Лиза, стиснувъ губы, упорно молчала. Если бы тутъ были невинныя барышни, то онѣ, вѣрно, шепнули бы одна другой: «Что, теперь пришлось и ей язычокъ прикусить! Туда же съ умными людьми говорить хочетъ!» Но ихъ не было здѣсь, и Михаилъ Александровичъ, видя упорное желаніе своей собесѣдницы молчать, продолжать свою рѣчь:
— Но, если бы эти всѣ великія теоріи были даже примѣнимы къ практикѣ,- говорилъ онъ:- то имъ бы повредило ужо одно то, что онѣ появляются только черезъ долгіе промежутки времени и потомъ замираютъ, уступая поле битвы враждебному лагерю. Оптимисты видятъ въ этомъ добрый знакъ, говорятъ, что это періодическое возникновеніе однѣхъ и тѣхъ же идей свидѣтельствуетъ о ихъ живучести и будущемъ торжествѣ. Это ошибка. Если эти теоріи и возникаютъ постоянно черезъ извѣстные періоды времени, то враждебныя имъ теоріи не замираютъ совсѣмъ и существуютъ безъ перерывовъ. Послѣднія вводятъ въ жизнь свои идеи, покуда первыя бездѣйствуютъ, а когда первымъ приходить время ожить снова, тогда имъ нужно начинать свое дѣло съ начала, съ азбуки: онѣ не успѣютъ еще доучить общество складамъ, когда враги снова отодвинутъ ихъ на задній планъ. И что можетъ руководить общественнымъ прогрессомъ? Искусства, литература, промышленность… Но живопись производитъ тысячи мадоннъ, вакханокъ, батальныхъ картинъ, голенькихъ амуровъ и тому подобную дрянь, захламощая ею насколько дѣйствительно полезныхъ по содержанію картинъ. И, къ несчастію, эти картины по исполненію самыя плохія, потому что додуматься до потрясающихъ и реальныхъ сюжетовъ можетъ только художникъ-голякъ, не имѣвшій, быть-можетъ, средствъ ни для хорошаго образованія, ни для покупки хорошихъ красокъ, ни для долгой обработки взятаго сюжета… Театръ развращаетъ балетомъ, портить смыслъ нелѣпымъ водевилемъ, вноситъ буржуазную, самодовольную мораль драмою и комедіей… Литература дошла до ремесла, выдумываетъ или небывалые ужасы для потрясенія притупленныхъ воловьихъ нервовъ сытаго мѣщанства, или кропаетъ фривольные стишки, или скандалезныя повѣсти для угожденія вкусамъ развращенной молодежи и ослабѣвшихъ старцевъ… Наука находится въ рукахъ чиновныхъ профессоровъ, и ей выгодно бороться противъ новыхъ идей, она полагаетъ въ этомъ свою задачу, роется въ архивной пыли, разъясняетъ какія-нибудь древнія рукописи, считаетъ зубы какихъ-нибудь допотопныхъ звѣрей и предлагаетъ, какъ послѣднее средство спасенія, массѣ, не имѣющей за душой гроша, откладывать на черный день капиталъ или не жениться, чтобы не распложать нищихъ… Промышленность — это современный бичъ рабочихъ — почти вся пошла на производство и усовершенствованіе предметовъ роскоши, то-есть на поглощеніе у общества и безъ того скудныхъ матеріальныхъ средствъ… Съ такими помощниками плохо подвигаться впередъ; съ такими гигантами трудно бороться…
Эта смѣсь лжи и правды, нахватанныхъ знаній о полнѣйшаго отсутствія серьезнаго образованія въ промотавшемся кутилѣ странно начала дѣйствовать на Лизу. Дѣвушка инстинктивно понимала, что во всѣхъ этихъ рѣчахъ кроется много неправды, что свѣтъ не можетъ быть такъ гадокъ, что положеніе людей не можетъ бытъ такъ безнадежно. Но что могла она возражать? Она ничего не знала. Каждая ея мысль опровергалась имъ съ такою твердою самонадѣянностью, что ей приходилось только молчатъ и слушать. Она могла сердиться на этого человѣка за его стремленіе убить всѣ ея надежды, или жалѣть его, какъ существо, утратившее свѣтлые взгляды на жизнь. Онъ говорилъ такъ горячо, такъ искренно увлекался, что сердиться на него было невозможно. «Развѣ онъ виноватъ, что жизнь сгубила въ немъ вѣру во все доброе? Нѣтъ, онъ просто несчастный человѣкъ, его надо жалѣть, его надо ободрять», думалось Лизаветѣ Николаевнѣ. Да, такая роль и свойственна болѣе всего деревенской барышнѣ-простушкѣ, хотя и бойкой, и веселой, но, тѣмъ не менѣе, чувствительной и мягкой. Недаромъ же работали ея чувства въ теченіе столькихъ лѣтъ умственной спячки, почти не нарушаемой никакими вопросами, никакими событіями, никакими дѣльными книгами.
— Вы, должно-быть, страшно страдаете, — замѣтила Лиза послѣ долгихъ изліяній Михаила Александровича. — Я, кажется, не пережила бы и дня, если бы исчезли моя веселость, мой свѣтлый взглядъ на будущее, моя любовь къ людямъ.
— Да, для свѣжаго человѣка потеря вѣры въ людей, въ возможность честнаго дѣла — истинное страданіе, невыносимое, убивающее страданіе, — отвѣтилъ онъ задумчивымъ тономъ и тутъ же прибавилъ съ горькой ироніей:- ну, а для меня прошли и эти годы. Я теперь не страдаю. Я вижу, что люди гадки, вижу, что каждое честное дѣло только свѣтлая мечта неопытнаго идеалиста, погибающая при первомъ столкновеніи съ дѣйствительностью, — вижу и ее страдаю. Для меня насталъ холодъ трезвости.
Это было очень чувствительно.
— Что же это, смерть заживо? — спросила Лиза. — Жить и ни во что не вѣрить. Не вѣрить ни во что и не чувствовать отъ этого страданія. Нѣтъ, это хуже страданія, это какой-то тупой ужасъ передъ жизнью, — невольно вздрогнувъ, проговорила она. — Знаете ли, — продолжала она въ раздумьи:- я сравнивала это съ положеніемъ похороненнаго заживо человѣка, и это такъ! Правда, онъ можетъ, думать, что его крики не помогутъ среди могилъ, онъ можетъ думать, что всѣ его стремленія, радости и надежды должно отложить въ сторону, что теперь ему остается задыхаться и разрушаться; онъ не борется, покоряется своей участи, но вѣдь онъ страдаетъ, страшно страдаетъ!.. Нѣтъ, пусть онъ кричитъ, пусть бьется, кто-нибудь, можетъ-быть, заѣдетъ случайно на кладбище, кто-нибудь, можетъ-быть, спасетъ его, кто-нибудь, можетъ-быть, докажетъ ему, что, покуда въ человѣкѣ есть жизнь, бьется хоть одна жилка, онъ долженъ надѣяться!
Молоденькая дѣвушка говорила горячо и съ полной искренностью. Ея лицо и глаза горѣли отъ невольнаго увлеченья. Задонскій задумчиво слѣдилъ за выраженіемъ этого оживленнаго, дѣтскаго лица, и что-то знойное пробѣжало по его тѣлу. Впервые, послѣ десятилѣтняго холоднаго разврата, на него пахнуло свѣжею страстью и смѣлостью, на какую способна только неопытность, еще и не подозрѣвающая никакихъ опасностей въ жизни.
— Да, если бъ въ жизни часто попадались и спасали заживо похороненныхъ людей такія страстныя спасительницы, какъ вы, — проговорилъ онъ и тихо, но крѣпко и медленно пожалъ руку молодой дѣвушки.
Въ его глазахъ блеснулъ какой-то зловѣщій, непріятныя огонекъ. Такой, на мгновенье вспыхивающій огонь можно подмѣтить въ глазахъ неподвижно сидящей кошки, завидѣвшей мышь: она присмирѣла, она не пошевельнетъ и однимъ членомъ, она выражаетъ собою олицетворенную невинность, но вотъ мышь сдѣлала одно неосторожное движеніе, и вдругъ въ кроткихъ кошачьихъ глазахъ, какъ электрическая искра, быстро сверкнулъ и сразу потугъ зловѣщій огонекъ, хитрая тварь снова спокойно и какъ-то дремотно сидитъ и почти не слѣдитъ за своею жертвою.
Богъ знаетъ, подмѣтила ли Лизавета Николаевна этотъ зловѣщій огонекъ въ глазахъ своего собесѣдника, просто ли испугалась слишкомъ крѣпкаго пожатія руки, но она вся вздрогнула и инстинктивно отняла свою руку. Это невольное и безотчетное движеніе не ускользнуло отъ опытнаго наблюдателя, и онъ воспользовался этимъ движеніемъ, какъ воспользовался бы и всякимъ другимъ движеніемъ въ свою пользу и для своихъ цѣлей.
— Видите ли, страстныя-то спасительницы всегда готовы отдернуть руку, если ее возьмутъ даже не для своего спасенія, а просто для теплаго пожатія, подобные мнѣ, заживо похороненные, люди, — иронически проговорилъ онъ. — Все дѣло въ томъ, Лизавета Николаевна, что разныя спасенія и геройскіе подвиги хороши только на словахъ, а на дѣлѣ бываетъ иначе. Иная филантропка только и мечтаетъ объ этихъ несчастненькихъ нищенкахъ, бѣдненькихъ падшихъ дѣвушкахъ и о помощи имъ. А приведите ее въ ихъ притоны, покажите ей этихъ зараженныхъ и испорченныхъ — и нравственно, и физически, — созданій; дайте время имъ, привыкшимъ къ обману и воровству, разъ или два обмануть свою благодѣтельницу, и вы увидите, что вчерашняя платоническая любовница погибающаго человѣчества превратятся въ его неумолимаго врага… Все мечты!.. Вотъ потому-то нѣтъ спасенья и такимъ людямъ, какъ я. Многіе будутъ, подобно вамъ, говорить мнѣ успокоительныя фразы, а подойдешь къ нимъ поближе, сейчасъ же отойдутъ на благородную дистанцію: «ахъ, что это вы! вамъ надо спастись, только мы не рѣшимся спасать васъ»… Да и на что? Проживемъ и такъ!
Михаилъ Александровичъ бойко встряхнулъ головой.
— Да что мы похоронные разговоры ведемъ? — неожиданно произнесъ онъ дрожащимъ голосомъ, смѣясь удушливымъ смѣхомъ. — Музыки, пѣсенъ, и будемъ веселиться, смѣяться!
Онъ быстро сѣлъ къ роялю и заигралъ одну изъ удалыхъ русскихъ пѣсенъ.
Лизавета Николаевна, опустивъ на колѣни руки и склонивъ на грудь голову, сидѣла въ какомъ-то чаду. Она сама не знала, почему ея сердце замерло, почему ей стало какъ-то жутко. Ей казалось, что ее вызываетъ на какую-то борьбу человѣкъ, обладающій вдвое большими силами, чѣмъ ея силы. Ей хотѣлось бѣжать отъ этого человѣка, бѣжать далеко и навсегда. Михаилъ Александровичъ еще пѣлъ, когда она встала и тихо прошла въ кабинетъ графини.
— Видите ли, страстныя-то спасительницы всегда готовы отдернуть руку, если ее возьмутъ даже не для своего спасенія, а просто для теплаго пожатія, подобные мнѣ, заживо похороненные, люди, — иронически проговорилъ онъ. — Все дѣло въ томъ, Лизавета Николаевна, что разныя спасенія и геройскіе подвиги хороши только на словахъ, а на дѣлѣ бываетъ иначе. Иная филантропка только и мечтаетъ объ этихъ несчастненькихъ нищенкахъ, бѣдненькихъ падшихъ дѣвушкахъ и о помощи имъ. А приведите ее въ ихъ притоны, покажите ей этихъ зараженныхъ и испорченныхъ — и нравственно, и физически, — созданій; дайте время имъ, привыкшимъ къ обману и воровству, разъ или два обмануть свою благодѣтельницу, и вы увидите, что вчерашняя платоническая любовница погибающаго человѣчества превратятся въ его неумолимаго врага… Все мечты!.. Вотъ потому-то нѣтъ спасенья и такимъ людямъ, какъ я. Многіе будутъ, подобно вамъ, говорить мнѣ успокоительныя фразы, а подойдешь къ нимъ поближе, сейчасъ же отойдутъ на благородную дистанцію: «ахъ, что это вы! вамъ надо спастись, только мы не рѣшимся спасать васъ»… Да и на что? Проживемъ и такъ!
Михаилъ Александровичъ бойко встряхнулъ головой.
— Да что мы похоронные разговоры ведемъ? — неожиданно произнесъ онъ дрожащимъ голосомъ, смѣясь удушливымъ смѣхомъ. — Музыки, пѣсенъ, и будемъ веселиться, смѣяться!
Онъ быстро сѣлъ къ роялю и заигралъ одну изъ удалыхъ русскихъ пѣсенъ.
Лизавета Николаевна, опустивъ на колѣни руки и склонивъ на грудь голову, сидѣла въ какомъ-то чаду. Она сама не знала, почему ея сердце замерло, почему ей стало какъ-то жутко. Ей казалось, что ее вызываетъ на какую-то борьбу человѣкъ, обладающій вдвое большими силами, чѣмъ ея силы. Ей хотѣлось бѣжать отъ этого человѣка, бѣжать далеко и навсегда. Михаилъ Александровичъ еще пѣлъ, когда она встала и тихо прошла въ кабинетъ графини.
— Я уѣзжаю, — проговорила она въ смущеніи.
Графиня взглянула на мое ласковымъ взглядомъ и удивилась блѣдности ея лица.
— Вы больны, дитя? — спросила она.
— Нѣтъ, но мнѣ нужно побывать дома, — отвѣтила Баскакова. — Съ дѣтьми заняться нужно…
— Но вѣдь вы всегда даете имъ каникулы въ эту пору вмѣсто лѣта, когда они учатся съ Борисоглѣбскимъ? — возразила удивленная графиня.
Лизавета Николаевна смутилась.
— Нынче надо заняться… Да, сверхъ того, мнѣ хотѣлось бы взглянуть на своихъ.
— А, да, это естественно… Съѣздите. Но я беру съ васъ слово, что вы дня черезъ два вернетесь… Теперь у насъ такъ хорошо…
Графиня поцѣловала Лизавету Николаевну и позвонила.
— Лизавета Николаевна ѣдетъ долой, заложите экипажъ, — проговорила она лакею.
Тотъ молча поклонился и вышелъ почти въ одно время съ молодою дѣвушкою. Графиня снова принялась за письма…
Михаилъ Александровичъ просидѣлъ довольно долго въ гостиной, потомъ походилъ по комнатѣ и, наконецъ, не дождавшись возвращенія Лизы, пошелъ въ свой кабинетъ. Его лицо было какъ-то самодовольно, въ головѣ мелькала мысль, что Лиза удивительно мила, и что его слова произвели на нее впечатлѣніе. Проходя мимо одного изъ слугъ, онъ небрежно спросилъ:
— Лизавета Николаевна у графини?
— Никакъ нѣтъ-съ. Изволили домой уѣхать, — отвѣтилъ лакей.
Михаилъ Александровичъ съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на лакея, постоялъ передъ нимъ съ минуту, потомъ быстро прошелъ въ свой кабинетъ, вѣроятно, что-нибудь сообразивъ. Онъ былъ въ самомъ веселомъ настроеніи духа.
— Бѣгутъ — значитъ боятся; боятся — значить есть причины для страха, — разсуждалъ онъ мысленно. — А вѣдь, право, это первая дѣвушка, которая можетъ серьезно увлечь меня. Чортъ знаетъ, какая смѣлость, какая искренность въ каждомъ ея движеніи!
Черезъ полчаса, попробовавъ полежать и почитать, онъ взялъ фуражку и отправился на постоялый дворъ къ Марьѣ Мироновой.
Лиза, между тѣмъ, пріѣхала домой.
— Ну, мало мелюзги, такъ на! еще и большая нахлѣбница пріѣхала, — встрѣтила Лизавету Николаевну ея мать. — Мѣста, что ли, недостало для тебя у графини-то? Ты бы хоть одно то подумала, что мнѣ теперь одинъ отецъ твой всю жизнь отравитъ… У меня постройка, у меня дѣти, а тутъ еще этотъ пьяница глаза мозолилъ!..
— Отецъ дома, — обрадовалась Лиза.
— Дома! Чему радуешься! — раздражительно замѣтила мать. — Обтрепался, по гостямъ шляясь; домой откармливаться пріѣхалъ…
Лизавета Николаевна молча прошла въ дѣтскую, гдѣ обыкновенно помѣщался ея отецъ во время своего пребыванія дома. Онъ былъ, дѣйствительно, какъ-то помятъ, попрежнему плоско шутилъ, тянулъ по рюмочкѣ водку, носился съ дѣтьми, забавляя ихъ нелѣпыми играми, и жаловался на жену. Этотъ разоренный домъ, грязь, хламъ, оборванныя и грязныя дѣти, отецъ въ шутовской роли, мать, съ вѣчною бранью на языкѣ вдругъ обдали, какъ холодною водою, Лизавету Николаевну, послѣ блеска и мира въ привольскомъ дворцѣ. Кажется, она была готова въ омутъ броситься, такъ ей опостылѣть этотъ домашній адъ.
— Ну, а что Михаилъ Александровичъ подѣлываетъ? Здоровъ ли? — разспрашивала у нея мать за вечернимъ чаемъ.
— Что ему дѣлается! — серьезно проговорила дочь.
— Фыркаешь-то ты съ чего? А? — спросила мать.
Лизавета Николаевна промолчала.
— Вы ужъ не съ нимъ ли повздорили, барышня? — съ укоризною и насмѣшливостью замѣтила мать.
— Изъ-за чего мнѣ съ нимъ ссориться?
— Да кто васъ знаетъ! Всѣ вы у меня какіе-то шальные, да верченые, — проговорила Дарья Власьевна, указывая на ребятъ. — А ты помни, что тебѣ восемнадцать стукнуло, что ты у меня седьмая, а достатковъ у насъ нѣтъ. Просидишь въ дѣвкахъ, — подъ старость по-міру нашляешься, гдѣ-нибудь на дорогѣ съ голоду издохнешь. Братья тебѣ не кормильцы, сами угодятъ на каторгу.
Лизавета Николаевна нахмурилась.
— Полноте вы глупости-то говорить. — сказала она. — Ну, можетъ ли онъ на мнѣ жениться?.. Коли и полюбить, такъ поиграетъ, обманетъ и бросить.
— Ну, матушка, за обманы-то и къ суду притягиваютъ!
Лиза съ негодованіемъ отвернулась въ сторону и промолчала.
Черезъ три для графиня пристала за ней экипажъ. Не минуты не думая, молодая дѣвушка написала къ Серпуховской письмо, гдѣ отговаривалась отъ поѣздки въ Приволье неожиданнымъ пріѣздомъ своего отца.
— Да ты съ ума сошла, что ли? — кричала мать — Да ты какъ смѣла не поѣхать, когда тебя благодѣтельница наша зоветъ?
— Не поѣхала, значитъ, надо не ѣхать, — отрывисто отвѣтила Лиза.
— Ну, матушка, я терплю-терплю, да когда-нибудь и лопнетъ терпѣніе. Вы всѣ отъ рукъ отбились, такъ я васъ опять къ рукамъ приберу!
Раздраженная дочерью, Дарья Власьевна бушевала весь день и поколотила одну изъ служанокъ. Та убѣжала съ жалобой на барыню.
— Ну, опять дѣло затѣялось! Раскошелится наша Дарья Власьевна, — хохоталъ Николай Николаевичъ. — Ишь, руки-то старыя, помѣщичья остались и удержу имъ нѣтъ.
Лиза сердито насупила брови.
— Чего ты радуешься? — проговорила она. — Удержать ее не можешь.
— Мамочка, да я самъ радъ, что меня не бьютъ, — жалобно отвѣтилъ отецъ. — Мнѣ самому скоро мѣста не будетъ, Дома, что въ аду, а бѣжать некуда. Куда ни пріѣдешь, вездѣ косятся, всѣ дуются, со всѣми мать въ ссорѣ… Да ты-то что у меня нынче такая скучная?
— Тебѣ-то что до моего горя? — спросила строптивымъ топомъ дочь. — Поможешь ты мнѣ? Научишь ты меня чему-нибудь?.. Самого-то тебя только безрукій не бьетъ…
— Маточка, и ты-то меня обижаешь! — со вздохомъ произнесъ отецъ, успѣвшій пропустить лишнюю чарку водки.
Онъ нагнулся и поцѣловалъ руку дочери.
Дочь отвернулась въ сторону. Ей было жалъ отца и въ то же время ей было гадко, ее сердило его безсиліе… Дла нея прошла еще недѣля, тяжелая, полная домашнихъ дрязгъ и непріятностей. Послѣ каждой изъ грязныхъ сценъ семейнаго раздора Лиза хмурилась и невольно приходило ей въ голову:
— Да зачѣмъ я здѣсь живу, зачѣмъ терплю эту муку? Гостила бы у графини, такъ, по крайней мѣрѣ, хоть не видала бы, что за жизнь идетъ дома, сердце бы не болѣло. Такъ нѣтъ, Михаила Александровича испугалась! И чего было бояться его? Ну, любитъ онъ меня, такъ была бы и сама счастлива, и его осчастливила бы. Повеселѣлъ бы онъ со мною. Недаромъ у меня характеръ веселый, да живой. «Вашего смѣха на двоихъ станетъ», говаривала мнѣ Маша… Да, станетъ!.. А если онъ обманулъ бы? Ну, такъ что жъ? Хоть день пожила бы счастливо, хоть разъ пожила бы на волѣ; а бросилъ бы, такъ хуже не стало бы, чѣмъ теперь… Да если бы и хуже стало; ну, руки бы на себя наложила. Терпѣть бы не стала… Недаромъ же мать меня верченою, да шальною зоветъ!.. Вотъ вѣдь домовыхъ не боюсь, въ лѣсъ одна хожу, разъ побилась объ закладъ съ Машей, что по кладбищу ночью пройду, и прошла, а человѣка испугалась!
Не давали покою Лизѣ эти мысли, но она настойчиво гнала ихъ прочь, не сознавая, почему она ихъ гонитъ. Однажды ей было очень тяжело, когда неожиданно къ ихъ дому подъѣхалъ кабріолетъ Михаила Александровича.