещание к пивной палатке. Вячеслав зарабатывал деньги тем, что гнул железо на скобяной фабрике. Миха со товарищи в качестве рабсилы прислуживали на рынке азербайджанцам. Я же добывал средства к существованию в единственном на все Васьково банкомате. Это было немного стыдно.
Впрочем, я тоже трудился, хотя заявить так в присутствии Вячеслава и Михи я бы не отважился. Судите сами. Каждое утро, в полном и нарочном неведении всех письменных и теленовостей, не всегда даже надев трусы, я садился с чашкой кофе за компьютер. Писать. Раскрытое окно слева от монитора глядело в сад. Там на немолодых деревьях зрели яблоки и со стуком падали наземь. И, как эти яблоки, в голове моей спели и падали в текст слова. Их падение тоже сопровождалось стуком – стуком клавиатуры, который привлекал внимание толстой вороны, прилетавшей частенько на мой участок. Ей казалось, что я клюю что-то вкусное, и она не слишком ошибалась. Эта ворона была единственным существом в Васькове, кто знал, чем я занимаюсь, но и она едва ли считала меня тружеником.
Прервать меня могла только неотложная физиологическая надобность либо трель мобильника. Звонила, конечно, Тамара. Я со вздохом нажимал зеленую кнопочку, и в аппаратике раздавалось энергичное шуршание:
– Привет! Я тебя не разбудила?
– Нет.
– А почему у тебя такой голос?
– Я работал.
– Рассказывай сказки! Ну ладно, слушай…
И я получал очередную сводку с обменных фронтов. Какие-то справки, договоры, переговоры… это была информация, абсолютно лишняя для моих ушей.
– Хорошо, хорошо, – вклинивался я в Томин напористый доклад, – ты расскажи лучше, как сама живешь.
– Сама?… – пресекалась она. – Что сама? Слушай, сейчас мне некогда – расскажу, когда приеду.
Тамара действительно давно обещала выбрать выходной, чтобы приехать ко мне в Васьково:
– Надо посмотреть, как ты устроился, ну и вообще…
Это ее «вообще» означало, что она помнила еще, что друг для друга мы оставались мужем и женой, несмотря ни на какие бумажные разводы. Однако неделя проходила за неделей; минул месяц и другой, а наше с Томой свидание откладывалось, как говорится, «по независящим причинам». А потом между нами оборвалась и телефонная связь, но это уже по моей вине.
Несчастье случилось во время одной из моих прогулок. Дело в том, что если уж человек из города перебрался «на природу», то он просто обязан ходить в лес и на речку. Он может писать или жить трутнем, может пить или не пить водку с местным населением, но сходить вечером покормить комаров – это дело святое. Каждый вечер, если не было дождика, я отправлялся бродить по васьковским окрестностям. Иногда я узнавал места, памятные мне с детства, но чаще находил их сильно переменившимися. Позарастали в лесу знакомые полянки, речка кое-где подвинула берега, выросли молодые деревья, а старые многие хватило молнией. Впрочем, я не грустил – природа изменчива и текуча, но, меняясь, она умеет оставаться сама собой – в отличие от города.
Да, так вот во время такой моей прогулки беда и случилась. Помню, держал я уже возвратный курс; шел берегом по-над речкой. Прошатавшись изрядно, я приустал и, увидав у воды корягу, решил присесть на нее отдохнуть и перекурить. Однако коряга оказалась мокрая и грязная, поэтому садиться я не стал. Но закурил. И в этот момент словно услышал внутренний голос. Или не голос, а просто почувствовал побуждение. «Посмотри, – сказало побуждение, – что это там на дне?» Такое бывает со мной нередко: «Посмотри туда-то… Сделай то-то…» – слышу я внутри себя и всякий раз безотчетно повинуюсь. Так и тогда: я склонился над водой, чтобы что-то разглядеть, якобы интересное, на дне, а в это время из моего нагрудного кармана выскользнул мобильник и булькнул в речку. Как это опять-таки нередко со мной бывает, побуждение или голос меня обманули – на дне не оказалось ничего интересного, теперь, конечно, кроме моего мобильника. Выуживать телефон из речки не имело смысла, я и не стал этого делать.
С тех пор Тамара мне не звонила. То есть звонила, наверное, но не могла дозвониться, потому что свой мобильник я утопил. Но она и не приезжала.